VII. В СТАМБУЛЕ
Жизнь в Стамбуле текла мирно, без громких происшествий, и потому отголоски бури, пронесшейся над Сарыпынаром, очень быстро распространились по столице.
Ранним утром, наверное в то самое время, когда происходил осмотр ран Халиля Хильми-эфенди, человек, несколько похожий на него лицом и комплекцией, взволнованно прохаживался по палубе парохода «Богаз». Время от времени он резко останавливался и снова перечитывал заметку «Землетрясение в Сарыпынаре», опубликованную со всеми ужасающими подробностями на первой странице газеты «Глас истины». Это был издатель и главный редактор газеты «Голос народа», Хюсейн Рюсухи. Он так же, как и Халиль Хильми-эфенди, провел бурную ночь, ездил на другую сторону Босфора в Кандилли на семейный праздник но случаю обрезания и еще на рассвете танцевал чифтетелли с шансонеткой Бланш.
Хюсейн Рюсухи устал и был явно не в духе. Он собирался, вернувшись в город, поехать домой в Бешикташ, до полудня поспать, а уж вечером зайти в редакцию, чтобы набросать передовую. Но когда, спустившись в нижнюю каюту, он хотел было осуществить, правда, в скромных масштабах, первый пункт своей программы — то есть вздремнуть, — на глаза ему попалось это сообщение в «Гласе истины». Он почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Схватив феску и трость, он выбежал на палубу.
Неужели правда, что Сарыпынар превращен в груду развалин? Нет, нет, если там и случилось что-либо, то только не так, как это описано в «Гласе истины». С проницательностью старого газетного волка Хюсейн Рюсухи видел, где в сообщениях из Сарыпынара редакция что-то добавила от себя. Однако самый факт землетрясения сомнению не подлежал.
После убийства Махмуда Шевкет-паши стамбульской прессе приходилось туго: под неослабным контролем правительства она уподобилась водяной мельнице, от которой отвели воду. И вот наконец господь бог сжалился над журналистами и специально для них, надо думать, слегка тряхнул Сарыпынар. Все это, конечно, прекрасно, но воспользовались этим другие… И если бы просто другие!.. А то ведь именно кровный враг — «Глас истины» — перехватил эту новость…
Хюсейн Рюсухи долго ругался с корректором Али Феридом, исполняющим в ночное время обязанности секретаря. Он поднял его с постели, разостланной прямо на столе в типографии. Доругавшись до того, что оставалось только вцепиться друг другу в глотку, — подобные стычки случались у них довольно регулярно, — приятели помирились и принялись обсуждать создавшееся положение.
Упустить такую возможность! Конечно, тут никто не виноват — все дело случая… Пусть Сарыпынар разрушен, но даже в развалинах он способен прокормить расторопного журналиста в течение нескольких дней…
Али Ферид умылся, истратив половину воды, которую принес посыльный для заварки кофе, потом расчесал свои курчавые, как шерсть бухарского ягненка, волосы и слегка откашлялся, пробуя голос.
— Не будем терять времени! Надо что-то придумать, — начал он.
— А для чего я, собственно, приехал?
— Тогда садись и сразу начинай с описания событий,
— За этим дело не станет. Но нам нужны подробности, факты..
— Так пошлем губернатору телеграмму с оплаченным ответом или, еще лучше, начальнику округа.
— Они сами поди ни черта не знают. Потом жди ответа три дня…
— Это верно. Да еще захотят ли ответить? Возьмут и отпишут, что во вверенном им крае все благополучно,
— Вполне может статься. И все труды наши пойдут насмарку…
— Так что будем делать?
Хюсейн Рюсухи вдруг вспомнил про своего приятеля Чопура Ресми — великого мастера шантажа и вымысла: стиль у него великолепный — перо будто ядом брызжет. Непонятно, почему он предпочитал свободной профессии журналиста службу. Правда, время от времени Ресми бросал работу и, уволившись, наезжал в Стамбул. И тогда у него начиналось увлечение газетой. Несколько месяцев он писал хлесткие статьи, а потом, добыв себе новую должность, исчезал. Теперь он уже целый год преподавал французский язык и историю в средней школе в том санджаке, к которому относился уезд Сарыпынар.
— Это ты здорово придумал, — сказал Али Ферид. — Чопур Ресми для такого дела подходящий человек. Если мы переведем ему деньги по телеграфу, к вечеру, глядишь, он пришлет нам сногсшибательный материалец. Тут уж и мы руку приложим… только не нужно зарываться! Если данные не подтвердятся, раздувать не будем. Ну, а если выяснится, что в Сарыпынаре ничего не стряслось, надо как следует ударить по этому «Гласу истины», чтоб народ зря не пугал, глупых статей не печатал…
* * *
В то самое время, когда в редакции «Голос народа» составляли телеграмму на имя Чопура Ресми, поэт Селим Шевкет стоял у окна, выходившего на бухту Каламыш, и, просматривая газету «Глас истины», рассуждал сам с собою:
— О, господи, до каких пор будут длиться страдания народные?.. Итальянская война, Балканская война, холе ра… бесконечные пожары… И вот только наступила передышка, многострадальная Анатолия спокойно вздохнула, — так надо же! Новая беда — землетрясение!..
Поэт закрыл глаза, перед ним возникло далекое село в руинах, и он прочел начало стихотворения Фикрета «Помогите пострадавшим!» :
Разрушено село землетрясением… Вон там у крыши..
Вспомнить вторую строчку он не смог. Чувствуя, что не в силах утолить свою скорбь прекрасным стихом, он было опечалился, но потом утешился другим стихотворением:
У древнего орла, что целый век живет на Крите,
Людских сердец он сколько растерзал — спросите.
Правда, эти стихи к землетрясению как будто касательства не имели. Говорилось в них о тяжелой доле и политическом бесправии мусульман на острове Крит, и ни к каким стихийным бедствиям относиться они не могли. Однако это тоже был крик души, в котором, как принято говорить, «сквозила скорбь страждущего человечества».
Селим Шевкет причислял себя к поэтам «новой литературы» . На самом же деле был он поэтом-неудачником — вроде бы и не хуже других поэтов, а пустить корни, утвердить свое имя в литературе ему никак не удавалось. Сонеты, которые он опубликовал в первый год провозглашения конституции под заголовком «Сентиментальные миниатюры», канули бесследно, будто камешки, брошенные в море. И политика, тут была ни при чем. Хотя, конечно, годы были смутные, в стране лилась кровь, прямо на улицах убивали писателей, — как Ахмеда Самима и Шариятчи Зеки, например, — но, несмотря на это, многие поэты умудрялись сочинять прекрасные стихи о грустной осени, о вечерних сумерках, и вокруг них бушевала буря восторгов. А вот его окружала гробовая тишина — заговор молчания, как принято говорить у европейцев.
Самые близкие товарищи (то есть представители «новой литературы»), которых он всегда и всюду превозносил, защищал от подрастающего поколения устно и письменно, даже те, которых он величал «мои учителя», платили ему за все самой черной неблагодарностью. Когда Селим Шевкет устраивал дорогостоящие приемы, приглашал этих людей к себе и после угощения читал им, дрожа и запинаясь от волнения, свои лучшие стихи, неблагодарные гости, словно сговорившись, слушали его молча, ни единым словом не обмолвившись о стихах, и бедняга с мрачным видом совал листочки в карман, приговаривая: «Ну, остальное в том же роде…»
И несмотря ни на что, поэт не терял надежды: пусть не теперь, не скоро, пусть даже после смерти, но придет в конце концов его день. И отступит море, и засверкают камешки, которые когда-то исчезли в пучине… Впрочем, для поэта, у которого нет другой заботы-работы, как только собирать в начале каждого месяца арендную плату за постоялый двор да за несколько лавок, доставшихся ему в наследство от отца, не все ли равно, когда наступит этот самый день — раньше или позже?..
В свое время Селим Шевкет считал, что во всем виноват аруз. Времена менялись, и аруз хирел, вопреки всей своей бесподобной, божественной гармонии. Такова была печальная действительность, и не считаться с ней было нельзя. Да, прекрасная статуя, воздвигнутая в честь его величества аруза, треснула, она разрушается па глазах — об этом еще писал Фикрет, — и любая попытка установить союз между арузом и «новой литературой» была обречена на провал. А кто не хочет упасть, тот должен шагать в ногу с веком.
Наверное, именно этой мудростью руководствовался поэт, когда, испытывая к самому себе отвращение, переводил с аруза на хедже свои неизданные миниатюры. Результат оказался самый плачевный: Селим Шевкет, подобно музыканту, который, бросив рояль, садится за барабан и не может к нему приспособиться, — пал даже в собственных глазах…
Но последние несколько месяцев поэта одолевали новые мысли: искусство для искусства — вот где спасение! А впрочем… искусство ради самого искусства, — не напоминает ли это сапожника, который шьёт сапоги только но своей мерке?.. Если поэт хочет, чтобы народ знал его, он должен писать стихи о современности. Да, только народ есть народ, — поди догадайся, чего он хочет?! Вот ведь, к примеру, как одному повезло: и поэт-то был самый что ни на есть захудалый, а написал стихи про знаменитый пожар в Аксарае и в один миг прославился. Когда в зрительном зале морского офицерского собрания Элиза Бинемеджиян, закутавшись в черный прозрачный плащ, повторяла припев:
О, горе, великое горе!
Окутал нас черный мрак,
Страшна погорельцев доля,
Будь проклят, огненный враг!.. —
то Шефик-бей, богатый маслозаводчик, рыдал и бил себя кулаком в грудь, а вместе с ним рыдал весь театр — от солидных, пожилых господ в креслах первых рядов до расторопных торговцев фисташками и вездесущих разносчиков лимонада. В каком еще театре мира какое великое произведение искусства вызывало столько слез?! Даже Фикрет, который говорил о себе: «Я сам — пространство, я сам — полет в своих небесах», — даже он своей славой больше всего обязан именно стихам о зем- летрясении в Балыкесире. И, возможно, завтра, за неимением лучшего, газеты вспомнят старое фикретовское стихотворение «Помогите пострадавшим!» и снова напечатают его. Ну, конечно, старая история — одно покрывало на гроб служит для всех бедняков… Так что же из этого следует?
Из этого следует, что нужно… написать стихотворение, посвященное злосчастному Сарыпынару, превратившемуся в руины. И написать его размером хедже, так сказать, голосом народа. Вот тогда «Помогите пострадавшим!» отойдет на задний план. А поскольку землетрясения, подобно року, до скончания века не прекратят терзать несчастную землю, то новому произведению поэта обеспечено будущее. После каждого землетрясения в любом селе или городе это стихотворение будут повторять со слезами на глазах, и обретет оно вечную жизнь. Только надо спешить!.. Не дать ловкачам вырвать лакомый кусок… Еще до вечера написать, а потом во что бы то ни стало успеть тиснуть в утренних газетах, и не в одной, а сразу в нескольких… И не ограничиваться сочувствием, так сказать, на словах, а внести свою скромную лепту, пожертвовать в пользу пострадавших хоть лир двадцать пять и проследить, чтобы в тех же газетах, где-нибудь в уголке, было сообщено об этом…
Селим Шевкет собрал домашних в передней и строго-настрого приказал:
— Слушайте меня внимательно! Сегодня я занят… скорблю вместе с моим народом. Кто ни придет, всем говорить, что меня нет дома. Будете шуметь, голову оторву!.. Вот так!..
