Пришло наконец время и для Свинтуса Лоугена и его проволочных кукол. До этой минуты он скрывался От гостей, и когда вошел, блестящая толпа радостно заволновалась. Те, кто был в столовой, прихватив позвякивающие стаканы и тарелки с закусками, устремились к дверям, и даже старика Джейка Абрамсона любопытство на миг отвлекло от соблазнов накрытого стола, и, обгладывая куриную ножку, он заглянул в гостиную.

Для своего представления мистер Свинтус Лоуген облачился в простой, но своеобразный костюм. На нем был толстый синий свитер с высоким воротом-хомутом — в таких щеголяли студенты тридцать лет назад. На груди свитера, бог весть почему, нашита огромная самодельная буква игрек. Он был в поношенных белых парусиновых штанах, в теннисных туфлях и потертых наколенниках, которые явно служили на своем веку не одному профессиональному борцу. Голову его венчал допотопный футбольный шлем, плотно застегнутый под тяжелым подбородком. В таком вот наряде, пошатываясь от тяжести своих огромных чемоданов, он появился перед гостями.

Толпа расступилась и взирала на него с благоговением. Лоуген, кряхтя, дотащил чемоданы до середины гостиной, с глухим стуком поставил их на пол и громко, облегченно вздохнул. И сразу же принялся отодвигать большой диван, стулья, столы и прочую мебель, пока не расчистил середину комнаты. Он скатал ковер, потом принялся хватать книги с полок и кидать на пол. Он разорил с полдюжины полок в разных концах комнаты и на освободившиеся места прикрепил большие, пожелтевшие от времени цирковые афиши с привычным набором из тигров, львов, слонов, клоунов, воздушных акробатов и с надписями вроде: «Барнум и Бейли — 7 и 8 мая», «Братья Ринглинги — 31 июля».

Гости с любопытством следили за тем, как он методично разорял комнату. Покончив с этим, он вернулся к своим чемоданам и стал вытаскивать их содержимое. Там оказались крохотные цирковые обручи, жестяные и медные, плотно входящие друг в друга. Были там и трапеции, и летающие качели. И поразительное разнообразие проволочных фигурок — всевозможные звери и артисты. Тут были клоуны и канатоходцы, гимнасты и акробаты, неоседланные кони и наездницы. Словом, чуть ли не все, что только можно вообразить, когда думаешь о цирке, и все это из проволоки.

Свинтус Лоуген, стоя на коленях в своих наколенниках, весь ушел в хлопоты и никого вокруг не замечал. Он установил трапеции и качели и весьма бережно и тщательно приводил в порядок каждого проволочного слона, тигра, лошадь, верблюда и артиста. Был он, видно, человек терпеливый, и пока все это разобрал и расставил, прошло добрых полчаса, а то и больше. К тому времени, как он закончил свои труды и водрузил небольшую вывеску, на которой было написано «Главный вход», все гости, которые поначалу с любопытством на него взирали, устали от ожидания и снова принялись беседовать, есть и пить.

Наконец Лоуген был готов и знаком показал хозяйке дома, что может начать. Она изо всех сил захлопала в ладоши и призвала публику к тишине и вниманию.

Но тут в прихожей раздался звонок, и Нора впустила еще партию гостей. Миссис Джек была несколько озадачена — никого из них она прежде не встречала. Это почти сплошь была молодежь. Девушки все явно прошли школу мисс Спенс, а по виду молодых людей можно было с уверенностью сказать, что они недавно окончили Йельский, или Гарвардский, или Принстонский университет, стали членами Клуба ракетки и связаны с маклерами Уолл-стрит.

Вместе с ними вошла крупная женщина весьма солидного возраста, уже сильно увядшая. В расцвете лет она, видно, была очень хороша, но теперь все в ней — руки, плечи, шея, лицо — было одутловатое, пухлое, рыхлое — воплощение утраченного изящества. Лет через тридцать так могла бы выглядеть Эми Карлтон, если б была осмотрительна и уцелела. Чувствовалось, что эта особа слишком долго жила в Европе, вероятно, на Ривьере, и где-то там существовал некто с темными, подернутыми влагой глазами, с усиками и напомаженными волосами, — совсем молодой, спрятанный от всех, непристойный, — и он был у нее на содержании.

Даму эту сопровождал пожилой джентльмен, как и все прочие в безупречном фраке. У него были подстриженные усы и вставные зубы, которые обнажались всякий раз, как он плотоядно облизывал свои тонкие губы и, запинаясь, произносил: «Что?.. Что?» — а началось это чуть не с первой минуты. Оба они вполне могли бы оказаться персонажами Генри Джеймса, живи он и пиши в эпоху более позднего декаданса.

Толпа вновь прибывших, во главе с молодым франтом в белом галстуке и во фраке, которого, как скоро стало известно, звали Хен Уолтерс, с шумом хлынула в комнату. Хен, видно, был другом Лоугена. Похоже, все это были его друзья. Ибо когда миссис Джек, несколько ошеломленная этим вторжением, пошла им навстречу и, как положено хозяйке дома, стала любезно здороваться, они, не обращая на нее ни малейшего внимания, пронеслись мимо и с веселыми воплями ринулись к Лоугену. Не поднимаясь с колен, он нежнейше им улыбнулся и широким взмахом веснушчатой руки пригласил их расположиться вдоль стены. Так они и сделали. Кое-кому из приглашенных гостей пришлось потесниться и отойти в дальние углы комнаты, но вновь прибывших это, видно, вовсе не смутило. Да они просто-напросто никого не замечали.

Но вот кто-то из них увидел Эми Карлтон и окликнул ее. Она подошла — по-видимому, кое-кого из них она знала. И ясно было, что все они о ней наслышаны. Девицы держались учтиво, но отчужденно. Познакомившись как положено, отошли и уже издали с любопытством разглядывали Эми, а в глазах ясно читалось: «Так вот она какая!»

Молодые люди держались менее скованно. Они свободно с ней заговаривали, а Хен Уолтерс поздоровался с ней совсем по-приятельски, и в голосе его прорывалось сдерживаемое веселье. Голос у него был не из приятных — слишком хриплый, словно в гортани застрял ком мокроты. Радостно, восторженно — такая у него была манера, — он громко сказал:

— Привет, Эми! Вечность вас не видал. Как это вас сюда занесло?

Сказано это было высокомерным тоном, каким, сами того не замечая, разговаривают люди подобного склада и который означал: место и окружение тут престранные, выходят за рамки общепринятого и признанного, и он изумлен, что увидел здесь знакомое лицо.

И его тон, и то, что за ним стояло, жестоко уязвили Эми. Сама она давно была предметом злостных сплетен и могла бы отнестись к этому добродушно или с полнейшим безразличием. Но стерпеть такое перед лицом того, кого она любила, было свыше ее сил. А она любила Эстер Джек. И потому ее золотисто-зеленые глаза угрожающе вспыхнули, и она ответила запальчиво:

— Ах, как меня сюда занесло… именно сюда? Да потому, что это очень приятный дом… другого такого нет… Вы знаете! — Она хрипло рассмеялась, выхватила изо рта сигарету, в бешенстве нетерпеливо откинула назад свои черные кудри. — Послушайте! Меня-то, знаете ли, сюда пригласили!

Словно желая защитить и оберечь миссис Джек, Эми порывисто обняла ее, а та озадаченно хмурилась, все еще не совсем понимая, что же происходит.

— Эстер, милая, — сказала Эми. — Это мистер Хен Уолтерс… и его друзья… — С минуту она глядела на ораву девиц и их кавалеров, потом отвернулась и, ни к кому в отдельности не обращаясь и не потрудившись понизить голос, прибавила: — Господи, ну до чего отвратны!.. Вы знаете!.. Послушайте! — Теперь она обращалась к пожилому джентльмену с вставными зубами. — Чарли… бога ради, что вы делаете?.. Старый вы греховодник!.. Вы знаете!.. Неужели до того плохо дело? — Она вновь оглядела стайку девиц и с коротким хриплым смешком отвернулась. — Ох уж эти сучки из Девичьей Лиги! — пробормотала она. — Господи!.. Да как вы это выдерживаете, старый шельмец! — Теперь она говорила своим обычным тоном, добродушно, будто в ее словах не было ничего особенного. Потом прибавила, опять с коротким смешком: — Отчего вы больше ко мне не заходите?

Он беспокойно провел языком по губам, обнажил вставные зубы, ответил не вдруг:

— Давным-давно хотел вас повидать, Эми… Что?.. Собирался заглянуть… По правде говоря, даже заглядывал, но вы как раз уплыли… Что?.. Вы ведь уезжали, да?.. Что?..

Так он говорил, прерывисто, с запинками, и плотоядно облизывал тонкие губы, да еще почесывался — бесстыдно скреб правое бедро изнутри, наверно, его донимали шерстяные подштанники. При этом он нечаянно вздернул штанину, и она так и осталась, приоткрыв верх носка и полоску бледной кожи.

А Хен Уолтерс меж тем ослепительно улыбался и рассыпался в любезностях перед миссис Джек.

— Так мило с вашей стороны, что вы нас впустили. — А ей ничего другого и не оставалось делать, бедняжке. — Свинтус так и говорил, что все будет в порядке. Надеюсь, вы ничего не имеете против.

— Н-нет, конечно! — заверила Эстер, но лицо у нее по-прежнему было озадаченное. — Друзья мистера Лоугена… Но, может быть, вы все пройдете к столу? Выпейте, поешьте, там масса всего…

— Ну, что вы! — рассыпался Уолтерс. — Мы все прямо от Тони, мы там наелись до отвала! Еще один глоток — и мы наверняка лопнем!

Все это он урчал так ликующе, так упоенно, что казалось, он и правда вот-вот лопнет, точно огромный мыльный пузырь.

— Что ж, если вы уверены… — начала она.

— Ну, совершенно! — в полнейшем восторге вскричал мистер Уолтерс. — Но мы задерживаем представление! — воскликнул он. — А мы ведь ради него и пришли. Это была бы просто трагедия, если б нам не удалось его посмотреть… Свинтус! — крикнул он приятелю, который по-прежнему, радостно ухмыляясь, ползал по полу в своих наколенниках. — Начинай же! Всем до смерти хочется посмотреть!.. Я видел это уже раз десять и каждый раз все больше наслаждаюсь… — восторженно провозгласил он, обращаясь к толпе гостей. — Так что если ты готов, Свинтус, сделай милость, начинай.

Да, мистер Лоуген был уже готов.

Вновь прибывшие расположились вдоль стены, а остальные потеснились, не смешиваясь с этой компанией. Таким образом, публика четко разделилась на две половины — с одной стороны богатство и талант, с другой стороны — богатство и высшее общество, или «свет».

По знаку Лоугена Уолтерс отделился от своих друзей, подошел к нему, откинул фалды фрака и не без изящества опустился рядом с ним на колени. Потом, как ему было ведено, прочел вслух листок машинописного текста, который вручил ему Лоуген. Сие причудливое воззвание должно было настроить публику подобающим образом: чтобы понять цирк и насладиться им, говорилось в этом любопытном документе, надо постараться вернуть себе утраченную юность, вновь ощутить себя ребенком. Уолтерс читал со смаком, хорошо поставленным голодом, в котором, казалось, вот-вот прорвется счастливый смех. Дочитав до конца, он поднялся и прошел на свое прежнее место, а Лоуген начал представление.

Началось оно, как и положено в цирке, с парада-алле всех артистов и всего зверинца. Выглядело это шествие так: Лоуген брал толстыми пальцами каждую проволочную фигурку, проводил ее по кругу и торжественно ставил обратно. Зверей и артистов было великое множество, и парад занял немало времени, однако его наградили громкими аплодисментами.

Потом была показана езда на неоседланных лошадях. В руке Лоугена проволочные кони галопом сделали несколько кругов по арене. Потом он усадил на них наездников и, крепко держа их, тоже провел галопом по арене. Потом, в перерыве между номерами, выступали клоуны — Лоуген вертел проволочные фигурки в руках, и они лихо кувыркались. Вслед за ними в круг вступили слоны. Этот номер вызвал больше аплодисментов — уж очень ловко Лоуген заставлял проволочные фигурки покачиваться, изображая тяжелую слоновью поступь, и очень приятно было публике, когда удавалось понять, что означает тот или иной номер: среди зрителей прокатывался довольный смешок и они хлопали, желая показать, что им все ясно.

Номер следовал за номером, и, наконец, пришел черед воздушных гимнастов. На подготовку ушло немалое время, так как Лоуген, стараясь, чтобы все у него было как в настоящем цирке, первым делом натянул под трапециями небольшую сетку. Но вот номер начался, и длился он чудовищно долго, главным образом оттого, что куклы никак не слушались повелителя. Сперва они у него качались, свисая с трапеций. Это шло как по маслу. А потом надо было проволочному человечку оторваться от трапеции, перевернуться в воздухе и ухватиться за руки другого человечка, который висел вниз головой на второй трапеции. Это не удалось. Снова и снова проволочная кукла взлетала в воздухе, ловила протянутые рука другой куклы — и бесславно промахивалась. Смотреть на это становилось все нестерпимей. Зрители вытягивали шеи, вид у всех был смущенный. Только сам Лоуген ничуть не смущался. При каждой новой неудаче он радостно хихикал и начинал все сызнова. Так оно шло и шло. Уже минут двадцать Лоуген трудился над этим номером. И все без толку. Наконец стало ясно, что толку и не будет, и тогда он твердой рукой навел порядок: крепко ухватил куклу двумя толстыми пальцами, поднес ее к другой кукле и осторожно сцепил их руки. Потом взглянул на публику, весело захихикал — и озадаченная публика не сразу и не дружно захлопала.

Теперь Лоуген подошел к piece de resistance, гвоздю программы. То было знаменитое глотание шпаги! Одной рукой он взял маленькую тряпичную куклу, набитую ватой, с кое-как нарисованным лицом, а другой — длинную шпильку, небрежно распрямил ее, одним концом проткнул кукле рот и стал методично и неторопливо проталкивать шпильку все глубже в тряпичное горло. Зрители смотрели в недоумении, а когда до них наконец стал доходить смысл этой сценки, принялись переглядываться, растерянно и смущенно улыбаясь.

Действо все длилось и длилось, и смотреть на это было все отвратительней. Лоуген упрямо толкал шпильку толстыми щупающими пальцами и, когда ему мешал какой-нибудь плотный клок ваты, взглядывал на публику и глупо хихикал. На полпути он наткнулся на комок, который грозил не пустить его дальше. Но он упорствовал — и это было отвратительно. Престранное это зрелище дало бы вдумчивому историку любопытный материал для размышлений о жизни и нравах сего золотого века. Было поразительно, что столько неглупых мужчин и женщин, — а все они обладали великолепными и редкими возможностями путешествовать, читать, слушать музыку, всячески развивать свои эстетические вкусы и обычно не терпели ничего скучного, надоедливого, пошлого, — терпеливо, с уважительным вниманием смотрят представление Свинтуса Лоугена. Но и привычная учтивость начинала истощаться. Представление шло утомительно долго, и кое-кто из гостей уже не выдерживал. Они переглядывались, подняв брови, и по двое, по трое потихоньку ускользали в коридор или навстречу живительным запахам столовой.

Однако многие, кажется, решили вынести все до конца. Что же до незваной молодежи из высшего света, эти по-прежнему смотрели представление с жадным интересом. Даже когда Лоуген орудовал шпилькой, одна молодая особа с точеными чертами ясного лица, какие так часто видишь среди ее сословия, обернулась к соседу и сказала:

— По-моему, это страшно интересно, как он все делает. Правда?

— Ну! — коротко, одобрительно отозвался молодой человек, и восклицание это, которое могло означать все, что угодно, было явно принято за согласие. Речь их, как и у всех «незваных», была странно приглушенная, обрывистая. И девица, и молодой человек говорили почти не раскрывая рта и едва шевеля губами. Видно, такая у них у всех была мода.

А Лоуген толкал шпильку все глубже, и вдруг кукла сбоку разорвалась и из нее полезла набивка. Лили Мэндл смотрела все время с неприкрытым ужасом, и когда из куклы стали вываливаться внутренности, прижала руку к животу, словно ее затошнило, произнесла: «Брр!» — и поспешно вышла. За ней последовали другие. И даже миссис Джек, которая в начале представления накинула изумительный, шитый золотом жакет и пай-девочкой, поджав ноги, уселась на пол прямо перед маэстро и его марионетками, теперь поднялась и вышла в коридор, где уже собралось большинство гостей.

Заключительные номера этого цирка смотрели почти одни только незваные, друзья самого Свинтуса Лоугена.

В коридоре Эстер Джек увидела Лили Мэндл, которая разговаривала с Джорджем Уэббером. Светло и ласково улыбаясь, она подошла к ним и с надеждой спросила:

— Тебе хорошо, Лили? А вам, дорогой? — нежно обратилась она к Джорджу. — Вам нравится? Вам не скучно?

Лили ответила хрипло, гортанно, с отвращением в голосе:

— Из куклы уже кишки вылезают, а он знай сует эту длиннющую булавку… брр! — Она сморщилась от омерзения. — Ну, тут я не выдержала! Это было ужасно! Пришлось сбежать! Я думала, меня вывернет наизнанку!

Плечи Эстер затряслись, она вся покраснела и судорожно, истерически прошептала:

— Ну конечно! Просто ужас!

— Да что же это такое? — спросил, подходя к ним, Родерик Хейл.

— А, Род, здравствуйте! — сказала миссис Джек. — Ну, как вы это понимаете?

— Совсем не понимаю, — ответил он, с досадой поглядев в сторону гостиной, где Свинтус Лоуген все еще терпеливо делал свое дело. — Что это все-таки означает? И кто он такой? — прибавил Хейл сердито, словно его следовательский, привыкший опираться на факты ум был раздосадован явлением, которое не мог постичь. — Какая-то жалкая разновидность декаданса, что ли, — пробурчал он.

Тут к миссис Джек подошел муж и, недоуменно пожав плечами, сказал:

— Да что же это? Господи, может, это я сошел с ума?

Эстер Джек и Лили Мэндл склонились друг к другу, сотрясаемые беззвучным неодолимым смехом сообщниц.

— Бедняжка Фриц! — в изнеможении выдохнула миссис Джек.

Мистер Джек в последний раз недоуменно взглянул в гостиную, увидал, какой там разгром, и с короткой усмешкой отвернулся.

— Я пошел к себе! — решительно сказал он. — Дай мне знать, уцелеет ли после него какая-нибудь мебель.