Первые дни я не мог не жаловаться на жизнь. Меня никак не покидало ощущение, что отсюда я уже не вырвусь. По вечерам, когда темнело, меня терзали те же странные чувства, что и в первый вечер. Но, по правде говоря, все это длилось недолго. Привязанности к семье я не испытывал. Старшие братья были намного взрослее меня: они уже учились в школе-пансионе, когда я был еще младенцем. Оба женились, как только по лучили право носить сабли, и сразу разъехались.

Мать постоянно грустила и говорила об умерших. Если что-то ее смешило, а случалось это раз в тысячу лет, она сразу огорчалась, как будто сделала что-то постыдное. «Не знаю, над чем это мы смеемся?» — вздыхала она.

Что касается отца, он был настоящим воином, шумным и веселым. Но позже я понял, что мать не смогла привязать его к дому. Днем он пропадал в казарме, а ночью — в кофейнях нашего квартала. Когда же он изредка оставался дома, то был занят тем, что ухаживал за деревьями: прививал их, обрезал ветки. А после того, как он вышел в отставку и вскоре заболел, дом и вовсе погрузился в уныние.

Меня воспитывали довольно строго. Болтовня и шутки не встречали снисхождения: «Почему Кемаль непохож на старших братьев? Он такой легкомысленный, несерьезный», — частенько расстраивались родители. Выходить на улицу и играть с соседскими детьми мне запрещалось. Когда же я в возрасте примерно девяти лет дома произнес ругательство, которому меня научили друзья, отец забрал меня из школы и нанял мне домашнего учителя.

В каникулы я скрепя сердце вместе с отцом спускался в сад и, слушая веселые детские голоса, доносившиеся с улицы, помогал ему прививать деревья и резать ветки. Иногда отец заставлял меня собирать травы, цветы, листья и пытался рассказать о различных видах растений, с гордостью повторяя, что об этом нельзя узнать из школьных учебников. Но поскольку его собственные познания не были ни надежными, ни обширными, число видов, которые я выучил, не превышало пяти-шести.

Хотя я никогда не любил учиться, поступив в инженерное училище, я почувствовал такое облегчение, как будто вышел из тюрьмы.

Нынешняя ссылка расширяла эту свободу безгранично, возводя меня в ранг взрослого человека, за которым никто не присматривает и в жизнь которого никто не вмешивается. В детстве я очень любил с утра понежиться в постели. Отец же, как назло, мне в этом препятствовал. В ранний час он приходил в мою комнату и брызгал мне в лицо водой из графина, который стоял в изголовье.

— А ну-ка, юноша, долгий сон делает человека вялым, ленивым и расточительным, — говаривал он.

В инженерном училище эта обязанность перешла к старому воспитателю. Правда, он не брызгал в лицо водой. Он просто вставал в изножье моей кровати, брался за железные прутья и начинал с поразительной настойчивостью раскачивать ее. Я должен был встать, иначе он от меня не отставал.

Теперь же я ворочался с боку на бок в доме старой девы, которая боялась чихнуть, дабы не потревожить меня, и каждый день смазывала дверные петли, чтобы они не скрипели. Когда я просыпался, солнце уже освещало половину комнаты, и мне приходилось закрывать глаза ладонью.

Отец, как большинство людей старой закалки, не умел предаваться лирике в письмах. Слогом они походили на официальные документы и писались огромными буквами, как будто сулусом. И все равно его послания не дотягивали и до половины страницы. Так и не найдя слов утешения, бедный отец платил за почтовые услуги, пребывая в полной уверенности, что и такое письмо на чужбине подействует на меня лучше, чем прекраснейшее из литературных произведений.

Что касается денег, я был богаче главных чиновников городка.

Более того, каймакам устроил меня помощником инженера, и теперь я получал жалованье в несколько сотен курушей в месяц. Контора называлась «Кондуктор. Общественные работы». Там я по большей части выполнял мелкие поручения. Но раз в десять-пятнадцать дней вместе с главным инженером, а иногда и в одиночку, отправлялся проверять, как в округе идут работы по строительству дорог и мостов.

Периодически каймакам, многозначительно подмигивая, говорил: «Ты слушай меня, я знаю, что тебе нужно. Практические знания, обретенные здесь, принесут больше пользы, чем занятия в училище. В будущем продолжишь обучение — станешь таким молодцом, вот увидишь!»

Я и сам верил, что приобретаю какие-то профессиональные навыки, хотя всего лишь переносил некоторые планы на кальку, вел бухгалтерские книги и раз в неделю выплачивал жалованье дорожным рабочим.

Но главное и самое приятное заключалось вот в чем: работа в «Кондукторе» обеспечивала мне определенное социальное положение и повышала мой авторитет среди горожан.

Несмотря на молодость, меня приглашали на помолвки и свадьбы, по праздникам я в ряду чиновников щеголял костюмом, пошитым у лучшего портного Миласа, и на равных общался с людьми почтенного возраста.

Причина моей ссылки оставалась тайной для городка. Я помнил, что сказал отец, прощаясь со мной, и даже каймакаму, несмотря на его огромный интерес и любопытство, не удалось добиться от меня ни слова.

Но причина моего упорного молчания крылась не в отцовских советах, а совсем в другом. Я все время слышал, как люди сплетничают, что я был членом тайного общества, подстрекал товарищей по училищу к революции, был пойман при попытке бегства в Европу и т.д. Я даже узнал о своей причастности к покушению на падишаха, — об этом мне сообщил старый полоумный грек из моего квартала.

Если бы в городе стало известно, что причиной ссылки стала женитьба старшего брата на придворной даме из свиты какого-то там наследника престола, это подорвало бы мой престиж. Когда же некоторые мои друзья, умудренные годами, начинали расспросы, я, ядовито улыбаясь, отвечал: «Неважно». Но это «неважно» казалось им наполненным глубоким смыслом.

На жизнь я не жаловался, но все же большую часть времени проводил в своем доме в церковном квартале. Хотя с тех пор прошло тридцать, лет, образ госпожи Варвары все еще стоит у меня перед глазами, четкий, как цветной оттиск.

На следующий день после моего прибытия в Милас она рассказала мне историю своей жизни в самых романтических образах. По преданию, созданному ею самой, тридцать лет назад она была первой красавицей Мил аса. Все юноши городка, будь то османы, армяне, греки или евреи, ходили за ней по пятам. Дошло до того, что матери пришлось надеть на свою дочь чаршаф, как на мусульманскую девушку.

Если бы стены и камни умели говорить, они бы рассказали, сколько людей ежедневно околачивалось вокруг ее дома. Среди них были писаные красавцы, подобные Иосифу Прекрасному, а также сравнимые лишь с Соломоном могущественные богачи. Но разве стала она смотреть на богатых, бедных, старых, молодых, красивых и уродливых? Ведь ее сердце принадлежало юноше по имени Кегам.

Поначалу ни мать, ни соседи не одобряли этих отношений и делали все возможное, чтобы разлучить молодых людей.

Однако и она, и Кегам мужественно терпели. Он до утра просиживал под стеной ее дома и не уходил, хотя его волосы покрывались инеем и походили на суджук.

А сама она проливала слезы, сидя на этом балконе. Теперь у нее стало плохое зрение, подарок тех времен. Наконец священник из соседней церкви сжалился над ними, и мать госпожи Варвары дала согласие на брак возлюбленных.

Но после стольких мучений, когда до свадьбы оставалось всего несколько дней, Кегам внезапно умер от воспаления легких.

Увидев жениха в церкви в гробу, девушка поклялась до самой смерти носить траурные одежды и дала обет безбрачия.

Для госпожи Варвары все красивое в мире было достойно сравнения с Кегамом. Молодые ростки на берегу Сарычая напоминали шею Кегама, теплый и ароматный ветер, который дул по вечерам из Турун-члука, походил на его дыхание, а белые тонкие свечи перед маленькой иконой Богоматери в ее комнате были словно пальцы Кегама.

Иногда, касаясь моих щек указательными пальцами, она говорила: «Я ваша сестра в земном и загробном мире», и тогда я чувствовал, что она сравнивает меня с Кегамом и, спаси Аллах, будто представляет, что ласкает своего-покойного жениха.

Помимо иконы Девы Марии в комнате госпожи Варвары имелась увеличенная фотография Кегама, обрамленная черным тюлем. Но какая! Солнце и сырость так изменили ее, что лица не было видно. В многолетнем противостоянии только брови и часть усов не поддались натиску пятен, пузырей, плесени и следов мух. Но усталые, обрамленные черными кругами глаза госпожи Варвары, когда она с любовью смотрела на фотографию, видели и глаза, и нос, и рот, и даже многозначительную улыбку Кегама во всех подробностях и на нужном месте.

К счастью для нее и для меня, лица Кегама не было видно. В противном случае история любви, которую я слушал со странным удовольствием, не впечатлила бы меня. Что касается госпожи Варвары, ее смешное уродство меня не смущало. Возможно, причиной тому был возраст.

Когда мы беседовали по вечерам, я, улыбаясь, говорил: ''

— Давайте приглушим свет лампы, так будет лучше для глаз.

В ее голосе слышалась гармония смирения, а движения длинного, изящного тела были преисполнены такой романтичной грации, что я почти видел красавицу, историю которой слушал в темноте.

Шея госпожи Варвары была довольно длинной и тонкой. Она постоянно склонялась к правому плечу, как будто не в силах вынести тяжести головы, и старая дева все время опиралась головой на руку, когда говорила. Особенно характерным этот жест становился, когда она смущалась или же рассказывала что-то, от чего можно смутиться. Ее узкие плечи поднимались, левая рука скользила по груди, которая становилась еще более впалой. В такие моменты она походила на голую женщину, купающуюся в реке, когда ее вдруг увидел мужчина.