Книга: Холодное пламя Эригона
Назад: Глава 7
Дальше: Глава 9

Часть 3. Эмпат

Глава 8

…Облака, протянувшиеся на половину видимого небосклона, казались оперением фантастической птицы, раскинувшей крылья в ослепительно-фиолетовой глубине безвременья.
Смесь мыслей, чувств и ощущений давила своей чуждостью.
Не существовало запахов, но предзакатные сумерки брызгали сочными красками леденящего света: лучи скатывающегося за горизонт светила, жгучие, зарождающие в небе сполохи полярного сияния, пробивались сквозь разлапистые кроны деревьев, голубоватый свет неба косыми столбами резал чернильные тени, лучи, как клинки, вонзались в бурый, мягкий, пружинистый перегной отмерших листьев, на котором не росла трава, лишь редкие, похожие на клубки колючей проволоки кустарники нежились в ослепительном, неживом сиянии.
Чуждый мир, чуждые мысли, но фон непреходящей тоски порождал внезапные ассоциации…
Зачем я здесь?
Под мертвенным небом, среди безвременья, ощущений холода, нестерпимости света?
Ночь приходила минутным облегчением. Ослепительные краски неба меркли с невероятной скоростью, реальность погружалась в спасительный мрак, но ненадолго.
Луна вставала в половину небосвода и, не предвещая ничего доброго, под ее призрачным, оранжевым светом зарождались сгустки напряженных нитевидных разрядов, сплетающиеся в потрескивающие клубки.
Покидая дневные убежища, они медленно выдавливались из-под похожих на исполинские, понурые лопухи листьев, и начинали свой путь: сначала к опушке, потом, покружив над бесплодной, потрескавшейся от жара равниной, они, уловив токи горячего, все еще струящегося маревом миражей воздуха, начинали смертельный ночной полет, из которого вернется даже не каждый второй, а гораздо меньше.
В свете газового гиганта нитевидные энергетические образования казались крошечными беспомощными светлячками, движущимися по воле ветра навстречу угасающим сполохам полярного сияния.
В мрачном, налившемся чернотой небе снова начали проступать крылья фантастической птицы, поменявшей лиловое оперение на оранжевое.
…Она остро, почти неприязненно ощущала себя частью данного мира, и в тоже время на втором плане рассудка, за неистовым стремлением подняться ввысь, сквозила ледяным холодом чисто человеческая мысль: какого фрайга я тут делаю?…
Времени мало. От заката горячечного фиолетового светила до восхода ослепительно-белого всесжигающего карлика, за которым тянется шлейф раскаленной плазмы, всего два часа. За это время море волнующихся под порывами ветра растений успеет свернуться, листья втянутся в «чехлы» полых ветвей, и укрытия уже не найдешь, внизу под изменчивыми небесами восход магниево-белой звезды встретит мертвый ничего не ждущий, притихший мир.
Оплот.
Последнее укрытие. Отсюда либо начнется все, либо тут все завершиться.
Ее… или его беда заключалась в том, что среди стремящихся навстречу пухлому оранжево-медному сиянию газового гиганта сгустков наэлектризованного света больше нет осознающих себя мыслей. Им просто: нет разницы, жить или умереть, вернуться к сроку или быть разрушенными. И только она… или все-таки он?… не важно, — осознавали себя, понимая, что все здесь чуждо, непонятно, бессмысленно.
Ах, как хотелось все переиначить. Видение прошлого, отражающее будущее, или, быть может настоящее, — губительный, не имеющий объяснения сбой темпорального потока, в котором приходилось существовать… Хорошо если восприятие субъективно, тогда еще можно выпутаться, сохранить в рассудке хотя бы надежду на то, что рано или поздно отыщется источник сбоя, некий стартовый алогизм, от которого и пошла губительная цепочка субъективно-неправильных выводов.
И сразу, будто ледяной душ (а откуда тут взяться воде?) мысль: а если происходящее объективно, что тогда? Останется принять его как данность? Покориться судьбе? Не искать объяснений?
Мысли свободны лишь до определенного момента.
На тщетные попытки понять окружающее отводится слишком мало времени. Крылья оранжевой птицы вдруг теряют очертания, по ним порывами бежит рябь искажений, и вот уже порванные неистовым ветром завитки рыжего тумана беспомощно и безвозвратно растворяются.
На угольно-черном небе не отыщешь звезд, лишь иногда сквозь вуаль планетарной туманности по воле случая блеснет холодная искорка, как отблеск утерянного величия, понимания Вселенной, торжества разума над пространством и временем.
Когда и где могли существовать подобные, осознаваемые сейчас как далекие, чужие воспоминания мысли? Где же то могучее, несомненно разумное, познавшее тайны Вселенной существо, которому по праву принадлежат обрывочные мыслеобразы?
Его нет. Оно не тут. Возможно, уже погибло или еще не появилось на свет?
Ответа не дождешься. Ни от себя, ни от окружающих энергетических сгустков, постепенно расправляющих нити для решающего рывка через чернь стратосферы. В последние секунды осознанного, управляемого мыслью бытия, удается сохранить только надежду на то, что придет время и все разрешиться. Спадет пелена глухого неведения.
Впереди появляется нечто новое и в тоже время давно знакомое, приевшееся, проклятое.
Холодный блеск металлоконструкций. Обращенные к планете сегменты орбитальных сооружений внезапно начинают двигаться, они трансформируются, вращаются вокруг незримых осей, открывают треугольные провалы, откуда в космос выталкивает веретенообразные, покрытые чешуйчатой, уложенной внахлест броней, малые корабли, вооруженные десятками боевых подсистем.
Сгустки холодного света разворачиваются, превращаясь в огромные по площади, но тонкие, словно волос, плетения энергетических нитей.
Их сложно поразить сфокусированным оружием, и лишь плазменный разряд, да широкая апертура электромагнитного, генерированного расширяющимся конусом, поля, способны нанести четверть-сущностям серьезный урон.
Слово какое-то странное, и одновременно, злое, неправильное «четверть-сущность».
Не должно так быть. Если сущность то пусть бы полная, что же нормального выйдет из одной четверти? Как нечто подобное вообще может существовать?
Оказывается, может, еще как может.
Сознание меркнет. Оно становится рыхлым, обрывочным, но усилие воли, — как дико не хочется его предпринимать, но надо, каждый раз надо, все больше и дольше, хотя бы на секунду или две, чтобы понимать зачем, почему все это?
Опыт. Ужасный опыт тысячекратных смертей, пока еще бессмысленных, но, несомненно, нужных — нужных тогда, когда будет найден смысл происходящего. Ну а пока единственная возможность к пониманию, — это терпеливое накопление данных, уничтожающая рассудок статистика собственных побед и поражений.
Каждый раз отодвигать распад самосознания на несколько секунд, подбираться ближе и ближе к отблескивающему брюху орбитальных конструкций, чтобы, в конце концов, узнать, что же на самом деле происходит за чертой разрушения личности?
Распад наступает болезненно.
Меркнет восприятие реальности, но не исчезает вовсе, а как будто отдаляется, становиться не концентрацией внимания, а фоном.
Внутри себя на уровне распадающегося самосознания текут лавинообразные процессы: из недр, из потаенных узилищ памяти, словно внезапно обретшая свободу толпа заключенных, вырываются инстинкты, рефлексы, — все, что когда-либо было заложено природой, приобретено в нелегкой борьбе за жизнь нашими, еще не осознающими себя предками.
Тотальная мобилизация.
Не важно, какое сейчас у тебя тело, не важно есть ли оно вообще, — навстречу веретенообразным штурмовикам устремляется новорожденная воля, движущая сила которой — инстинкт.
В природе, как и в космосе, выживает сильнейший, самопожертвование в рамках стаи — уже не жертва, не смерть личности, всего лишь статистика выживания.
Четверть-сущность для того вероятно и создана, чтобы стать слепой, не ведающей сомнений, стремящейся порвать противника и обязательно сохранить хотя бы частицу самой себя силы…
Вспышка наступает на фоне погибшего разорванного на четвертинки самосознания.
Вот и сложились секунды.
Сложились до смерти…
* * *
Планета Эригон. 3854 год Галактического календаря…
Короткий, судорожный вдох, стон, сорвавшийся с пересохших, искусанных губ, щекотливая капля ледяного пота, скользнувшая вдоль обнаженной спины, потом судорогой по телу — дрожь, озноб возвращения в реальность…
Она сидела в скомканной постели. На ладонях отпечатки ногтей. Маленькие кровоподтеки, бездна прорвавшихся, словно вода, налитая в прохудившуюся емкость, чувств, эмоций, запахов…
Что со мной происходит?… Где я бываю в кошмарных снах? Почему нет сил проснуться, отогнать наваждение, куда в ночные часы исчезает воля?
Вот уже третий месяц Герде снились странные сны.
Поначалу все происходило на уровне объяснимых пережитым стрессом кошмаров, но вскоре она уже не смогла относиться к своим сновидениям с той долей скептицизма, неприятия и отчужденности, как советовал личный психолог.
Программы утверждали одно, но чувства подсказывали иное. Испуг, вызванный странными видениями, вскоре перестал проходить, забываться с началом нового дня, после первой чашки кофе.
Постепенно пришла бессонница. Герда стала замкнутой, перестала общаться с кем-либо, глубоко переживая непонятный сдвиг психики. Если раньше ей были неведомы иррациональные страхи, то теперь она начала не просто бояться, — ее охватывал ужас от одной мысли, что борьба со своим организмом приведет к заранее известному, предсказуемому итогу, — возвращению кошмаров, от которых не существовало спасения или лекарства.
Ладно, если бы все началось сразу после памятных событий, но нет, прошло почти три с лишним года, прежде чем обрывочные видения постепенно начали складываться в подробные, полные пугающего реализма, и в то же время чуждые, нереальные и неприемлемые для человеческой психики отрезки сопереживания…
Боль пульсировала в висках, билась в голове как раненый зверек, он нее к горлу подкатывала тошнота, через некоторое время, когда уже не оставалось сил терпеть, Герда, впившись ногтями в собственные ладони, начинала расхаживать по квартире, пытаясь вытерпеть, сбить ощущение невыносимой тяжести, бессилия, невозможности жить дальше.
Она потеряла смысл существования. Ее жизнь превратилась в затянувшийся кошмар, но способа выйти из него попросту не было. Единственное, что она могла сделать — убить себя.
Вид разобранной постели вызывал у нее панику, тошнота не позволяла есть, но стремительное похудание, упадок жизненных сил вели к сонливости, слабости, и как следствие — к продолжению кошмаров.
Порочный круг замыкался.
Герда десятым, интуитивным чувством понимала, без посторонней помощи ей не выкарабкаться, но кто, кто мог ей помочь?!
Куда не обратись, итог станет одним: ее упрячут в психушку.
Разве оставаясь здоровым человеком она сможет рассказать о терзающих ее видениях и уж тем более доказать, что они не бред?!
Кто же мне поверит?
С каждым днем ей становилось все хуже и хуже. Но Герда вдруг поняла, что с каждой ночью ей становиться легче. Ужасное, непоправимое утверждение с точки зрения здоровой психики, но легче ей действительно становилось и происходило это, как правило, там.
* * *
Дома все казалось невыносимым: и духота, от которой не спасала включенная на полную мощность система кондиционирования и неухоженность помещений, и отсутствие еды, — все кричало о запущенности, затхлости, но разгребать бардак не было ни желания, ни сил.
Сколько Герда провела в состоянии странной, едва ли поддающейся разумному объяснению (с точки зрения ее личного жизненного опыта) комы, сказать трудно. Может несколько дней, а может и больше.
Нет она не чувствовала себя изможденной физически: не хотелось ни есть, ни пить, а вот моральное, внутреннее состояние было чудовищным.
Она застряла где-то меж двух реальностей, не готовая к происходящему с ней, не умеющая объяснить, что же случилось на самом деле?… Сейчас Герда чувствовала лишь одно: оставаться в квартире и предаваться бесплодным попыткам осмыслить свои странные видения, — значит спровоцировать новый приступ безумных мыслей, а его она уж точно не выдержит.
Она машинально оделась, тщательно заперла за собой дверь, даже проверила наличие магнитных ключей и документов, какие обычно находились при ней.
Кажущаяся сосредоточенность помогла ей на некоторое время придти в себя, и из подъезда трехэтажного дома Герда вышла, уже решив, куда направиться в первую очередь.
Тщетно. Все замыслы тут же рассыпались, — на улице, падая огромными пушистыми хлопьями, шел снег.
Она остановилась, испугавшись, опять не понимая: грезит ли наяву, или действительно видит снегопад в городе с замкнутым циклом жизнеобеспечения, строго рассчитанной циркуляцией воздуха… в городе, где вообще никогда не должно выпадать никаких осадков?
Она стояла, а снег все шел и шел, не то чтобы густой и совсем непроницаемый, — напротив, снежинки падали редко, лениво, и Герда, наблюдая, как они, касаясь стеклобетона улицы, тут же тают, превращаются в слякотную кашицу, внезапно подумала: так и наша жизнь сначала, в пору юности, медленно кружит, в каком-то нереально-красивом танце наивных мечтаний, а потом вот так, в одно мгновенье, глядь, — и ты уже стоишь средь серой слякоти, ноги промокли, чьи-то мечты проносятся мимо, но уже не твои, девочка, не твои…
Герда не нашла что ответить на собственные мысли, но состояние внезапно накатившей ностальгической грусти уже невозможно было изгнать, и она напряглась, пытаясь вырваться в реальность, но добилась лишь понимания сути происходящего процесса: город ветшал, — вот настоящая причина снегопада. Коренные жители Эригона покидали подледные города, переселяясь на иные планеты, а сюда пришли не рачительные хозяева, а временщики, которым по большому счету наплевать на незначительные сбои автоматики. Ну и что, подумаешь конденсат под сводами города превращается в иней, ну сдувает его зародившийся там, на недосягаемых глазу высотах, ветер, так от него бизнес не страдает, и туристы вроде довольны… Автоматика, если случиться что-то действительно серьезное, тут же поднимет тревогу, на то она и существует, чтобы люди могли заниматься своими делами, ни о чем не беспокоясь.
Рухнет тут все. — Подумала Герда.
Ноги сами вели ее в неизвестном разуму направлении, она никуда не торопилась, но и целью не задавалась, просто шла и размышляла, падающие снежинки вызывали щемящую грусть, и это человеческое чувство приносило неописуемое облегчение.
Через некоторое время она поняла, что вот уже несколько минут как вошла под ярко освещенные своды общественного паркинга. Очнувшись, стряхнув оцепенение, она осмотрелась по сторонам и обнаружила, что стоит рядом с серым флайкаром довольно известной на Эригоне и уже морально устаревшей модели «Мираж-217».
Дыхание вдруг перехватило горьким, горячим комом.
Словно паутина забвения прилипла к лицу, рукам — такое могло случиться только здесь, в погибающей, фактически покинутой людьми колонии. Все, кто прилетал на Эригон в качестве туристов, не задерживались тут более двух-трех дней, а обслуживающие их работники туристических агентств, отелей, баров, экскурсионных маршрутов — никто не выдерживал более двух недель, даже компенсаторы тяготения не помогали, что-то происходило с организмом, не адаптированным под условия жизни в подледных городах, вот и получалось что населения в колонии на самом деле практически нет…
Машина, подле которой она остановилась, только подтверждала промелькнувшие в рассудке Герды мысли.
«Мираж» принадлежал ей.
Очень давно, в какой-то прошлой и уже нереальной жизни машину подарила ей мать.
Господи, а как же я сумела забыть о своей желанной, дорогой мечте?
А ведь забыла. За новыми заботами, за попытками вырваться из слякоти, за упорным трудом, который на самом деле преследовал только одну цель — дать ощущение свободы… хоть на миг возродить мечту, право вновь почувствовать себя снежинкой, медленно, беззаботно кружащейся высоко-высоко…
Ей казалось для этого нужно очень многое, — в первую очередь независимость, деньги, положение в обществе… которого уже нет. Оно исчезло, и остались от него старенькие «Миражи» пылящиеся на ярко освещенных, но уже никому не нужных общественных паркингах.
Что же меня так понесло?… — Почти с досадой подумала Герда, потом нервным движением вытащила из кармана и встряхнула магнитные ключи, нанизанные на прочную, красивую, отблескивающую замысловатым плетением нитей, витую цепочку.
Вот он…
Она приложила кругляшок ключа к все еще трепещущему в углу лобового стекла огоньку индикации бортовой кибернетической системы, и — чудо — тихо щелкнули электрозамки, затем плавно и как-то тягуче-медленно заработал сервопривод двери, открывая доступ в пропахший затхлостью салон.
Она села, дверь опустилась, весело и немного испуганно, словно не веря в собственное счастье, ритмично взморгнули датчики индикации подсистем, выждав положенные секунды, автоматически запустился водородный двигатель, и одновременно очнулась аудиосистема, начав воспроизведение с того трека, на котором остановилась много лет назад.
Герда сидела, оглушенная происходящим, ее швырнуло в прошлое, в пору юности, первой любви, надежд, мечтаний, когда каждый новый день казался целой непрожитой жизнью…
Она попала под внезапный, тягостный и одновременно ностальгический-сладкий пресс эмоций, опять в какой уже раз, она не могла, или просто не хотела совладать с чувствами, невольно рвущимися наружу, она искала что-то ускользающее от понимания, но что?
Ответ важен. Не для кого-то, для себя. Герда ведь забросила все — она больше не интересовалась делами, не появлялась в офисе, даже работа восстановленных буровых ее не интересовала, — все поглотили странные нарастающие, будто снежный ком, видения, от которых следовало либо срочно избавляться, прибегая к сторонней помощи, либо принимать их, но принимать зачем? Во имя чего?
Не «во имя чего», а «почему», — мысленно поправила себя Герда, наконец, решившись стронуть машину с места, и вздрогнула, в очередной раз ненадолго возвращаясь из мыслей и грез в реальность, когда ощутимое ускорение мягко, почти ласково прижало ее к креслу, дав почувствовать как «Мираж» входит в крутое закругление серпантина, ведущего из зоны парковки к пустой автомагистрали уровня.
Герда огляделась, но ожидаемого потока машин не увидела. Она была почти что одна, лишь далеко, где-то у иллюзорного горизонта рдели габариты еще одного флайкара неразличимой с такого расстояния модели.
Она повернула на магистраль и повела «Мираж» по скоростной трассе, ведущей из города, через тоннели, к соседним подледным поселениям.
* * *
Через пол часа, когда рассудок отрезвел от быстрой езды, вновь включился тот же самый трек, и Герда, подчиняясь внезапному порыву, свернула на специальную смотровую площадку, устроенную исключительно для туристов.
Она находилась в огромной естественной пещере через которую, словно туго натянутые ниточки тросов, шли, перекрещиваясь (но, не пересекаясь), множество искусственно созданных тоннелей, имеющих прозрачные стены и свод.
На площадке было пусто. Она остановила машину у самого края, почти коснувшись бампером прозрачной, выпуклой стены, и некоторое время смотрела в искрящуюся, переливающуюся волнами холодного света бездну необъятной пещеры.
Почему… Почему я до сих пор не обратилась к врачу?
Хороший вопрос. Что такого притягательно в каждодневных, изматывающих психику видениях? Почему я не избавлюсь от них, не назову вещи своими именами, например болезнь — болезнью, психическое расстройство…
Она не захотела додумывать мысль до конца. Грубо оборвала ее, сосредоточившись на музыке, которая напоминала о первых свиданиях, о парне по имени Берг, когда-то беззаветно любимом, а теперь прочно забытым, настолько прочно, что не вспомнить даже его лица, вместо которого упорно появляется образ Герберта Хайта.
Кибрайкер.
Почему я думаю о нем? Потому что он разрушил мою жизнь?
Нет. Осознание происходящего пришло, словно вспышка.
Потому что я до сих пор чувствую его. Чувствую вопреки всему, вопреки фактам, вопреки теории вероятности…
Герду обдало жаром.
Значит, именно он приходит ко мне в видениях-снах? Но тогда он жив?!
Мысль споткнулась, словно усталый изможденный путник о внезапный, подвернувшийся на пыльной дороге камень.
Не было сил ни поверить интуитивному предчувствию, ни опровергнуть или хотя бы оттолкнуть его.
Да и не хотела Герда ничего отталкивать от себя. Она ведь понимала, что сидит сейчас в машине, там, где три миллиона лет назад плескался океан… Это ощущение тоже нереально, а мысль неправдоподобна, несправедлива?
Она вдруг вспомнила тот, состоявшийся во время роковых событий мнемонический контакт с Гербертом, когда перед ее мысленным взором за несколько минут пронеслась вся его жизнь, спрессованная в почти уничтожительный для неподготовленного разума информационный поток.
Разве после того прямого нейросенсорного контакта я могу обознаться?
Наверное, нет. Но нужно снова попробовать, надо все проверить, значит, необходимо еще раз попасть туда, в кажущийся потусторонним мир, освещенный двумя солнцами.
Если я воспринимаю его глазами Герберта, то теперь обязательно пойму это.
Ей вдруг стало страшно. Она всерьез задумалась над тем, что станет делать, если вдруг осознает, что действительно ощущает незримое присутствие Герберта Хайта, человека, которого она успела если не полюбить, то, наверное, — понять за те короткие часы, что были отпущены им на общение силой безжалостных обстоятельств.
Потом он погиб. И я пытаюсь опровергнуть очевидный факт?
Герда вновь посмотрела туда, где во мраке огромной пещеры блуждали разноцветные сполохи холодного сияния.
Нужно хотя бы связаться с Иваном Андреевичем, рассказать ему обо всем, что твориться со мной. Он поймет. По крайней мере, не рассмеется в лицо и не покрутит пальцем у виска. Вот позвонить бы прямо сейчас, только нет здесь нормальной связи, нужно возвращаться в город, да и кибстек с коммуникатором остался лежать на столе в квартире.
Все как-то неправильно, сумасбродно, непоследовательно…
От ностальгического настроения не осталось и следа. Разворачивая «Мираж», с намерением возвращаться в город, Герда снова ощущала себя сжатой до предела пружиной, очень старой пружиной, в металле которой накопилось достаточно микротрещин и внутренних напряжений, чтобы легко сломаться на очередном резком движении.
Мимо проносились холодные, напитанные искусственно принесенным сюда светом глыбы льда.
Льда, который когда-то был океаном теплой планеты.
* * *
Несколькими сутками позже…
Ослепительно-белое светило застыло в зените.
Безоблачное небо источало зной. Группа скал отбрасывала резкие тени, и, что удивительно, — среди невыносимой жары, на участках потрескавшейся пустыни, там, куда в данный момент не падал прямой свет солнца, распускались губчатые цветы, похожие на кораллы.
Она вновь ловила себя на явных противоречиях.
Откуда уроженке Эригона знать, что такое кораллы? Герда ни разу воочию не видела огромных водных пространств, именуемых океанами, и даже краткий курс общей планетографии, преподаваемый в школе, не давал той яркой, красочной полноты впечатлений и рожденных ими мгновенных мысленных ассоциаций, что разворачивались перед мысленным взором.
Она невольно погружалась в восприятие чуждого мира, с каждым разом ее видение становилось все более четким, детальным, но источник информации по-прежнему оставался тайной.
Смирилась ли Герда?
Нет. С каждыми прожитыми сутками ее состояние ухудшалось. Невероятный по своей мощи ментальный прессинг не выдерживало ни тело, ни разум. Пытаясь сопротивляться, она прилагала тщетные усилия, стараясь если не разрушить, то хотя бы развенчать мир собственных больных фантазий, но тщетно…
Рассудочность, двоякость восприятия не сыграло на пользу. Чем сильнее ей хотелось доказать, что мир, встающий перед мысленным взором, — всего лишь плод ее деформированного, больного воображения, тем явственнее становились картины окружающего.
Запахи. Она понимала, что может и должна их придумать, но нет. Запахов не было. Звуки, свет, краски дня и ночи, — все приходило, сменяясь вполне правдоподобно, но она не могла вдохнуть, не ощущала флюидов раскаленной пустыни, не воспринимала аромата губчатых цветов, не улавливала запаха широколиственного леса.
Спрашивая себя — почему — она не находила ответа. Мир, нарисованный ее воображением, должен быть полным, там присутствовал воздух, и, следуя известным аналогиям виртуальных реальностей, ее рассудок просто обязан восполнить пробел в присущих человеку ощущениях.
Не тут-то было. Постепенно осознание собственного «я» вновь начинало растворяться, восприятие как будто плавилось под беспощадными лучами белого солнца, и окружающий мир внезапно начинал трансформироваться, — блекли краски полудня, им на смену вдруг приходили невероятные, чуждые для Герды ощущения, словно реальность воспринимали уже не глаза, а иные органы чувств, о существовании которых она даже не помышляла.
Видение блекло перед мысленным взором, уже знакомый, узнаваемый мир внезапно менял свой облик, менял радикально, смещаясь в иные спектры восприятия.
Она не пыталась запомнить тех картин, что предлагало капризное воображение. Во-первых, они пугали. Во-вторых, осмыслить увиденное Герде было сложно, даже если бы задалась такой целью. В-третьих, подобное видение не могло быть присуще человеку, а значит, в ее распоряжении не имелось адекватных способов обработки полученной информации.
* * *
Очередной раз придя в себя, она еще некоторое время сидела в кресле, глядя в одну точку.
Горло пересохло. Хотелось пить, о еде она уже не вспоминала, чувство голода давно притупилось, и даже инстинкт самосохранения не работал, лишь изредка Герда находила в себе силы, чтобы в моменты прояснения рассудка буквально заставить себя что-то прожевать.
С жаждой все обстояло иначе. Пить хотелось постоянно. Вот и сейчас, казалось, — ничто не выведет ее из оцепенения, силы исчерпаны, воля к жизни иссякла или угасла, но реальность неумолимо возвращалась, а вместе с ней приходили понятные ощущения.
Снова ощущались запахи. Нельзя сказать, чтобы приятные. Скорее напротив. Обрывочные мысли проходили на фоне головокружения, глаза болели, словно она не спала целую вечность, шершавый язык с трудом помещался во рту.
Слабый стон разогнал тишину, сорвавшись с пересохших потрескавшихся губ.
Пить…
Жажда, нестерпимая жажда в последние дни оставалась единственной причиной, по которой она вообще заставляла свое тело двигаться. Стоило рассудку вернуться в реальность просторной квартиры, как, стирая тягостное недоумение, мобилизуя остаток сил, ей начинала грезиться вода.
Пошатнувшись, Герда встала. Цепляясь руками за предметы меблировки, она, словно во сне или в бреду, придерживаясь стены, кое-как добралась до ванной комнаты, расходуя последние силы, ладонью ударила по сенсорной пластине, и гулкая, упругая струя воды обрушилась в раковину, исполненную в виде фантастического цветка.
Некоторое время Герда сидела на краю ванны, собирая остатки сил, чтобы схватить губами драгоценную влагу, с шелестом уходящую в отверстие стока. Брызги попадали на ее лицо, перед глазами плавали черно-оранжевые пятна.
Наконец она смогла совершить усилие, склонила голову, ловя губами гулкую струю воды.
Вода на время прояснила рассудок. Неимоверная слабость уже накатывала приступами дурноты, по телу блуждала бесконтрольная дрожь, но восприятие оставалось ясным, на некоторое время Герда обрела прежнюю способность мыслить здраво.
Я погибну… Просто умру, не вернувшись оттуда. Нужно что-то делать… Помощь… Мне нужна помощь…
Только кто в состоянии ей помочь? Службы спасения, экстренные бригады врачей? Пусть так… Нужно лишь отыскать коммуникатор…
Герда позабыла, что ее имплант в состоянии связаться с терминалом домашней кибернетической сети. Разум ухватился за образ мобильного коммуникационного устройства, мысленно она уже отчаянно набирала какой-то номер, не думая в данный момент, что ее не просто спасут, а вернее всего запрут в психушку.
Сил, чтобы элементарно встать и отправиться на поиски коммуникационного устройства не нашлось, но мысленно набранный номер, за который так же, как за образ коммуникатора, цеплялось сознание, был набран. Она не понимала этого, и по телу опять ударила короткая дрожь, когда в сознании вдруг прозвучал характерный сигнал, означающий межзвездное соединение через сеть Интерстар, и с небольшой задержкой раздался негромкий, сухой, спокойный голос.
Она смутно помнила его.
— Кирсанов, слушаю. Кто вызывает? Почему нет изображения?
Короткая пауза.
— Мы будем говорить?
Ее сознание вдруг начало уплывать, отдаляться.
Внезапно проснувшаяся надежда, и ударивший вслед панический ужас, перед вероятностью обрыва соединения, резко, болезненно вернул сознание.
— Иван… Андреевич… Это… Герда… Вы… не забыли… меня… Помогите… Молю… Я… Я умираю…
Силы покинули ее.
Герда медленно опустилась на пол. Гулкая струя воды продолжала бить в дно пластиковой раковины, рассыпая бодрящие брызги.
Она уже не воспринимала ответа. Кирсанов что-то говорил, быстро, настойчиво, но измученное сознание отказывалось преобразовать получаемые имплантом сигналы в звуки.
Герда не солгала. Она действительно находилась на грани жизни и смерти.
Назад: Глава 7
Дальше: Глава 9