Глава пятая, в которой Иван впервые видит зеленоволосого человека и принимает участие в совещании ВБО
Иван бежал за Бояном резвым богатырским шагом. Когда Боян подозрительно оглядывался, дурак делал вид, что бежит в противоположную сторону, и успокоенный певец продолжал свой путь. Скоро они добрались до придорожного камня, и Боян, мусоля во рту палец, принялся громко читать надписи.
— Налево пойдешь — в болоте пропадешь, прямо пойдешь — в кабак попадешь, направо пойдешь — к избе-читальне придешь... Ага!
Боян побежал направо, и заинтригованный Иван продолжил преследование. Вскоре показалась изба-читальня — большое каменное строение, из которого шел нестройный гул, напомнивший Ивану трактир в день большого празднества.
Боян замедлил шаг, пригладил бороду и вошел в двери дубовые. Иван шмыгнул следом.
Огромное помещение, залитое светом десятка свечей, гудело как растревоженный муравейник. Повсюду — на лавках у стен, на полу, на кадках с березками сидели бояны. Некоторые лениво перебирали струны гуслей, другие, насупившись, разглядывали соседей, и почти все похлебывали медовуху из глиняных крынок. Иван разинул рот и подумал: «Матушка! Все бояны вместе собрались! А ежели, не ровен час, печенеги сюда нагрянут? Без песен останемся!..»
Твердо решив постоять на страже русской культуры, Иван сел в уголок, положил булаву по правую руку, сабельку — по левую и стал ждать. Вначале бояны подозрительно косились на него, потом кто-то хлопнул себя по лбу и громким шепотом сообщил:
— Критик!
Все тут же успокоились, потихоньку поставили на пол крынки с медовухой и приняли благообразный вид. Вовремя, потому что на центр зала неспешно вышел высокий моложавый мужчина с добрыми глазами на суровом лице. Достав из-за пазухи маленькие гусли, он призывно потренькал. Наступила тишина.
— Ну вот, все и собрались, — негромко сказал боян с добрыми глазами. — И хорошо. Скоро начнем песни петь. Рад я, что никакая распутица нам не помеха, и даже набег хазаров не помешал приехать всем русским боянам. Дружба наша — залог песен веселых.
— А веселье на Руси есть питие, — гнусавым голосом сказал сидящий рядом с Иваном лысый боян.
Раздался одобрительный смех, и в рядах вновь замелькали крынки с медовухой.
— Верхушкин! — строго посмотрел на лысого председательствующий боян. — Нельзя же так прямо! Вначале песни петь будем, потом разрешаю немного расслабиться. Только тихонько, чтобы простых русичей не пугать. А то, сами понимаете, трудно каждый раз для сбора новую избу искать. Первую избу-читальню, где собирались, народ до сих пор стороной обходит, у синего моря собирались — так после нашего отъезда избу в питейный дом переделали...
— Почему? — ахнул кто-то.
— Потому что запах не выветривался, а книги все — спалили.
— Неправда, половину я вынес! — торжествующе достал из кармана закопченный берестяной свиток боян в первом ряду.
— Ладно, ладно, не будем понапрасну ссориться. Все мы понимаем, что не будь нас, и читален бы не было. Давайте лучше решим, что сегодня делать будем. Предлагаю разбиться на маленькие группы, спеть друг другу свои песни, а потом обсудить их.
— Да мы и так уже спелись! — протестующе крикнул боян Верхушкин. — Можем сразу все обсудить, а потом веселью предаться!
— Он дело говорит, директор, — поддержал Верхушкина тот самый старенький седой боян, который только что с Иваном и тремя богатырями сидел в кабаке. — Все мы понимаем, что здесь собрались настоящие пивцы... певцы, то есть. Профессионалы! Не побоюсь даже сказать, гении... Чего ж нас, гениев, обсуждать? Лучше мы молодежь послушаем, решим, что с ней делать...
— Лапкин! — погрозил ему пальцем директор. — Нам гении не нужны. Нам нужна чистота звука!
Все дружно закивали. А боян-директор продолжал развивать свою мысль:
— Помните, как в первый раз мы собрались? Какой разброд был в певческом деле? Отдельные именитые певцы пели в полный голос, а нас и слушать никто не хотел! И вдруг мы собрались кучкой, созвали народ и исполнили концерт «Версты былинные»! По одиночке нас бы закидали тухлыми кокосами, а когда мы вместе были — побоялись! И пусть кое-кто возмущался некоторой разноголосицей, все равно признано было, что многие из нас имеют слух, а некоторые — голос. Да что говорить, независимо от слуха и голоса все мы сочиняем и собственные былины!
— Кстати, о собственных былинах! — приподнявшись, гневно заявил сидящий на кадке с березкой маленький сутулый боян. — Я сочинил уже столько былин, столько струн всем тут на гуслях перенастроил, такое активное участие в делах ВБО принимал, что мне давно пора организовать сольный концерт!
Сидящий по правую руку от директора боян поднялся и иронически ухмыльнулся:
— Ах, Шнобель, Шнобель... Ну зачем вам сольный концерт? Сольных — не надо. Когда бояны вместе поют, не так заметно кому чего не хватает!
— А ты пел сольно, пел! — подпрыгивал не месте боян Шнобель.
— У меня слух есть, — парировал тот и сел.
Заинтригованный Иван толкнул сидящего рядом бояна булавой и спросил:
— Слушай, кто это?
— Боян, ткачев сын, — потирая бок ответил сосед.
— А что такое ВБО?
— Всерусское боянское объединение... Ну ты, критик, и темный! Кто ж нас не знает?!
Пристыженный дурак примолк. А директор ласково потрепал по голове хнычущего Шнобеля, шепнул ему что-то на ушко и объявил:
— Ну что ж, пора и обсудить кого-нибудь. На закуску, так сказать. Лапкин, говорят, вы уже прослушали былины молодых?
Но не успел Лапкин ответить, как из тесной кучки безусых боянов, которые трясясь от страха стояли в дверях, вынырнул удивительный человек. Иван-дурак при его появлении поперхнулся медовухой, которую кто-то любезно протянул ему, и стал на всякий случай натягивать боевые рукавицы.
Человек был немолод и на бояна ничуть не походил. Да и вообще не походил он на русича, хоть и сабельку имел, какой любой богатырь бы позавидовал. Но самое удивительное — его волосы и борода имели нежно-зеленый, напоминающий о весне и свежей травке, цвет!
— Кстати, о былинах, — заорал он. — Услышав слово «былины» я решил рассказать вам удивительный факт! Слово «былины» происходит от древнерусского слова «быль»! Быль же означает — бывалое, бывшее, то есть уже случившееся и запавшее в память народа! Кстати, о народе! Слово «народ»...
— Ты кто такой? — осадил его директор. — Я тебя раньше не видел.
— Боян я, — раскланиваясь, сообщил зеленоволосый. — Кстати, слово «боян» происходит от...
— А ты не тать лихой? — вскинулся Шнобель. — Не печенег ли? Не кавказец ли дикий?
— Я русский боян, — обиделся тот. — Автор замечательных застольных былин, исполняющихся напевно, вполголоса.
— А почему мы тебя не слышали? — продолжал бдить Шнобель.
— Пару лет назад, — помрачнел зеленоволосый, — шел я по лесу и упал в берлогу. Мне медведь на ухо и наступил. С тех пор я пою тихо, для себя.
— Кубатайчик! — всплеснул руками боян Верхушкин. — Помню, помню я тебя! Ребята, это наш, боян!
Зеленоволосый гордо подбоченился и помахал Верхушкину рукой.
— Да, — задумчиво сказал директор ВБО. — Ситуация. А грамотка, что ты боян, у тебя имеется?
— Вот она.
Директор осмотрел грамотку, понюхал, попробовал на зуб. Кивнул:
— Пойдет. Отлично сделана. Даже лучше, чем настоящая. Садись, боян, с этого и начинать надо было.
Тот плюхнулся на скамью рядом с Иваном и окинул его пытливым взглядом. Потом уставился на булаву.
— Слово «булава»... — начал он...
Иван торопливо сунул ему чашку с медовухой.
— Я не пью, — обиделся зеленоволосый. — Я пьянею от общения, находясь в окружении пьющих. Это имеет ряд следующих преимуществ...
Зажав обращенное к соседу ухо перчаткой, Иван вновь уставился на директора ВБО. Рядом с ним уже стоял боян Лапкин.
— Слушали мы сегодня былины северного бояна Куланьяннена, — начал он. Стоящий у дверей толстенький молодой боян глупо улыбнулся и сделал вид, что настраивает гусли.
— Боян голосистый, былины хорошие, — продолжал Лапкин, — но петь их нельзя!
Боян Куланьяннен уронил гусли и выпучил глаза.
— Почему нельзя? — сам себя спросил Лапкин и сам же ответил: — Во-первых, мы таких не поем. Во-вторых, молод еще. В третьих, уж очень у него былины жестокие. Вот, скажем, былина о сорока богатырях и заколдованном острове. В ней богатыри, да даже и не богатыри толком, а добры молодцы, только и делают, что друг друга на кусочки рубят. Такого не бывает!
«Бывает!» — хотел было пискнуть Иван, но сообразил, что нарушать напряженный полет мысли старого бояна невежливо, и промолчал.
— Вот если былину переделать так, чтобы они друг друга не убивали, а понарошку дрались, — продолжал Лапкин, — чтоб булавы у них были соломенные, а кровь — из сиропа клюквенного, тогда петь можно. Есть у вас на севере клюква?
— Есть, — пролепетал Куланьяннен.
— Вот и переделайте. У вас большое будущее, боян. Вы вполне сможете петь колыбельные песенки для детишек малых.
— А если я для взрослых петь хочу? — обреченно поинтересовался северянин.
Все иронически заулыбались. Боян-ткачев сын приподнялся и разъяснил:
— Поймите, Куланьяннен, эти экологические ниши у нас давно заняты. Остались места лишь для бояна-колыбельщика, бояна-хитрого мужичка и бояна-гитариста. Гитариста — это чтобы показать нашу прогрессивность. На гишпанском инструменте, гитаре, играешь? Нет? Вот так-то. Что там у него с другими былинами?
— Ну, парочку мелких можно вставить в очередной концерт «Версты былинные», — снисходительно сказал Лапкин. — Есть еще одна большая, но какая-то больно запутанная. Можно, правда, ее до ума довести. Надо в начале петь последний куплет, потом второй, затем десятый и сорок третий. Остальные выкинуть, а двадцать шестой петь в виде припева.
— Дело говоришь, Лапкин, — поддержал его боян-ткачев сын. — Кого еще прослушали?
— Бояна Бурчалкина с юга, — нахмурился Лапкин. — Только сам он не приехал, а прислал на бересте текст былины срамной. «Бабушка и Василек» называется.
— Читал, читал, — оживился кто-то из молодых. — Ох, срамная былинка! Там Василек этот бабушку...
— Раз сам не приехал, и обсуждать не будем, — поспешил перебить его директор. — Грамотку сию возле печки положите. Мало ли что, вдруг дров не хватит... Кто еще у нас спеть хочет?
Тут Ивану-дураку плашмя саданули по затылку саблей. Он гневно обернулся, и, отняв от уха рукавицу, уставился на зеленоволосого соседа.
— Извини, — зашептал тот. — Привычка такая, как попаду в народ, так хочется саблей махать. Руки надо чем-то занять...
— На, — Иван протянул ему пригоршню семечек, оставшихся в кармане от первой встречи с Марьей-искусницей. Он справедливо решил, что семечки могут занять соседу не только руки, но и язык. И угадал.
А возле директора ВБО уже стоял крепенький мужичок с грустным выражением лица. Он со вздохом протянул ему несколько берестяных свитков и произнес:
— Написал я тут маленько... Петь не надо, скажите просто, что не так...
— Хитрый мужичок! — хором закричали бояны. — Покатит!
— Теперь бы еще гитариста найти, — мечтательно сказал директор.
А бояны веселились. Крынки с медовухой незаметно уступили место бутылям с зеленым вином. Сильно захмелевший от общего веселья сосед приник к Ивану-дураку и зашептал:
— Семечки у тебя — язык проглотишь! Сам жарил?
— Любовь моя, Марьюшка, их жарила, — ответил Иван и побрел искать более спокойное место.
Он протиснулся между двух боянов, обсуждавших размеры дани за очередной концерт, постоял чуть-чуть возле кучки певцов, решавших, как правильно петь былину об Алеше Поповиче. Оказывается, в самом распространенном тексте былины Алеша бьется со Змеем Тугариным два раза подряд и оба раза его убивает. Верно, древний боян написал два варианта боя, а решить, какой лучше — не успел. Помер, видать, от натуги. Теперь бояны решали, что лучше — выкинуть один поединок или дописать, что у Змея Тугарина был брат-близнец Змий Тугарин. Иван постоял, послушал, но понял, что сегодня бояны к единому мнению не придут, и побрел к выходу.
У дверей было куда веселее. Молодые бояны, отпивая по очереди из единственной бутыли с зеленым вином, пели друг другу свои былины. Всеобщим успехом пользовался боян Воха, который, аккомпанируя себе на гишпанском инструменте, пел на непривычный мотив:
Выезжает тут Илюха, о, йе-е!
Выезжает на лихом коне!
Он крутой, он круче Соловья,
Он снесет ему башку, ий-я!
А Алена Соловьинишна ушла гулять,
Соловейкин род продолжить, жениха сыскать.
Соловей укороченный под Калиновым мостом,
А Илюшенька с Аленой — под ракитовым кустом!
Ах, Алена! О, йе-е!
Певец затарабанил по струнам, глотнул зелена-вина и, мгновенно осипнув, продолжал:
А хотите я спою вам про Ивана-дурака,
Про Ивана, чей папанька, ой, да Черная Рука?
Как напился он с Емелей, документы потерял,
А в бою с четырехглавым богатырским другом стал...
Дурак привычно схватился за булаву, но передумал. Приятно, все-таки, когда о тебе поют, пусть даже не очень складно. В руки ему сунули крынку с медовухой, мир стал уютен и бояны симпатичны. Рядом сидел хитрый мужичок, которого все звали Кудряшкиным, и вполголоса подпевал бояну Вохе. Униженный Куланьяннен бродил среди молодежи и напрашивался на комплименты. Его жалостливо хвалили. Временами забегал директор ВБО, делал пару глотков из бутыли, стрелял у кого-нибудь табачку и возвращался к профессиональным боянам. В последнем набеге он взял в полон гитариста Воху и увел его увеселять маститых. Молодежь тут же взялась за гусли, разбилась попарно и принялась петь друг другу. Кое-кто, прежде чем петь, хвалился, дескать, эту былину он уже пустил в народ, и ее поют в деревне Тугоуховке, где народу — целых двадцать душ.
Потом заглянул боян Фискалкин, снисходительно посмотрел на молодежь и похвалился недавним приобретением — заморскими гуслями-самогудами. С их помощью Фискалкин добился небывалой плодовитости, сочиняя по две былины в день. Гусли сами ему подыгрывали и даже запоминали текст былины. Молодые бояны после ухода Фискалкина стали уверять друг друга, что мотив на гуслях-самогудах однообразный, а голоса у Фискалкина отродясь не имелось. Но было видно, что они ужасно завидуют.
Решив нарушить тягостное настроение молодежи, Иван-дурак крякнул и спросил:
— А не сыграете ли вы критику чего-нибудь новенького, свеженького, интересного?
Втайне дурак надеялся, что кто-нибудь продолжит былину бояна Вохи о нем. Но вышло по другому. Гусли взял Кудряшкин, откашлялся и запел:
Как напилися в трактире нонче три богатыря,
Зелено вино хлебали, времени не тратя зря.
Как решили они подвиг богатырский совершить,
Как пошли к собаке-князю позволения просить...
Молодежь захихикала, Иван потер затылок.
А у князя гость незванный — старый дядька Черномор,
На Илюху, на Алеху, на Добрынюшку попер:
Мол, ругали, слышал, князя, повели ты их казнить,
Ясны головы хмельные с плеч широких отрубить.
А Илюшка был поддатый, а Добрыня пьяный был,
А Алешка улыбался, ни хрена не говорил.
Нету силы богатырской, всю пропили в этот день,
И Гапон, коварный попик, на плетень набросил тень.
Посадили их в подвалы, заковали в кандалы,
Может, головы отрубят, пока силы их малы.
Не видать им больше света и хмельна вина не пить,
Вы не ссорьтесь лучше с князем, все равно не победить!..
Кудряшкин откашлялся еще раз и смущенно объяснил:
— В последней строчке — это мораль. А когда богатырям головы отрубят, я еще немножко напишу.
Опрометью выбежал Иван-дурак из избы-читальни. Оттолкнул зеленоволосого, объясняющего Гнедку различия между галопом и рысью, и вскочил на коня. Выручать надо братьев-богатырей!
