Примерно через пару недель Марин позвонил мне и сообщил, что договорился с коллекционером, согласившимся выкупить у нас все рукописи Шекспира, которые мы сможем ему предложить. Таким образом, над проблемой финансирования дальнейших экспедиций в прошлое можно было больше не задумываться.

Еще через год я снова встретился с Шекспиром, передал ему переписанные мною пьесы «Комедия ошибок» и «Ричард Третий», а взамен получил его собственную рукопись, которую, в свою очередь, вручил Марину.

Так оно и пошло. Раз или два в год, в условленный день, я отвозил Шекспиру одну-две новые пьесы и забирал его рукописи. То, что вначале казалось мне удивительным приключением, превратилось в рутину. У меня имелась уникальная возможность проследить жизнь Шекспира, но, встречаясь, мы почти ни о чем не разговаривали. Вернее, мы не разговаривали ни о чем, что могло бы представлять интерес для исследователя творчества Шекспира. Мы обсуждали достоинства блюд, которые нам подавали в таверне, или то, что улицы в Лондоне давно бы пора замостить. Порою Шекспир отпускал реплику-другую по поводу нравов, царящих в актерской среде. Но мне почему-то совершенно не хотелось развивать эту тему.

Вначале меня беспокоило то, что бессмысленная работа по переписыванию чужих рукописей, которые он должен был выдавать за свои, будет угнетать Шекспира. Я опасался, что он потеряет веру в себя, превратившись в мрачного меланхолика, видящего мир только через узкие прорези в маске, которую ему приходилось носить. Но, как выяснилось, я ошибался. Проходил год за годом, а Шекспир при встречах со мной был все так же жизнерадостен. И с каждым разом, как мне казалось, он становился все более уверенным в себе.

Быть может, это проистекало из того, что Шекспир, хотя и занимался тем, что переписывал пьесы, которые я ему приносил, тем не менее все равно считал их своими? Наверное, так оно и было. Ведь он мог и сам написать все эти пьесы. Или хотя бы часть из них. Я просто облегчил ему жизнь, освободив от долгих ночных бдений над чистым листом бумаги, когда слова упорно не желают складываться в строки, способные передать смысл того, что пока существует лишь в форме предчувстия и неясных, безымянных образов.

Во время одной из наших встреч Шекспир с восторгом сообщил мне, что премьера пьесы «Тит Андроник», состоявшаяся в театре «Роза» 22 января 1593 года, принесла владельцу театра Филиппу Хенслоу фантастическую выручку в 3 фунта и 6 шиллингов. Сказано это было таким тоном, как будто небывалым успехом пьесы все были обязаны лишь ему одному, Уильяму Шекспиру.

Сейчас, когда я рассказываю об этом, мне кажется, что тогда во мне говорило чувство ревности. А может быть, и зависти к успеху Шекспира. Он ни разу не удосужился сказать мне даже «спасибо», хотя, не будь меня…

А в самом деле, что было бы, если бы в свое время я так и не решился подойти к начинающему драматургу, сидевшему за столиком в таверне «Белый Огонь» с пером в руке? Рухнули бы все устои современной драматургии? Или ничего ужасного не случилось бы, и все текло своим обычным чередом, повторяя известную всем нам историю о сыне перчаточника из провинциального городка, приехавшем однажды в Лондон и, ко всеобщему удивлению, добившемся небывалого успеха, всемирной известности и бессмертной славы, которой не было, да, наверное, уже никогда и не будет ни у одного из его собратьев по перу?

А видели бы вы, как негодовал Шекспир, узнав о выпаде, который сделал против него Роберт Грин в своей статье «Крупица здравого смысла, купленная миллионами раскаяний»!

– «Ворон, только что добившийся успеха, обрядившись в наши перья»! – восклицал, потрясая текстом статьи, Шекспир. – «Настоящий пройдоха, представляющий себя единственным потрясателем сцены»!.. И это написал человек, которым я некогда восхищался!.. Да ни одна из его паршивеньких пьесок и в сравнение не идет с «Генрихом Шестым», которого он посмел критиковать!.. Мерзкий писака, неспособный создать ничего стоящего, а потому со злостью, словно бешеный пес, набрасывающийся на того, кто представляется ему подходящим объектом для травли!..

В его гневных и по большей части совершенно бессвязных репликах, как ни странно, совершенно искренне звучала уязвленная гордость автора, выстрадавшего свои произведения и вместо понимания наткнувшегося на глухую стену тупого неприятия.

В том году в Лондоне свирепствовала эпидемия чумы, унесшая одиннадцать тысяч душ. На воротах домов, пораженных чумой, были нарисованы красные кресты и вывешены деревянные таблички с надписью «Господи, помилуй нас!». Королева укрылась от эпидемии в Виндзорском дворце, куда не пускали посторонних. Театры, как места скопления людей, а следовательно, возможные рассадники заразы, по приказу властей были закрыты, и Шекспиру почти год пришлось провести в своем родном доме в Стратфорде.

Похоже, он не испытывал большой радости от общения со своими родителями и женой. Во всяком случае, когда мы вновь встретились с ним год спустя, зимой 1593-го, он рассказывал не о своей семье, а о знакомстве с графом Саутгемптоном. Он даже мечтал написать поэму и посвятить ее своему новому другу и покровителю. Мне об этом, конечно же, было известно заранее, и вместе с пьесой «Укрощение строптивой» я передал Шекспиру две поэмы: «Венера и Адонис» и «Изнасилование Лукреции».

В том же году поэма «Венера и Адонис» была напечатана «ин-кварто» Ричардом Филдом, земляком и другом детства Шекспира. Радости Шекспира не было границ, – это была его первая опубликованная работа! Видели бы вы улыбку, сиявшую на его лице, когда он вручал мне эту тоненькую книжечку, на обложке которой он сделал надпись: «Вальдемару Хвостову от Уильяма Шекспира. Надеюсь, вы по достоинству оцените сей труд». Можно было подумать, что он был уверен, будто я никогда прежде не читал «Венеру и Адониса».

Зимой с 1593 на 1594-й, выдавшейся на редкость теплой и слякотной, труппа «Комедианты Пембрука» оказалась на грани разорения из-за закрытия театров во время продолжающейся эпидемии чумы и, чтобы как-то свести концы с концами, отправилась в турне по провинции. Но Шекспир не поехал вместе со всеми. Получив выгодное предложение, он остался в Лондоне и присоединился к «Комедиантам лорда-камергера».

Расчет оказался верным. К концу 1594 года эпидемия чумы пошла на убыль, и «Комедианты лорда-камергера» буквально за одну неделю превратились в ведущую лондонскую труппу, предоставив вниманию столичной публики уже давно готовую новую пьесу Шекспира «Комедия ошибок».

Именно с этого момента у Шекспира начала все заметнее проявляться коммерческая жилка. В конце 1594 года он покупает десятипроцентный пай «Театра». Три года спустя покупает второе по величине кирпичное здание в Стратфорде, уплатив за него 60 фунтов. В том же, 1597 году он начинает операцию по спекуляции ячменем. Закупив десять четвертей ячменя на сумму 25 фунтов, – сельский работник мог заработать такие деньги за три года! – он свалил его в подсобных помещениях своего нового дома. В 1599 году он прикупает дополнительный пай в «Глобусе», только что построенном братьями Бербидж взамен «Театра», который пришлось разрушить по причине того, что срок на аренду земли, на которой он стоял, истек. Еще через пару лет он приобретает за 320 фунтов 107 акров пахотной земли в Олд Стратфорде.

Я так точно называю все суммы и цифры, потому что сам Шекспир с гордостью перечислял их мне. Своим финансовым успехам он радовался не меньше, чем литературным достижениям. Быть может, это было именно то, что психоаналитики называют замещением? Шекспир вполне серьезно считал себя талантливым драматургом, но при этом на подсознательном уровне все же понимал, что он лишь переписывает чужие пьесы, которые затем выдает за свои. Поэтому ему был необходим успех на каком-то ином, нелитературном поприще, который он автоматически переносил бы и на свою деятельность в роли драматурга.

Не составляло труда заметить, что Шекспир тратит гораздо больше, чем мог себе позволить артист даже самой преуспевающей театральной труппы, являющийся одновременно еще и талантливым драматургом, чьи пьесы идут нарасхват. Но я не пытался разобраться в том, откуда у него деньги. Как-то раз, кажется на третий или четвертый год нашего знакомства, во время очередной нашей встречи, в ходе беседы у меня сложилось впечатление, что Шекспир пребывает в несколько стесненном финансовом положении. Я весьма деликатно поинтересовался, не согласится ли он принять от меня некую сумму под беспроцентный заем.

– Ни в коем случае, – почему-то с улыбкой взглянул на меня Шекспир. После чего добавил: – Вы и без того сделали для меня слишком много.

Наверное, стоит отдельно сказать о сонетах.

Я передал Шекспиру первые стихотворения летом 1593 года. Последние – в 1598-м. Ирония заключается в том, что я воспроизводил их по изданию Джорджа Элда 1609 года, которое было посвящено мне. Шекспир отрицал, что передавал сонеты в печать. Хотя, как я полагаю, он лукавил. Когда я поинтересовался у самого Элда, кто именно передал ему сонеты для печати, он как-то очень уж неопределенно принялся описывать мне темноволосого мужчину среднего роста, весьма представительного и разговаривающего со странным акцентом. Образ этот мог быть как вымышленным, в том случае, если Шекспир попросил Элда никому не говорить, что это он принес сонеты, так и реальным, поскольку Шекспир вполне мог попросить о небольшой услуге кого-то из своих друзей.

Не скрою, мне польстило то, что Уильям наконец хоть как-то оценил мои заслуги в становлении его как драматурга. И все же мое мнение о нем все сильнее изменялось не в лучшую сторону. Помимо того, что Уильям слишком много времени уделял финансовым делам, мне не нравились заносчивость и высокомерие, проявляющиеся в нем с некоторых пор. Начало этому процессу положил, если не ошибаюсь, родовой герб, который Шекспир получил в 1596 году. Теперь он был знатным господином, требующим к себе уважения. Ну а уж когда после восшествия на престол короля Якова Первого труппа «Комедианты лорда-камергера» была преобразована в «Комедиантов короля в качестве лакеев Его Величества», распиравшая Шекспира тщеславная гордость перевалила все мыслимые границы. Порою он казался мне похожим на огромный мыльный пузырь, готовый лопнуть в любую секунду. И пузырь этот надул я.

Кажется, в начале лета 1595 года Уильям как бы между прочим упомянул в разговоре со мной, что собирается написать продолжение комедии «Бесплодные усилия любви», которая в прошлом году была с успехом показана «Комедиантами лорда-камергера». И называться она будет «Вознагражденные усилия любви». Мы в тот момент рассматривали новинки в книжной лавке Джона Харрсона «Белая борзая», что возле кладбища Святого Петра. Шекспир завел меня туда, чтобы похвалиться новеньким изданием поэмы «Изнасилование Лукреции», напечатанной все тем же Ричардом Филдом. Издание и в самом деле было роскошным. Обложка книги формата «ин-кварто» имела красивую фактуру, была украшена якорем и девизом «Anchora Spei», которые Филд унаследовал от Томаса Вотрольера, одного из лучших печатников Лондона, женившись на его вдове. Когда до меня дошел смысл слов, произнесенных Шекспиром, я едва не выронил книгу из рук.

– Что? – переспросил я.

Должно быть, взгляд у меня был весьма выразительный, потому что Шекспир как следует задумался, прежде чем ответить.

– А в чем, собственно, дело? – недоумевающе пожал он плечами. – Пьеса «Бесплодные усилия любви» пользуется успехом у зрителей. Так почему бы не сделать продолжение?

Он еще спрашивал «почему»! Да потому, что такой пьесы не было ни в одном из его собраний сочинений!

– Послушайте, Уильям, – я по-дружески положил руку ему на локоть. – По-моему, это не слишком удачная мысль.

– Почему? – недовольно сдвинул брови Шекспир.

– Комедия – легковесный жанр. Я думаю, нам, – я особо подчеркнул слово «нам», – стоило бы заняться чем-нибудь более серьезным.

– Например?

– Например, продолжить исторические хроники. Точнее, даже не продолжить, а написать пьесу, которая предваряла бы историю Генриха Шестого.

– «Король Джон»! – радостно воскликнул Шекспир.

Поистине, он буквально на лету ловил мои мысли!

– Именно, «Король Джон», – подтвердил я его догадку.

Шекспир провел ладонью по своей короткой бородке.

– Над этим стоит подумать, – изрек он глубокомысленно.

Вид у него при этом был такой, словно он сегодня же вечером собирался взять в руку перо и набросать подробный план пьесы, которая, между прочим, уже лежала у меня дома на столе, переписанная набело. Подобное двуличие не могло не вызывать у меня неприятия.

И все же я относился к нему с любовью. Как-никак Шекспир был моим подопечным, и меня беспокоила его судьба. И, должно быть, как у всякого родителя, наблюдающего за успехами и неудачами своего чада, чувства, которые я испытывал к Шекспиру, были весьма неоднозначными. Временами я ненавидел его за присущую ему тщеславную гордость, алчность и высокомерие. В эти моменты мне хотелось как следует хлопнуть по столу очередной рукописью, которую я ему принес, чтобы напомнить, кто был подлинным творцом его успеха. Но, когда мы расставались, я уже через несколько дней начинал думать о новой встрече, о том, что скажу Уильяму, с какой стороны от него сяду, как будет обращено ко мне его лицо…

Это было похоже на вялотекущую шизофрению. Я одновременно любил и ненавидел этого человека. И я никак не мог понять его отношение ко мне.

Но подлинный кошмар начался для меня с приближением 1616 года.