Когда они вошли в купе, женщина улыбнулась им, и все трое посмотрели на них с явным любопытством и возросшим интересом. Было совершенно очевидно, что, пока Джордж и Адамовский отсутствовали, о них тут тоже думали и гадали.

Адамовский заговорил с остальными. Говорил он по-немецки не очень хорошо, но вполне понятно, и недостаточное знание языка нисколько его не смущало. Он был так самоуверен, так прекрасно собой владел, что храбро пускался в беседу на иностранном языке, не боясь осрамиться. Ободренные таким образом немцы дали волю своему любопытству и догадкам, на которые навела их встреча Джорджа и Адамовского, каким-то образом узнавших друг друга. Женщина спросила Адамовского, из каких он краев, — «Was fur ein Landsmann sind sie?».

Он ответил, что он американец.

— А-а, вот как? — Она явно удивилась и тут же прибавила: — Но не по происхождению? Родом вы не американец?

— Нет, — ответил Адамовский. — По происхождению я поляк. Но теперь живу в Америке. А вот мой друг… — все повернулись и с любопытством уставились на Джорджа, — и по рождению американец.

Все удовлетворенно закивали. И женщина, добродушно улыбаясь, с живым интересом спросила:

— А ваш друг… он человек искусства, да?

— Да, — ответил Адамовский.

— Художник? — чуть ли не с восторгом спросила женщина, добиваясь дальнейшего подтверждения своей догадки.

— Нет, он не художник. Он ein Dichter.

Слово это означало «поэт», и Джордж торопливо поправил: «ein Schriftsteller» — писатель.

Все трое переглянулись, удовлетворенно закивали: да, да, так они и думали, это было ясно. Теперь заговорил даже Брюзга — с глубокомысленным видом заметил, что это было видно «по его лицу». Остальные снова покивали, и женщина опять обратилась к Адамовскому:

— Но вы… вы не художник, правда? У вас какое-то другое занятие?

Он ответил, что он деловой человек… «ein Geschaftsmann», живет в Нью-Йорке и у него контора на Уолл-стрит. Название это явно было им знакомо, все трое закивали и снова уважительно протянули: «А-а!»

Потом Джордж и Адамовский рассказали им, как они познакомились, как никогда до сегодняшнего дня не виделись, но знали друг о друге через многих общих друзей. Все пришли в восторг: так они и думали. Их догадки подтвердились. Маленькая блондинка торжествующе кивнула и горячо заговорила со своим спутником и с Брюзгой.

— Ну что, говорила я вам? Я же это самое и сказала! Ну до чего же все-таки тесен мир, верно?

Теперь все чувствовали себя на редкость непринужденно, все оживленно, взволнованно, свободно разговаривали, словно старые друзья после долгой разлуки. Маленькая блондинка стала рассказывать о себе. У них с мужем небольшое предприятие по соседству с Александерплац. Нет, с улыбкой сказала она, этот молодой человек ей не муж. Он тоже человек искусства, художник, и работает у нее. Что у них за предприятие? Она засмеялась: нипочем не догадаетесь. Они с мужем изготовляют манекены для витрин. Нет, у них, в сущности, не мастерская, — тут в ее голосе зазвучала скромная гордость, — скорее небольшая фабрика. Они сами придумывают манекены. В общем, дело у них не такое уж маленькое. У них больше пятидесяти рабочих, а раньше было до сотни. Так что ей надо как можно чаще бывать в Париже — ведь Париж устанавливает моды на манекены тоже, не только на одежду.

Они, конечно, не покупают парижские модели. Mein Gott! При нынешнем положении с деньгами это совершенно невозможно. Теперь деловому человеку и выехать-то из Германии трудно, а уж что-нибудь купить за границей и думать нечего. И, однако, как это ни сложно, раза два в год ей непременно нужно ездить в Париж, чтобы «быть в курсе». Она всегда берет с собой художника, и вот этот молодой человек впервые едет в таком качестве. Он вообще-то скульптор, но деньги зарабатывает, делая модели для их фабрики. В Париже он сделает наброски, срисует самые новые манекены, выставленные в витринах магазинов, а когда вернется, сделает точные копии, и фабрика изготовит их в сотнях экземпляров.

Адамовский заметил, что не представляет, как, при нынешних обстоятельствах, немцу удается куда бы то ни было выехать. Сейчас иностранцу и то трудно получить разрешение на въезд и выезд. Такие теперь сложности с деньгами, так все запутано и нудно.

Джордж в дополнение рассказал, с какими сложностями он столкнулся во время своей недолгой поездки в австрийский Тироль. Он с огорчением показал полный карман всяких официальных бумаг, разрешений, виз и всяческих печатей, которые накопились у него за лето.

Все шумно подтвердили, что им тоже все это изрядно досаждает. Блондинка заявила, что это глупо, утомительно, и для немца, у которого деловые связи за границей, просто невыносимо. И тут же верноподданнически прибавила, что это, конечно, необходимо. Но потом стала рассказывать, что ее трех-четырехдневные поездки в Париж возможны только благодаря сложным торговым договоренностям и деловым связям во Франции, попыталась посвятить их в подробности, увязла в сбивающих с толку хитросплетениях счетов и балансов и в конце концов мило махнула ручкой в знак совершенного бессилия.

— Ach, Gott! Уж слишком это мудрено, слишком запутано! Не могу я вам рассказать… Я и сама толком по понимаю!

Тут в разговор вступил Брюзга и в подтверждение сослался на собственный опыт. Он берлинский юрист, сказал он, — ein Rechtsanwalt, — и прежде у него были обширные деловые связи во Франции и в других частях Европы. Был он и в Америке, совсем недавно, в тридцатом году, ездил в Нью-Йорк на международный конгресс адвокатов. Даже говорит немного по-английски, — признался он с гордостью. И теперь он тоже едет на международный конгресс адвокатов, который откроется завтра в Париже и продлится неделю. Но даже такая короткая поездка сопряжена с серьезными трудностями. А что касается дел, которые прежде он мог вести в других странах, теперь это, увы, невозможно.

Он спросил Джорджа, переводились ли его книги на немецкий и выходили ли в Германии, и Джордж сказал, что выходили. Остальные исполнились нетерпеливого дружеского любопытства: всем хотелось знать названия книг и фамилию Джорджа. Тогда он написал им немецкие названия своих книг, фамилию немецкого издателя и свою. Все явно были заинтересованы и довольны. Блондинка спрятала бумажку в сумочку и с жаром заявила, что, возвратясь в Германию, непременно купит эти книги. Брюзга старательно все списал, сложил бумажку, сунул в бумажник и тоже сказал, что купит книги Джорджа, как только вернется домой.

Молодой спутник женщины, который время от времени робко, застенчиво, но чем дальше, тем уверенней вставлял свое слово в общую беседу, теперь достал из кармана конверт и вынул несколько открыток с фотографиями своих скульптур. То были мускулистые атлеты, бегуны, борцы, голые по пояс рудокопы и пышные обнаженные девы. Фотографии пошли по кругу, каждый внимательно их рассматривал, хвалил, находил что-нибудь достойное восхищения.

Потом Адамовский взял свой объемистый пакет, объяснил, что в нем всякая вкусная снедь из имения его брата в Польше, развернул пакет и предложил всем угощаться. Тут были дивные персики и груши, великолепные гроздья винограда, аппетитный жареный цыпленок, несколько жирных голубей и куропаток и прочие деликатесы. Немцы стали отказываться — нельзя же лишить его обеда! Но Адамовский горячо настаивал с неподдельным сердечным и щедрым радушием. Он тут же изменил своему прежнему намерению и заявил, что они с Джорджем все равно пойдут обедать в вагон-ресторан — и если никто сейчас не станет есть, вся эта снедь пропадет понапрасну. Тогда все принялись за фрукты, сказали, что они восхитительны, а блондинка пообещала немного погодя отведать цыпленка.

Наконец, сопровождаемые дружескими напутствиями, Джордж и его друг-поляк во второй раз покинули купе и отправились в вагон-ресторан.

Они долго и роскошно обедали. Начали с коньяка, потом последовала бутылка отличного бернкастелерского, и все это завершилось кофе и опять коньяком. Оба решили во что бы то ни стало потратить оставшиеся у них немецкие деньги: Адамовский свои десять или двенадцать марок, Джордж — пять или шесть, и обоим было приятно, что хитрую экономию они счастливо сочетают с превосходной трапезой.

За едой они снова обсуждали своих попутчиков. Им нравились все трое, все, что они узнали от них, было так интересно! Женщина, провозгласили оба, просто очаровательна. И молодой человек, хоть и застенчив и робок, тоже очень мил. Теперь у них нашлось доброе слово даже для Брюзги. Когда его жесткая скорлупа раскололась, оказалось, что старый чудак не так уж плох. По сути своей он вполне доброжелателен.

— И это показывает, — негромко сказал Адамовский, — что на самом деле все люди хорошие, с каждым легко найти общий язык, в сущности, все люди расположены друг к другу… если бы только…

— …если бы только… — повторил Джордж и кивнул.

— …если бы только не эти чертовы политики, — заключил Адамовский.

Наконец они спросили счет. Адамовский высыпал на стол свои марки и сосчитал.

— Придется вам меня выручать, — сказал он. — Сколько их у вас?

Джордж высыпал на стол свои марки. Теперь хватало на все — и заплатить по счету, и дать на чай официанту. Можно было даже глотнуть еще коньяку и выкурить по хорошей сигаре.

И вот, улыбаясь от удовольствия (поняв их намерения, приветливо заулыбался и официант), они заказали коньяк и сигары, расплатились и, сытые, пьяные, с приятным сознанием хорошо сделанного дела, ублаготворенно попыхивали сигарами и смотрели в окно.

Теперь они проезжали по крупному промышленному району Западной Германии. Ландшафт уже не радовал глаз, все вокруг заволокло копотью и дымом мощных заводов. Повсюду высились суровые каркасы огромных сталеплавильных и очистительных комбинатов, повсюду земля была обезображена отвалами и грудами шлака. Все здесь было грубое, продымленное, все насыщено жизнью, трудом, мрачными муравейниками промышленных городов. Но и этот край обладал своим особым обаянием — эта мощь без прикрас ввергала в трепет.

Приятели беседовали о проносящихся за окном картинах, о своей поездке. Они хорошо сделали, что истратили немецкие деньги, сказал Адамовский. За границами рейха стоимость марки невелика, а до границы уже рукой подать; и при том, что их вагон следует прямо в Париж, им не понадобятся немецкие деньги на носильщиков.

Джордж опасливо признался, что при нем тридцать американских долларов, на которые у него нет немецкого разрешения. Почти вся последняя неделя в Берлине, сказал он, ушла на бюрократическую волокиту, связанную с отъездом: он без конца таскался по разным конторам пароходства, пытаясь получить документы для возвращения домой, телеграфировал Лису Эдвардсу, чтобы выслал еще денег, потом получал разрешение на эти деньги. В последнюю минуту обнаружил, что у него еще тридцать долларов, на которые нет официального разрешения. В отчаянии кинулся к знакомому, который служит в бюро путешествий, спросил, как теперь быть, и тот устало посоветовал положить деньги в карман и ничего про них не говорить; если сейчас испрашивать разрешения властей, он пропустит пароход; уж лучше рискнуть, а по его мнению, риск невелик, и ехать так.

Адамовский согласно кивнул, но доллары, на которые нет разрешения, посоветовал положить в жилетный карман, куда обычно деньги не прячут, и тогда, если их обнаружат и станут его спрашивать, он может сказать, что случайно сунул их туда и совсем про них забыл. Джордж сразу послушался и переложил злосчастные доллары.

Этот разговор снова вернул их к щекотливой теме правил, связанных с деньгами, и к трудностям, которые терпят их попутчики — немцы. Оба сошлись на том, что их новым друзьям приходится нелегко и что закон, который позволяет вывозить из Германии всего десять марок, равно иностранцам и немцам, если только у них нет особого разрешения на большую сумму, к людям деловым, вроде маленькой блондинки или Брюзги, явно несправедлив.

И тут Адамовского осенила блестящая идея, плод его великодушия и непосредственности.

— Но почему бы… — сказал он, — почему бы нам не помочь им?

— То есть? Каким образом?

— Так ведь у меня же есть разрешение вывезти двадцать три марки, — сказал он. — У вас разрешения нет, но каждый имеет право…

— …вывезти десять марок, — сказал Джордж. — Вы хотите сказать, что мы оба потратили полагающиеся нам немецкие деньги…

— …но все равно можем вывезти столько, сколько нам полагается. Ну да. По крайней мере, можно им это предложить.

— То есть чтобы они передали нам часть своих денег, пока мы не пересечем границу?

Адамовский кивнул.

— Да. Я могу взять двадцать три марки. Вы — десять. Это, конечно, немного, но хоть что-то.

Эта мысль мигом завладела ими. Поняв, что могут помочь людям, которые так пришлись им по душе, оба возликовали. Они сидели и радостно улыбались, но тут через вагон-ресторан прошел человек в форме, остановился у их столика — а во всем вагоне только он был еще занят, все остальные обедающие уже ушли, — и властно сообщил им, что в поезд вошел паспортно-таможенный контроль и что им надлежит вернуться на свои места и ждать проверки.

Они тотчас встали из-за стола и быстро двинулись но раскачивающемуся вагону. Впереди шел Джордж, а Адамовский шептал ему в затылок, что надо спешить, не то они не успеют предложить помощь своим попутчикам.

Едва войдя в купе, они объявили трем немцам, что контроль уже в поезде и осмотр начнется с минуты на минуту. Все взволновались, засуетились. Стали готовиться. Блондинка занялась своей сумочкой. Вытащила паспорт, потом стала обеспокоенно пересчитывать деньги.

Адамовский молча за ней понаблюдал, вынул свое разрешение на деньги, раскрыл и сказал, что у него есть официальное разрешение на двадцать три марки, сумма эта у него была, но он все потратил. Джордж последовал его примеру и объяснил, что он тоже потратил все свои немецкие деньги, и хотя особого разрешения у него нет, но на десять марок он право имеет. Женщина встрепенулась, поглядела на одного, на другого и поняла, что они по-дружески предлагают помощь.

— Так вы можете… — начала она. — Но если вы хотите нас выручить, это просто чудесно!

— У вас найдется двадцать три марки сверх положенных? — спросил Адамовский.

— Да. — Она быстро кивнула, поглядела с тревогой. — У меня даже больше. Но если вы возьмете двадцать три марки и подержите их у себя, пока мы не переедем границу…

Адамовский протянул руку.

— Давайте, — сказал он.

Она поспешно сунула ему деньги, и они мигом очутились у него в кармане.

Брюзга в свой черед суетливо отсчитал десять марок и без единого слова протянул их Джорджу. Джордж сунул их в карман, и все, взволнованные, но торжествующие, слегка даже покраснев, откинулись на спинку сиденья и постарались принять невозмутимый вид.

Через несколько минут человек в форме отворил дверь купе, отдал честь и попросил предъявить паспорта. Начал он с Адамовского, нашел, что все в порядке, взял его разрешение на деньги, увидел двадцать три марки, проштемпелевал паспорт и вернул владельцу.

Потом повернулся к Джорджу, тот отдал ему паспорт и всевозможные бумаги, удостоверяющие его право на американскую валюту. Чиновник перелистал страницы паспорта, сплошь в штемпелях и печатях, которые ставились всякий раз, как Джордж получал доллары по чеку и менял их на марки. На одной странице чиновник задержал взгляд, нахмурился, внимательно вгляделся в печать, удостоверяющую возвращение Джорджа из Австрии в Германию через Куфштейн, потом снова сверился с бумагами, которые ему вручил Джордж. Покачал головой. И спросил разрешение на деньги из Куфштейна.

Сердце у Джорджа подпрыгнуло, громко застучало. Он совсем забыл про куфштейнское разрешение! С тех пор у него столько накопилось всяких документов, он думал, это разрешение уже ни к чему. Он стал рыться в карманах, перебирать бесчисленные бумажки, которые у него еще оставались. Чиновник терпеливо ждал, но явно был обеспокоен. Все смотрели на Джорджа с тревогой, кроме Адамовского.

— Не торопитесь, — спокойно сказал Адамовский. — Оно где-нибудь среди прочих бумаг.

Наконец разрешение нашлось! И на его громкий облегченный вздох эхом отозвались соседи по купе. Кажется, чиновник был доволен. Он улыбнулся доброй улыбкой, взял разрешение, внимательно его прочел и вернул Джорджу паспорт.

Меж тем, пока Джордж судорожно рылся в своих документах, чиновник успел проверить паспорта женщины, ее спутника и Брюзги. У них как будто все оказалось в порядке, вот только блондинка призналась, что у нее сорок две марки, и чиновник с сожалением объявил, что должен оставить ей всего десять марок, а остальное отобрать. Деньги сохранят здесь, на границе, и, когда она поедет назад, ей их, разумеется, вернут. Она огорченно улыбнулась, пожала плечиками и вручила ему тридцать две марки. Все остальное, видимо, было в порядке, так как чиновник поднял руку в знак нацистского приветствия и удалился.

Итак, это испытание позади! Все глубоко, облегченно вздохнули и посочувствовали очаровательной блондинке — все-таки она потерпела ущерб. И при этом они втихомолку торжествовали, ведь если бы не Адамовский, ущерб мог быть и побольше.

Джордж спросил Брюзгу, хочет он получить свои деньги назад прямо сейчас или после. Тот ответил, что лучше подождать, пока они окажутся в Бельгии. Он как бы невзначай заметил еще — никто в ту минуту не обратил внимания на его слова, — что по некоторым причинам, которых они не поняли, его билет действителен только до границы, а во время пятнадцатиминутной стоянки в пограничном городе Ахене он купит билет дальше, до Парижа.

Они уже подъезжали к Ахену. Поезд начал замедлять ход. За окнами снова проплывали приветливые возделанные земли и пологие холмы — картины скромные, мягкие, какие-то очень европейские. Иссушенный, измордованный край рудников и заводов остался позади. Они въезжали в предместья славного городка.

То был Ахен. Еще несколько минут, и поезд остановился перед вокзалом. Вот и граница. Здесь сменят паровоз. Все вышли, Брюзга — очевидно, чтобы купить билет, все остальные — просто поразмяться и подышать.