Книга: Домой возврата нет
Назад: 22. Что тут виной?
Дальше: 24. Человек-творец и просто живой человек

23. Охотники за знаменитостями

В Нью-Йорке его книге оказали куда лучший прием, чем у него на родине. Автора никто не знал. Ни у кого не было причин отнестись к ней предвзято, заранее думать о ней худо или хорошо. И хотя это не бог весть какое преимущество, однако тем самым книгу могли судить по справедливости.
Как ни странно, в большей части ведущих газет и журналов появились вполне хорошие рецензии. Вернее, «хорошими» их назвал издатель Джорджа. Рецензенты хвалили книгу, и потому публика охотно ее покупала. Самому же Джорджу хотелось, чтобы хоть кто-то из господ рецензентов, даже из тех, которые приветствовали его как «находку» и пересыпали свои фразы лестными словами в превосходной степени, оказался чуть более проницательным. Подчас он предпочел бы, чтобы рецензент несколько глубже проник в его замысел. Но после того, как начали приходить письма от его бывших друзей и соседей, ему стало не до разногласий с теми, кто пожелал сказать о нем доброе и ласковое слово, а вообще он с полным основанием мог быть доволен отзывами о своей книге.
Он читал рецензии жадно, лихорадочно, и рано или поздно ему предстояло увидеть их все, ибо издатель получал вырезки со всей Америки и все их показывал Джорджу. Тот таскал к себе домой толстые пачки и там на них набрасывался. Всякий раз, как его нетерпеливый взгляд встречал слово похвалы, оно будто завораживало его, и он в радостном исступлении принимался шагать по комнате. А читая резкий, грубый, неблагосклонный отзыв, он совсем падал духом; даже если это было напечатано в каком-нибудь захудалом листке где-нибудь в глуши на Юге, пальцы у него начинали дрожать, он бледнел, комкал и мял эту рецензию и ожесточенно ее проклинал.
Всякий раз, как рецензия на его книгу появлялась в каком-либо из лучших журналов или еженедельников, ему стоило великого труда заставить себя прочесть ее, а не прочитать он тоже не мог. И вот он подкрадывается к ней, точно собирается схватить змею за хвост, и когда видит свое имя, сердце его готово выскочить из груди. Сперва он пробежит глазами последнюю строчку, потом, густо краснея, вопьется в статью и в два счета ее заглотает. Если он сразу видел, что статья «хорошая», в нем поднималась неодолимая радость, он ликовал, хотелось распахнуть окно и кричать всему свету о своем торжестве. Поняв же с первых слов, что приговор будет суровым, Джордж читал страдая, не в силах оторваться, и отчаяние его было так велико, что ему казалось — песенка его спета, он перед всем светом выставлен дураком и неудачником и уж больше не сможет написать ни строчки.
После того как появились самые важные рецензии, почта его понемногу приобрела иную окраску. Поток проклятий из родного города не иссяк, но теперь приходили и письма иного рода, от совсем незнакомых людей, от читателей, которым книга понравилась. И раскупали ее, видимо, совсем неплохо. Она даже появилась в некоторых списках бестселлеров, и вот тут-то началось. Скоро почтовый ящик уже ломился от писем поклонников его таланта, и с утра до ночи весело звонил телефон: Джорджа засыпали приглашениями на завтрак, на чай, на обед, в театр, на воскресную поездку за город — куда угодно, только бы он пришел.
Что же это — наконец-то Слава? Да, наверно, — и на первых порах жадное желание поверить в нее захлестнуло Джорджа, он почти забыл про Либия-хилл и очертя голову кинулся в распростертые объятия незнакомых людей. Он с ходу принимал одно приглашение за другим, и у него не оставалось ни минуты свободной. Всякий раз, как он куда-нибудь отправлялся, ему казалось — его ждет все золото, вся волшебная прелесть мира, все, о чем он прежде мечтал. Наконец-то он займет в этом великом городе почетное место среди великих мира сего, заживет жизнью такой счастливой и полнокровной, какой никогда еще не знал. На каждую новую встречу с каждым новым другом он шел так, будто его ждет неслыханная, пьянящая радость.
Но ничего этого он не нашел. Ибо, несмотря на годы, прожитые в Нью-Йорке, оставался истинным провинциалом и понятия не имел об охотниках за знаменитостями. Есть такая особая порода людей, они водятся в высших сферах джунглей Космополиса, и питает их, видимо, лишь некая изысканная и сладостная эманация, исходящая от всякого искусства. Они нежно любят искусство, просто души в нем не чают, и еще того больше они любят людей искусства. Вся их жизнь — сплошная охота за знаменитостями, и любимый их спорт — заманивать литературных львов. Самые отважные охотники преследуют лишь матерых львов, — что может быть приятней, чем похвастать таким роскошным трофеем! — но другие охотники, а особенно охотницы, не брезгуют и львенком. Прирученный, одомашненный львенок оказывается очень милым зверьком, куда милей болонки, — ведь лаской его можно обучить любым самым забавным штучкам.
Уже несколько недель Джордж был баловнем этих богатых и образованных людей.
Один из новоявленных друзей Джорджа сказал ему, что с ним жаждет познакомиться некий миллионер, большой эстет и человек благородной души. Это подтвердили и еще разные люди.
— Он буквально помешался на вашей книге, — говорили ему. — Он просто мечтает с вами познакомиться. Вам непременно надо у него побывать, такой человек вам может быть очень полезен.
Джорджу рассказывали, что этот миллионер без конца про него расспрашивал и узнал, что Джордж очень беден и вынужден за ничтожное жалованье преподавать в Школе прикладного искусства. Едва миллионер об этом услыхал, его великодушное сердце облилось кровью. Это невыносимо, сказал он, с этим нельзя мириться. Такое возможно только в Америке. В любой европейской стране, — да, даже в маленькой нищей Австрии, — художнику дали бы субсидию, чтоб над ним не нависала мерзкая угроза нищеты и все его силы были бы отданы созиданию прекраснейших творений… и, видит бог, уж он-то постарается, чтобы так произошло и с Джорджем!
Джордж ничего подобного не ждал и вообще не понимал, почему это следует делать для кого бы то ни было. Однако же, услыхав про великодушного миллионера, он воспылал желанием познакомиться с ним и уже любил его, как родного брата.
Итак, им устроили встречу, Джордж пошел знакомиться, и миллионер был с ним очень мил. Несколько раз приглашал Джорджа к обеду и хвастал им перед всеми своими богатыми друзьями. А одна прелестная женщина, которой миллионер представил нищего молодого писателя, в тот же вечер повезла его к себе и одарила его высшим знаком своей милости.
Потом миллионеру потребовалось ненадолго уехать по делам за границу, Джордж пришел в порт проводить друга, и тот любовно похлопал его по плечу, не чинясь, назвал по имени и сказал: если что-нибудь понадобится, пускай только даст телеграмму, и уж он обо всем позаботится. Уезжает он самое большее на месяц, но занят будет по горло, на письма времени не хватит, а вот как только вернется, тут же даст о себе знать. С этими словами он крепко пожал Джорджу руку и отплыл.
Прошел месяц, полтора, два, о миллионере ни слуху ни духу. Увидел его Джордж больше чем через год, да и то случайно.
Некая молодая дама пригласила Джорджа позавтракать в дорогом кабачке. Едва они вошли, Джордж увидел своего друга-миллионера — тот в одиночестве сидел за столиком. Джордж испустил радостный крик и, протянув руку, кинулся к нему через всю комнату, но впопыхах налетел на разделявший их стол и упал. Когда он поднялся с полу, «друг», откинувшись на стуле, смотрел на него в совершенном недоумении, но все же слегка оттаял, пожал протянутую руку и сказал с холодком, насмешливо и снисходительно:
— А, это опять наш друг писатель! Как поживаете?
Замешательство, уныние, смущение молодого человека были столь очевидны, что сердце богача смягчилось. Лед растаял окончательно, и теперь он непременно желал, чтобы Джордж пригласил свою даму к его столу: они позавтракают все вместе.
Во время трапезы миллионер стал необыкновенно мил и внимателен. Он словно не знал, чем бы еще угодить Джорджу, без конца угощал его, подливал вина. И всякий раз, как Джордж на него взглядывал, тот смотрел на него с откровенной жалостью и состраданием; в конце концов Джордж не выдержал и спросил, что случилось.
— О, я ужасно расстроился, когда прочел об этом, — сказал тот, тяжело вздохнул и покачал головой.
— О чем прочли?
— Как о чем? О премии.
— О какой премии?
— Да вы что, газет не читали? Не знаете, что произошло?
— Не понимаю, о чем вы говорите, — озадаченно сказал Джордж. — Что произошло?
— Так вам же ее не дали, — сказал миллионер.
— Чего не дали?
— Премии! — воскликнул тот. — Премии! — И он назвал литературную премию, которая ежегодно присуждалась писателям. — Я был уверен, что вы ее получите, но… — Он помолчал, потом продолжал скорбно: — Ее присудили другому… Вас называли… вы были вторым… но… — Он мрачно покачал головой. — Она досталась не вам.
Ну и хватит о добром друге миллионере. Больше Джордж уже никогда его не видел. Но да не подумают, будто его это огорчило.

 

 

Потом пришел черед Дороти.
Дороти принадлежала к тому неправдоподобному романтичному верхнему слою нью-йоркского «высшего света», который спит днем, пробуждается на закате и, кажется, все свое время проводит в самых известных злачных местах. Она получила дорогостоящее образование, какое подобает девице из высшего общества, в своем кругу слыла настоящей интеллектуалкой — известно было, что когда-то она читала какую-то книгу, — и, понятно, едва роман Джорджа Уэббера попал в список бестселлеров, она его купила и дома всегда «забывала» на видном месте. А потом надушенной записочкой пригласила автора на коктейль. Он пришел, и по ее настоянию приходил снова и снова.
К этому времени первая молодость Дороти уже миновала, но она была хорошо сложена, следила за фигурой и за лицом и выглядела по-прежнему очень недурно. Замуж она не выходила и вовсе к этому не стремилась, ибо, по слухам, редко спала одна. Говорили, что она не только уже одарила своей благосклонностью всех мужчин своего круга, но не отказывает и случайным кавалерам — скотникам в родовом поместье, первым встречным шоферам, писателям-дадаистам, профессиональным гонщикам-велосипедистам, непризнанным поэтам и скорым на кулачную расправу уличным нахалам в целлулоидных воротничках. Поэтому Джордж думал, что их дружба быстро перейдет в нечто большее, и был весьма удивлен и разочарован, когда ничего подобного не произошло.
Вечера с Дороти оказались спокойными и серьезными tete-a-tete, посвященными высокоинтеллектуальным беседам. Дороти вела себя сдержанно и целомудренно, прямо как монахиня, и Джордж уже стал подумывать, что ее оклеветали злые языки. Ее идеи, вкусы и суждения об искусстве мало занимали Джорджа, он скучал с нею и уже не раз готов был покончить с этими встречами. Но Дороти не желала его отпускать — посылала ему записочки и письма бисерным почерком на бумаге с красным обрезом, и он снова шел к ней, отчасти просто из любопытства: хотелось понять, чего ей от него надо.
И он понял. Однажды Дороти пригласила его поужинать с ней в модном ресторане и на этот раз привела с собой своего очередного сожителя, молодого кубинца с блестящими, точно лакированными волосами. За столом Джордж сидел между ними. Кубинец сосредоточенно ел, а Дороти заговорила с Джорджем, и тут он с досадой узнал, что его, единственного в целом свете, она избрала предметом единственной своей священной страсти.
— Люблю вас, Джо-ордж, — громко шептала она хриплым, пропитым голосом, перегнувшись через стол. — Люблю вас, но чи-истой любовью! — Она горестно поглядела на него. — Ах, Джо-ордж… люблю за ваш ум, — бормотала она, — за вашу ду-ушу! А Мигеля, Мигеля, — теперь она блуждающим взглядом обнимала кубинца, который уплетал за обе щеки все, что подавали, — Мигеля люблю за его те-ело! Ума у него ни на грош, зато дивное те-ело, — похотливо шептала она, — дивное, прекра-асное те-ело… Он такой стройный… прямо как мальчик… Настоящий испанец.
Она помолчала, потом заговорила тревожно, словно бы в ней шевельнулось дурное предчувствие.
— Побудьте сегодня с нами, Джордж! — отрывисто сказала она. — Не знаю, что со мной случится, — зловеще сказала она, — и хочу, чтобы вы были рядом.
— Ну, что же может с вами случиться, Дороти?
— Не знаю, — прошептала она. — Просто не знаю. Все, что угодно!.. Да вот, этой ночью я думала, он меня бросил. Мы разругались, и он ушел! Эти испанцы такие гордецы, такие оби-идчивые! Увидал, что я поглядела на другого мужчину, и сразу встал и ушел!.. Если он меня оставит, я за себя не ручаюсь, Джо-ордж, — задыхаясь, проговорила она. — Наверно, я умру! Наверно, наложу на себя руки.
Мрачный взгляд ее остановился на любовнике — тот как раз наклонился над столом, обнажил зубы и нацелился на поднятую вилку с наколотым на нее большим аппетитным куском жареного цыпленка. Почувствовав на себе их взгляды, он поднял глаза, — вилка застыла на полпути, — удовлетворенно улыбнулся, вонзил зубы в цыпленка, глотнул вина, чтоб легче прошло, и утер жирные губы салфеткой. Потом деликатно прикрыл рот рукой, поковырял ногтем в зубах, вытащил застрявший кусочек и не без изящества кинул на пол, а его дама не сводила с него влюбленных глаз. Потом он снова взял вилку и вернулся к своим приятнейшим гастрономическим трудам.
— На вашем месте я бы не тревожился, Дороти, — сказал Джордж. — Думаю, он пока еще не собирается от вас уходить.
— Я этого не переживу! Поверьте, меня это убьет!.. Джо-ордж, вы должны пойти сегодня с нами! Хочу, чтоб вы были рядом! Когда вы тут, мне так… безопасно… так спокойно… вы такой надежный, Джо-ордж, такой утешительный, — говорила она. — Да, да, поедем ко мне… говорите со мной… держите меня за руку… и утешайте… если что-нибудь случится, — сказала она и, пока суд да дело, сама взяла его руку и крепко сжала.
В тот вечер Джордж к ней не поехал и в другие вечера тоже. Больше он никогда не видел Дороти. Но, право же, никто не мог бы сказать, что его это огорчило.

 

 

Появилась также некая богатая и красивая молодая вдовушка, схоронившая мужа совсем недавно, и об этом печальном событии она упомянула в трогательном, исполненном горького понимания письме к Джорджу по поводу его книги. Он, естественно, принял ее любезное приглашение на чашку чая. И, едва он переступил порог, очаровательная вдовушка выразила готовность к величайшей жертве: начала она с задушевного разговора о поэзии, потом со страдальческим лицом пожаловалась на жару и духоту, — быть может, он не станет возражать, если она снимет платье? — потом сняла платье, а заодно и все прочее и, оставшись в чем мать родила, легла в постель и, разметав по подушке гриву огненно-рыжих волос и в безумной тоске закатывая глаза, принялась горестно восклицать: «О Элджернон! Элджернон! Элджернон!» — так звали ее умершего мужа.
— О Элджернон! — вскрикивала она, катаясь в тоске по постели и тряся пышной огненно-рыжей гривой. — Элджи, милый, это я все ради тебя! Вернись ко мне, Элджи! Я так люблю тебя, Элджи! Я не в силах выносить эти муки! Элджернон!.. Нет-нет, бедный мой малыш! — вскрикнула она, схватив за руку Джорджа, который попытался выбраться из постели (по правде говоря, он совсем уж не понимал, то ли она спятила, то ли собирается сыграть с ним какую-то злую шутку), и, прильнув к его плечу, нежно зашептала: — Не уходи! Ты просто не понимаешь! Я хочу, чтоб тебе было хорошо со мной… но что бы я ни делала, что бы ни думала, что бы ни чувствовала, все это Элджернон, Элджернон, Элджернон!
Она объяснила, что сердце ее погребено вместе с мужем, что «женщина в вей мертва» (еще прежде она успела ему сказать, что весьма начитана по части психологии), а любви она предается из верности своему незабвенному Элджи, пытаясь таким образом вновь с ним соединиться и стать «частью всей красоты земной».
Все это было весьма изысканно, возвышенно и утонченно, и, уж конечно, никому бы и в голову не пришло, что Джордж станет потешаться над высокими чувствами, хотя столь редкостную изысканность он понять не мог. Итак, он ушел и никогда больше не видел сию скорбную вдовицу. Ему просто не хватало изысканности, и он это знал. Однако не подумайте, будто его это хоть сколько-нибудь огорчило.

 

 

Наконец, в пору недолгой славы Джорджа Уэббера, появилась еще одна особа, и ее он понял. То была красивая, смелая женщина, родом из провинции, у нее имелась хорошая работа и квартирка, из окон которой открывался вид на Ист-ривер, на мосты и оживленно снующие по реке буксиры и баржи. Она не была для Джорджа ни чересчур изысканной, ни чересчур возвышенной, хотя с удовольствием принимала участие в серьезном разговоре, знакомилась со стоящими людьми либеральных взглядов и живо интересовалась новыми направлениями в педагогике и методами воспитания детей. Джорджу она очень нравилась, он оставался у нее до рассвета и уходил я час, когда улицы были еще безлюдны и в бледном, чистом, безмолвном свете утренней зари вольно и неправдоподобно вздымались к небу огромные здания, будто впервые открываясь человеческому взору.
Джордж искренне привязался к этой женщине, и однажды ночью, после долгого безмолвия, она обняла его, притянула к себе и, целуя, прошептала:
— Я тебя о чем-то попрошу, сделаешь?
— Все, что угодно, милая! — сказал он. — Все, о чем ни попросишь, если только могу!
В живом безмолвии ночи она долгие минуты не разжимала рук.
— Употреби свое влияние, чтобы меня приняли в Космополис-клуб, — пылко прошептала она…
И тогда наступил рассвет, и звезды погасли.

 

 

Больше он уже не встречался с великолепным миром искусств, моды и литературы.
И если кто-нибудь сочтет, что, написав об этих бесстыдных людях и постыдных происшествиях, я поступил постыдно, очень сожалею. Единственная моя цель — прав? диво рассказать о жизни Джорджа Уэббера, и уж кто-кто, а он наверняка не захотел бы, чтобы я о чем-либо умолчал. А потому я вовсе не считаю, будто написанное мною бесстыдно.
Джордж Уэббер стыдился только одного — той, пусть недолгой, поры своей жизни, когда он пользовался гостеприимством людей, с которыми его не соединяло дружеское тепло, сидел с ними за одним столом и детище, в которое вложил все силы ума и кровь сердца, обращал в плату за тело надушенной шлюхи, которое было бы вполне доступно в публичном доме за несколько грязных монет. Только этого он и стыдился. И так велик был этот стыд, что он спрашивал себя, хватит ли ему всей оставшейся жизни, чтобы его смыть, избыть из ума и из крови своей мерзостные остатки этого позора.
И, однако, он бы не сказал, что огорчен.
Назад: 22. Что тут виной?
Дальше: 24. Человек-творец и просто живой человек