Вахта на судне. Все к помпам. Южная Африка. Физические исследования. Наблюдения за китами и морскими животными. «Ревущие сороковые». Телеграмма от Амундсена. Новая Зеландия – последняя остановка

– Без десяти четыре, сэр! – произносит матрос в плаще, с которого капает вода. Вахтенный офицер, а в иных случаях так называемый снотти, пробуждается настолько, что в состоянии поинтересоваться:

– Ну как там?

– По нулям, сэр, – и матрос выходит.

Разбуженный, все еще в полудреме, занимает более устойчивое положение на койке размером 180 сантиметров на 60 – это все его личные владения на корабле, – и среди грохота двигателей, звука винта и шума перекатывающихся плохо закрепленных предметов старается собраться с мыслями и понять, как лучше слезть с койки и не упасть и где искать свои сапоги и плащ. Если он спит в детской, что вполне реально, решить эту задачу не так просто, как кажется: в этой каюте, рассчитанной, если верить уведомлению на одной из балок, на четверых, помещаются шестеро ученых, или псевдоученых, и сверх того пианола. Они самые молодые из участников экспедиции, потому-то каюту и называют детской.

К сожалению, через детскую ведет проход из кают-компании в машинное отделение. От последнего ее отделяет лишь деревянная дверь, обладающая отвратительным свойством открываться и закрываться в такт качке корабля и под действием веса висящих на ней плащей, и поэтому в соответствии с накатом волн шум двигателей слышится то яснее, то глуше.

Если, однако, речь идет о вахтенном офицере, то задача упрощается, ибо он живет в меньшей каюте дальше по корме и делит ее всего с одним соседом.

Палубные швы проделали уже не одно путешествие и, кроме того, деформируются под тяжестью шлюпбалок и рубки, находящихся на полуюте, поэтому в непогоду с этой части палубы, всегда заливаемой волнами, вода просачивается вниз, то есть на верхние койки в наших каютах. Чтобы как можно меньше влаги попадало в койку, каждый изобретает и тщательно оберегает целую систему желобов, по которым вода, минуя наши головы, стекает на пол.

Так что полусонный офицер или ученый, если ему повезло, при пробуждении ступает в лужу на полу, а не вылезает из лужи в своей койке. Он нащупывает руками сапоги, напяливает плащ, клянет на чем свет стоит тесемки зюйдвестки, которые, не желая туго стягиваться вокруг шей, рвутся, и через открытую дверь пробирается в кают-компанию. Еще совсем темно – ведь солнце взойдет только через полтора часа, но в слабом свете раскачивающейся на весу керосиновой лампы его глазам предстает безрадостная картина раннего утра, особенно отвратительная, если его укачивает.

Скорее всего за ночь не одна волна частично просочилась вниз, и при каждом движении корабля с борта на борт по кают-компании проносится небольшой ручеек. Белая клеенка сползла со стола, вместе с ней по полу перекатываются грязные чашки из-под какао, пепельницы и другие предметы. Алюминиевые кружки, тарелки и кастрюли в буфетной кают-компании ударяются друг о друга с омерзительным перезвоном.

А винт непрестанно выводит свою песню: бух-бух-бух – пауза, бух-бух-бух – пауза, бух-бух-бух.

Выждав подходящий момент, вахтенный скользит по мокрому линолеуму к правому борту, откуда через штурманскую рубку на палубу ведет трап. Он бросает мимоходом взгляд на барограф в штурманской рубке, изо всех сил налегши на дверь, приоткрывает ее настолько, чтобы протиснуться в щель, и вырывается во мрак.

Ветер свистит в снастях, на палубе вода. Трудно сказать, идет ли дождь – что он в сравнении с брызгами, вздымаемыми ветром. Поднимаясь на капитанский мостик, не очень высокий, вахтенный старается разглядеть, какой стоит парус, и по возможности определить силу ветра.

Кемпбелл – он и есть офицер утренней вахты (с 4-х до 8-ми) – беседует с Боуэрсом, которого он сменяет. Узнает курс, последние показания патентованного лага Шероба, волочащегося за кормой, сведения о ветре – усиливается он, утихает или дует порывами и как действует на паруса и корабль. «Если идти как сейчас – все в порядке, а стоит только увеличить скорость, как судно начинает сотрясаться. Да, кстати, поднимите Пенелопу в 4.30…» Снотти Боуэрса – а это Отс – отпускает соленые шуточки, какими ни один настоящий мидшипмен не решился бы потчевать лейтенанта, и они оба уходят вниз. Снотти Кемпбелла, то есть я, появляется пять минут спустя, старательно делая вид, будто его задержало важное дело, а не койка. Тем временем офицер проводит перекличку и докладывает, что все на месте.

– Как насчет какао? – спрашивает Кемпбелл. Какао весьма полезная вещь в утреннюю вахту, и Гран, который до меня был у Кемпбелла снотти, говорил на своем пока что ломаном английском, как он рад тому, что я занял его место, потому что ему не нравится «быть жокеем» (он хотел сказать «лакеем»).

Итак, на повестке дня какао, и снотти отправляется в опасное путешествие по палубе в носовую часть, к кубрику. Если ему не повезет – по дороге волна окатит его с головы до ног. В кубрике, где греются, покуривая, вахтенные, он набирает горячей воды и благополучно доставляет ее в кают-компанию, вернее, в буфетную. Здесь он разводит какао и собирает нужное количество чистых кружек – если таковые имеются, ложки, сахар и галеты. Тщательно закрепив их на время перехода, по дороге заносит Уилсону его порцию – Уилсон каждый день встает в 4.30 утра, чтобы запечатлеть восход солнца, заняться научными зарисовками и наблюдением за птицами, летающими вокруг корабля. Затем возвращается на мостик, и горе ему, если он по дороге упадет: тогда начинай все сызнова.

Пеннелл, который спит под прокладочным столом на мостике, также получает какао и интересуется, есть ли звезды на небе. Если есть, он немедленно вскакивает, чтобы приступить к обсервации, а затем спускается вниз и записывает бесконечные ряды цифр, которые в конечном итоге составят результаты его магнитных наблюдений: магнитное наклонение, горизонтальное склонение и результирующая сила магнитной стрелки.

На судно обрушивается шквал. Два свистка вызывают вахту наружу, по командам «Стоять на брам-фалах!» и «К кливеру!» кто-то спешит к одному фалу, вахтенный снотти – к другому, остальные – на полубак и к кливеру. Кливер спускают; того, кто стоит на фор-брам-фалах на наветренной стороне камбуза, окатывают две большие волны, перехлестнувшие через поручни.

Но ему не до того, так как шквал усиливается, с мостика в мегафон звучит команда «Отдать брам-фалы!», и все его усилия направлены на то, чтобы отдать фал с нагеля и суметь уклониться от конца, скользящего через шкив при спуске брамселя.

Следующая команда – «Взять гитовы!», затем – «Всем свернуть фор– и грот-брамсель!» – и мы дружно поднимаемся на реи. К счастью, занимающийся рассвет уже окрасил море в серый цвет, и мы различаем очертания выбленочных узлов. Вечерней и ночной вахтам намного труднее – им приходится лазить по вантам в полной темноте. Поднимешься на рей, и ветер распинает тебя на нем. При команде «Убрать паруса!» Пеннелл всегда выходит из штурманской рубки и участвует в работе.

Благополучно свернув два мокрых паруса – хорошо еще что маленьких – и спустившись на палубу, люди видят, что ветер задувает с кормы и паруса следует снова поставить. После этого уже окончательно рассветает, и вахта сворачивает концы в бухты, как всегда перед мытьем палубы, в котором, впрочем, сегодня, кажется, нет особой надобности. Во всяком случае, можно обойтись без поливания из шланга, более чем достаточно произвести общую уборку и свернуть снасти.

Два наших стюарда – Хупер, который высадится с главной партией, и Нил, который останется на корабле, – встают в шесть часов и поднимают подкрепления для ежедневной процедуры откачки воды, и вскоре кают-компания оглашается страшным шумом. «Встань и улыбнись, встань и улыбнись, ножку покажи, ножку покажи!» (Эта песенка – пережиток тех стародавних времен, когда моряки уходили в плавание со своими женами). «Подъем, мистер Нельсон, уже семь часов. Все к помпам!»

С первого до последнего дня рейса мы, спасибо помпам, прекрасно разминались, что не мешало нам поносить их почем зря. Любое деревянное судно протекает, но «Терра-Нова» даже в штиль пропускала поразительно много воды, и причины течи удалось установить лишь в Новой Зеландии, в Литтелтоне, где корабль поставили в сухой док и передний отсек заполнили водой.

 

Работа команды на помпах во время шторма

 

Пока что надо было держать трюмы по возможности сухими, а этому отнюдь не способствовали сорок галлонов керосина, которые после ухода с Южного Тринидада в непогоду пролились в льяла. Как выяснилось впоследствии, кто-то из грузчиков – сколько ни ругай их, все мало – неплотно пригнал к пазам доски трюмного настила – пайола. В результате угольная пыль и кусочки угля, хранившегося в этом трюме, оказались в соседних льялах. Сорок галлонов керосина довершили несчастье – насосы засорялись все больше, и в конце концов пришлось призвать на помощь плотника Дэвиса, чтобы он разобрал их и удалил мешающие работе промасленные комья. Качать иногда приходилось почти до восьми утра, а потом снова вечером; но выпадали и такие дни, когда каждая вахта бралась за помпы. Зато как мы накачали мышцы!

Помпы размещались в средней части судна, сразу за грот-мачтой, и шланги, проходившие в шахте, примыкающей к ахтерлюку, вели в трюмы, где обычно хранились уголь и брикетное топливо. Их сливное отверстие открывалось на расстоянии одного фута над палубой, поршни приводились в движение двумя горизонтальными рукоятками – с помощью подобных наматывается на барабан ведро в деревенских колодцах. Увы, эту часть главной палубы, перед самым входом на полуют, больше всего заливает волнами, и при волнении стоящим у помп не позавидуешь. При сильных северных штормах люди, пытавшиеся работать на помпах, стояли по пояс в воде, да и сами помпы скрывались под слоем воды в несколько метров.

На пути из Англии в Кейптаун короткие рукоятки представляли большое неудобство. Качать надо было много, и было кому качать, людей хватало, но из-за малой длины рукояток за каждую могло взяться не больше четырех человек. К тому же при сильной качке они были ненадежной опорой, и всякий раз, как набегала большая волна, приходилось бросать помпы и покрепче держаться, чтобы не очутиться в сточном желобе.

В Кейптауне было сделано важное усовершенствование: рукоятки удлинили, рычаги вывели на палубу, их наружный конец поворачивался в гнезде под поручнями. Теперь за рукоятки могли надежно держаться четырнадцать человек, и работа с помпами из муки мученической превратилась чуть ли не в приятное и совсем не скучное упражнение.

Периодически в льяла опускали на веревке футшток, и по высоте его мокрой после подъема части определяли уровень воды. При 30 сантиметрах корабль считался практически сухим, и подвахтенные могли располагать собой – идти мыться и завтракать.

Тем временем вахтенные занимались такелажем и парусами. Если же судно шло еще и под паром, то по двум желобам поднимали на палубу содержимое зольников у топок и сбрасывали в море.

Склянки бьют восемь раз (значит, 8 часов), и два стюарда бегут по палубе, стараясь в целости доставить завтрак из кубрика в кают-компанию. Несколько офицеров, раздевшись, обливаются на палубе морской водой: так как мы идем только под парусами – пара нет, а следовательно, нет и воды в шланге. Офицеры ночной вахты и их снотти слезают с коек, кают-компания оживляется, то и дело слышатся замечания вроде: «Передай джем, Мэри», «Только после вас», «Подвиньте, пожалуйста, масло» и т. д. К завтраку мало кто не приходит в себя.

Ренник спешит покончить с едой, чтобы сменить на мостике Кемпбелла. В это время заносятся в судовой журнал ежечасные и четырехчасовые данные – сила ветра, волнение, показания барометра и другие параметры, которые полагается записывать, в том числе пройденное расстояние, фиксируемое лаглинем (сколько раз я забывал делать эти записи в положенное время и вносил их позднее, исходя из предположений).

Утренняя вахта закончилась.

Вдруг откуда-то из средней части судна доносится вопль: «Так держать!» Человеку непосвященному впору испугаться, не случилось ли чего, но для нас это дело привычное. Рулевой отвечает: «Есть так держать, сэр!» – а все сидящие за столом орут во всю глотку: «Раз, два, три, есть так держать!» Виной всему этому шуму Пеннелл. История такова.

Пеннелл у нас штурман, главный же компас находится на крыше холодильника – только там он достаточно удален от железа. Между тем рулевой держит курс по компасу, установленному перед штурвалом. В силу многих обстоятельств компасы в каждый данный момент показывают разные значения, причем главный более точен.

Время от времени Пеннелл или вахтенный офицер приказывают рулевому приготовиться к команде «Так держать!» и отправляются к главному компасу снимать показания. Предположим, что судну надлежит следовать курсом зюйд-ост 40°. Лайнер при отсутствии сильного ветра или волнения почти точно держался бы этого направления. Иное дело старушка «Терра-Нова». Даже при хорошем рулевом картушка компаса значительно отклоняется то в одну, то в другую сторону от отметки зюйд-ост 40°. Но если она на миг замирает на точном курсе, Пеннелл выкрикивает: «Так держать!» Рулевой считывает по картушке компаса, скажем, зюйд-ост 47°, и таким образом узнает, какой цифрой ему следует руководствоваться.

Мы так привыкли к частым пронзительным выкрикам Пеннелла, что эти немузыкальные звуки, раздававшиеся над головой, даже подбадривали нас и помогали работать в бурю и ненастье.

Второго сентября в пятницу мы покинули Саймонсбей и легли курсом на восток. Предстояло пройти от мыса Доброй Надежды до Новой Зеландии, через знаменитые «ревущие сороковые», которые могут причинить массу неприятностей мореплавателю, а то и вовсе его погубить.

Южная Африка встретила нас гостеприимно. Адмирал, командовавший станцией, начальство военно-морских доков и английских военных кораблей «Мьютини» и «Пандора» были более чем любезны. Они проделали на «Терра-Нове» многочисленные ремонтные работы и усовершенствования, причем силами воинских команд, так что наши люди после почти девятинедельного плавания могли наслаждаться пребыванием на берегу. Никогда не забуду, как я в первый раз влез в ванну и никак не мог с ней расстаться.

Здесь на борт поднялся ожидавший нас Скотт, а Уилсон, напротив, сошел и вперед нас отправился в Мельбурн – уладить кое-какие дела, в основном касающиеся тех участников экспедиции, которые присоединялись к нам в Новой Зеландии.

Один или двое из нас посетили Уинберг, хорошо известный Отсу – там он лежал во время англо-бурской войны с переломом ноги (результат столкновения с превосходящими силами противника, которым он оказывал упорное сопротивление, хотя все его бойцы были ранены). Позднее он мне рассказывал, как истекал кровью и был уверен, что умирает; а лежавший рядом раненый твердил, что у него в мозгу пуля – он просто слышит, как она у него в голове перекатывается! Но это позднее, пока же он вспоминал только своего соседа по палате, тяжело раненого бура, который, превозмогая боль, упорно вставал и открывал дверь перед выздоравливающим Отсом всякий раз, как тот собирался выйти из палаты.

Южная Африка вспоминается еще превосходной речью о нашей экспедиции, которую произнес Джон Ксавье Мерримэн, и репликой одного из наших матросов в адрес некоего официанта Джона, подававшего ему на берегу обед: «Ползает, как муха на липкой бумаге».

На рассвете мы распрощались с Саймонстауном, весь день вели магнитные наблюдения, вечером же при выходе из Фолсбея попали на довольно большую зыбь. Но хорошая погода удержалась, мы шли на юг, и только в воскресенье утром в судовом журнале было зафиксировано волнение в 8 баллов и быстрое падение барометра. К ночной вахте уже дуло вовсю, и часов тридцать мы шли под зарифленными фоком, марселями и время от времени брали рифы на брамселях. Многих укачивало.

Последующие два дня выдались сравнительно тихими, но затем налетел страшный шторм с востока, что случается крайне редко в этих широтах (между 38 и 39° ю. ш.). Нам не оставалось ничего иного, как перевести машины на самый малый ход и идти севернее, по возможности ближе к ветру. В ночь на пятницу 9 сентября сила ветра достигла 10 баллов, волны захлестывали подветренный борт, и утренняя вахта получила сильные впечатления.

В субботу 10 сентября сразу после завтрака мы сделали поворот фордевинд, но шторм вскоре стих, и весь день шел дождь, почти без ветра.

Не скучала и утренняя вахта во вторник 13 сентября. Поднявшийся шторм обрушился в тот момент, когда она брасопила реи. Это было так неожиданно, что на грот-мачте реи повернули, а на фок-мачте не успели, но непогода на сей раз не упорствовала и уступила место двум прекрасным солнечным дням с благоприятным свежим ветром и зыбью в корму.

Огромная зыбь – столь частое явление на этих широтах – представляет собой замечательное зрелище, и лучше всего его наблюдать с палубы такого небольшого суденышка, как «Терра-Нова». Вот судно поднимается на гребень огромной водяной горы, от следующего такого хребта его отделяет не менее километра, а между ними простирается долина с покатыми склонами. Одни волны вздымаются гигантскими округлыми валами, гладкими, как стекло; другие закручиваются барашками, оставляя за собой молочно-белые пенящиеся узоры. Поразительное впечатление производят эти обрушивающиеся волны: вот одна догоняет судно, и на какой-то миг представляется, что нет ему спасения – она неизбежно поглотит его, но уже в следующий момент кажется, что, вознесенное высоко вверх, оно рухнет в бездну, над которой словно повисло в воздухе, и погибнет в морской пучине.

Но волны такие длинные, что не только не опасны, но вообще не причиняют никакого вреда, хотя качает «Терра-Нову» изрядно: крен постоянно не меньше 50°, а иногда и 55° на каждый борт.

Кому приходилось туго, так это кокам, которым надо было на полсотни людей наварить еды в тесном кубрике на открытой палубе. Попытки бедняги Арчера испечь хлеб частенько заканчивались сточным желобом, куда выплескивалось тесто; недаром случайный перезвон корабельного колокола породил поговорку: «Умеренная качка раскачивает колокол, сильная – кока».

В воскресенье 18 сентября в полдень мы находились на 39°20' ю. ш., 66°9' в. д. после очень хорошего для «Терра-Новы» перехода: за сутки она проделала 320 километров. Теперь только два дня перехода отделяли нас от Сен-Поля, необитаемого острова, руин древнего вулкана; его кратер в виде подковы образует почти полностью закрытую гавань. Мы надеялись сойти на берег и произвести научные наблюдения, хотя высадиться там не так-то просто. Взволнованные возможностью ступить на сушу, в понедельник мы прошли еще 300 километров, а во вторник энергично готовились к высадке с необходимым оборудованием.

Назавтра в 4.30 утра все поднялись наверх, чтобы спустить паруса и обойти кругом остров, который уже был виден. Погода стояла ветреная, но не плохая. В 5 часов утра, однако, ветер посвежел, а когда мы спустили паруса, стало ясно, что о посещении острова нечего и мечтать. К тому времени, как мы наконец зарифили фок и пошли фордевинд под зарифленным фоком и марселями, нам уже было тошно смотреть на паруса.

Мы проплыли достаточно близко от острова и могли хорошо разглядеть кратер и вздымавшиеся из него утесы, поросшие зеленой травой. Деревьев не заметили, из птиц видели лишь обычных обитателей этих морей. Мы-то надеялись, что в это время года на острове гнездятся пингвины и альбатросы, и невозможность высадиться сильно нас огорчила. Высота острова 260 метров, и для своих размеров он довольно обрывист. Длина его составляет приблизительно 3 километра, ширина – полтора.

На следующий день все свободные руки были привлечены к переброске угля. Тут следует пояснить, что до того времени угольные ямы, расположенные по обе стороны топок, наполняли добровольцы из числа офицеров.

В июне 1910 года в Кардиффе мы приняли на борт 450 тонн угля, поставленного компанией «Кроул Патент Фьюэл». Уголь был брикетный, что оказалось очень удобно: его прямо руками перебрасывали из трюмов через люк бункерного отсека, соединявший его с кочегаркой. Постепенно куча угля уменьшалась, и люк оказался выше нее. Между тем именно брикетный уголь предназначался для выгрузки в Антарктике. Поэтому все, что от него осталось, решили перебросить ближе к корме и сложить у переборки машинного отделения, на месте угля, уже сожженного в топках. Таким образом мы избавлялись от пыли, проникавшей сквозь неплотно пригнанные доски пайола и забивавшей помпы, и освобождали трюмы для последнего груза из Новой Зеландии, а в Литтелтоне уголь можно будет загружать через главный трюмный люк.

Тем временем шторм, поднявшийся шесть дней назад и не давший нам высадиться на берег, стих. Миновав остров Сен-Поль, мы погасили огни в топках и шли только под парусами. За два дня проделали 190 и 225 километров соответственно, но затем почти заштилело, и нам удалось покрыть за день всего лишь 105 километров.

В четверг 27 сентября к вечеру переброску угля закончили и отпраздновали это событие ужином с шампанским. Одновременно были разведены пары. Скотт торопился, да и остальные тоже. Но ветер не собирался нам помогать; несколько дней он дул навстречу, и только 2 октября мы сумели в утреннюю вахту поднять все паруса.

Отсутствие западных ветров в районе, где они обычно дуют с особенной силой, доставляя морякам большие неудобства, Пеннелл объяснил тем, что мы плывем в зоне антициклона, за которым по пятам следует циклон. Вероятно, двигаясь под машиной, мы идем с той же скоростью, что и циклон, то есть в среднем делаем 240 километров в день.

Этим, наверное, можно объяснить многие сообщения об устойчивой плохой погоде, преследующей парусники и пароходы на этих широтах. Будь «Терра-Нова» парусным судном без вспомогательной машины, циклон подхватил бы нас и потащил с собой, и тогда мы бы тоже все время находились в зоне ненастья. С другой стороны, пароход идет с равномерной скоростью, невзирая на капризы погоды. Мы же, благодаря вспомогательной машине, развивали ту же скорость, что и преследовавший нас циклон, и, таким образом, оставались в зоне антициклона.

Плавание сопровождалось физическими изысканиями. Симпсон и Райт изучали атмосферное электричество над океаном, в том числе градиент потенциала; для определения его абсолютной величины производились измерения в Мельбурне[12]. Велись также многочисленные наблюдения над содержанием радия в атмосфере над океаном для последующего сопоставления с наблюдениями в Антарктике. Расхождения в содержании радия были невелики. На пути «Терра-Новы» в Новую Зеландию удалось также получить результаты относительно естественной ионизации в закрытых сосудах.

Кроме судовых работ и упомянутых физических исследований, в течение всего плавания производились наблюдения по зоологии позвоночных, биологии моря и магнетизму; каждые четыре часа измерялись соленость и температура воды.

Что касается биологии позвоночных, то Уилсон систематически вел журнал, посвященный птицам, а вместе с Лилли – еще один, о китах и дельфинах. С птиц, пойманных в море и на острове Южный Тринидад, снимали шкурки и набивали из них чучела. Уилсон, Лилли и я, с целью выявления наружных и внутренних паразитов, исследовали пернатых и всех других добытых животных, включая летающих рыб, акул и, наконец, даже китов из новозеландских вод.

Следует, пожалуй, описать, как ловили птиц. Загнутый гвоздь привязывали к линю, закрепленному другим концом на кормовом фале. Линь попеременно подтягивали и отпускали, и в кильватере корабля по самой поверхности воды волочился то один лишь гвоздь, то с частью линя. Таким образом, когда фал находился на высоте 9–12 метров над палубой, линь тянулся на довольно большое расстояние.

Летающие вокруг судна птицы чаще всего сосредотачиваются у кормы, где промышляют за бортом съедобные отбросы. Я видел, как шесть альбатросов дружно пытались съесть жестяную банку из-под патоки.

Птицы летают туда-сюда и могут задеть крылом линь. Когда они касаются его кончиком крыла, это для них безопасно, но рано или поздно птица заденет линь частью крыла выше локтевого сустава. Почувствовав это прикосновение, птица, по-видимому, порывается резко взмыть вверх, от чего линь закручивается петлей вокруг крыла. Во всяком случае, птица незамедлительно начинает биться, пытаясь высвободиться, и тут уже втащить ее на борт ничего не стоит.

Труднее всего подобрать подходящий линь: и легкий, чтобы хорошо летал по воздуху, и достаточно крепкий, чтобы выдержал вес таких крупных птиц, как альбатросы. Мы пытались пользоваться рыболовной леской, но она не подошла, зато в конце концов нам посчастливилось купить сверхпрочную сапожную дратву в пять нитей, которая прекрасно удовлетворяла всем требованиям. Нам, однако, хотелось не только обзавестись чучелами, но и выяснить, какие виды птиц посещают эти моря, какова их численность, как они себя ведут – о пернатых обитателях моря известно пока так мало! С этой целью мы призвали на помощь всех желающих, и надо сказать, что офицеры и многие матросы охотно откликнулись на наш зов, и почти каждый час светлого времени в журнале морских пернатых появлялись новые записи. Большинство членов экспедиции знали самых распространенных морских птиц, обитающих в открытом океане и тем более в паковых льдах и на окраинах Антарктического континента, которые за редким исключением являются южной границей распространения пернатых.

Был проделан ряд наблюдений и над китами, дополненных зарисовками Уилсона, но результаты, в том, что касается морских просторов от Англии до мыса Доброй Надежды и Новой Зеландии, не имеют большого значения: этих животных редко удавалось видеть вблизи, да и обитатели этих вод довольно хорошо известны. 3 октября 1910 года на 42°17' ю. ш. и 111°18' в. д. под кормовым подзором за кораблем долго следовали два взрослых кита-полосатика (Balaenoptera borealis) длиной 15 метров со светлым детенышем длиной метров 5–6. Мы установили, что этот кит, посещающий субантарктические моря, не отличается от своего собрата, нашего северного полосатика[13]. Впоследствии этот вывод подтвердили наблюдения в Новой Зеландии, где Лилли участвовал в препарировании такого же кита на норвежской китобойной станции в Бей-оф-Айлендсе. Но это единственный до ухода из Новой Зеландии случай, когда нам удалось наблюдать китов вблизи.

Однако и самые общие сведения о таких животных полезны, так как позволяют судить об относительном изобилии планктона, которым питаются в океане киты. В Антарктике, например, китов больше, чем в более теплых водах; и уж, во всяком случае, некоторые виды (в частности, горбатые киты) мигрируют зимой на север, где теплее, вероятно, не ради корма, а для размножения[13].

Из дельфинов мы несомненно наблюдали четыре вида, из них наиболее редкий Tersio peronii, не имеющий спинного плавника. Мы его заметили 20 октября 1910 года на 42°51' ю. ш. и 153°56' в. д.

К тем сообщениям о китах и дельфинах, которые не основываются на изучении их трупов и скелетов, следует относиться скептически. Чрезвычайно трудно с научной точностью идентифицировать животное, плывущее в воде; ведь чаще всего удается разглядеть только его спинной плавник и заметить удары, производимые хвостом по воде. Особенно номенклатура дельфинов оставляет желать лучшего. Будем надеяться, что в будущем какая-нибудь экспедиция возьмет с собой норвежского гарпунщика, кстати, он мог бы выполнять и другие работы, ведь все китобои замечательные моряки. Уилсон очень хотел этого и пытался заполучить гарпунщика, но пока китовый бум продолжается, услуги такого человека стоят слишком дорого, и не исключено, что именно необходимость экономить средства заставила нас с сожалением отказаться от этой затеи. Правда, мы запаслись китобойным снаряжением, оставшимся еще от экспедиции «Дисковери» и любезно предоставленным в наше распоряжение Королевским географическим обществом в Лондоне. Мы даже сделали несколько выстрелов по китам, но у неопытного гарпунщика очень мало шансов попасть в цель – это требует большой сноровки.

В этот период экспедиции корабль не замедлял ход для ведения биологических наблюдений в море, но планктонной сетью на полном ходу было взято около сорока проб. До Мельбурна у нас не было возможности тралить дно, и только в Австралии, в заливе Порт-Филлип мы провели пробное траление, чтобы проверить сети и научить людей пользоваться ими. В цели нашей экспедиции не входило тратить время на глубоководные исследования до прибытия в антарктические воды.

На четыре дня стих и тот слабый ветерок, что дул; на «ревущих сороковых» нечасто случается, что корабль не может двигаться вперед из-за штиля. Но 2 октября барометр стал падать, были подняты все паруса, ветер, правда, несильный, ударил в левый борт, и за следующие сутки мы прошли 253 километра. Воскресенье выдалось тихим, и Скотт, окруженный офицерами и матросами, читал молитву у штурвала. Такое случалось редко: воскресные дни обычно бывали ненастными, мы если и молились, то в кают-компании. Был один незабываемый случай, когда мы пытались петь псалмы под аккомпанемент пианолы. Но качка больше соответствовала музыкальным ритмам светской музыки, чем церковным песнопениям, и в один прекрасный миг все поняли, что мы поем одно, а пианола играет совсем иное. На протяжении всей экспедиции ощущалась потребность в человеке, умеющем играть на этом инструменте. Такой человек незаменим, когда живешь вне досягаемости благ цивилизации. Вот что писал Скотт в «Путешествии на «Дисковери»», где был офицер, каждый вечер садившийся за пианолу: «Этот музыкальный час стал обычаем, которым никто из нас не пренебрег бы по доброй воле. Не знаю, какие мысли он пробуждал у других, хотя догадаться нетрудно; о подобных вещах, однако, не принято писать. Но я склонен думать, что музыка сглаживала многие шероховатости и каждый вечер настраивала нас к обеду на прекрасный лад, когда все кажутся добродушными, хотя «к бою готовы» и с удовольствием вступают в споры».

К нашей радости, ветер крепчал; Скотт проявлял нетерпение, да и немудрено – впереди нас ожидало множество дел, а времени оставалось мало: мы хотели выйти из Новой Зеландии раньше, чем это делали предыдущие экспедиции, чтобы скорее пройти паковые льды и приступить к закладке провианта. Мы впервые наблюдали слабые отблески южного полярного сияния, впоследствии ставшего привычным зрелищем, но особенно захватили наше внимание несколько альбатросов, пойманных на заброшенные с кормы лини.

Первым попался дымчатый альбатрос (cornicoides). Мы выпустили его на палубу, и он расхаживал по ней горделиво, стуча ногами – топ-топ-топ. Это была на редкость красивая птица, с угольно-черным туловищем, большой черной головой с белой полосой над каждым глазом и ярко-лиловой полосой вдоль черного клюва. К нам он относился с величайшим презрением, которое мы, конечно, заслуживали рядом с таким прекрасным созданием. Чуть позднее мы в один день отловили сразу альбатроса странствующего, альбатроса чернобрового и альбатроса дымчатого, привязали их на палубе к вентиляторам и сфотографировали. Птицы были настолько хороши, что рука не подымалась их убить, но понимание научной ценности чучел превозмогло желание выпустить их на волю. Мы дали им понюхать эфира и тем избавили от мучений.

В Южном океане помимо этих птиц обитают и многие другие виды, но альбатросы преобладают. Выше уже говорилось, что, по мнению Уилсона, морские птицы, во всяком случае альбатросы, подгоняемые западными ветрами, летают над этими бурными водами вокруг земного шара и лишь раз в году приземляются для гнездования на такие острова, как Кергелен, Сен-Поль, Окленды и др. Тогда получается, что отдыхать они могут только на гребнях огромных волн, преобладающих на этих широтах, а этого, судя по поведению более знакомых цивилизованному миру птиц, недостаточно. Я и раньше наблюдал за морскими птицами, и мне казалось, что день за днем на протяжении многих тысяч километров за судном летят одни и те же особи. В этой экспедиции я, однако, убедился, что каждое утро появляются другие птицы и что они прилетают голодными. Утром они, конечно, летят за кормой и стараются держаться поближе к судну, чтобы успеть подхватить за бортом объедки. Позднее, утолив голод, рассеиваются, а те, что остаются, летят уже достаточно далеко от кормы. Поэтому мы старались ловить птиц по утрам и только одну поймали в середине дня.

Ветер по-прежнему благоприятствовал нам и вскоре заметно посвежел. 7 октября в пятницу мы под одними парусами развили скорость в 7–8 узлов, что весьма недурно для старушки «Терра-Пуш», как мы ласково прозвали наш корабль. До Мельбурна оставалось всего лишь 1600 километров. В субботу ночью мы стояли у брам-фалов. Кемпбелл заступил на вахту в 4 часа утра в воскресенье. Ветер дул крепкий, порывистый, но судно все еще несло брамсели. Сильное волнение в корму подгоняло нас в нужном направлении.

В 6.30 утра произошел один из тех случаев, которые остаются в памяти, хотя несущественны для морского путешествия в целом. Внезапно налетел первый за все плавание по-настоящему сильный шквал. Были отданы брам-фалы, и фор-бом-брам-рей пошел уже вниз, но грот-бом-брам-рей застрял на полпути. Позднее выяснилось, что риф-сезень, занесенный ветром за рей, запутался в блоке шкота грот-брамселя. Бом-брам-рей накренился к правому борту и раскачивался из стороны в сторону; парус, хлопавший с шумом орудийных выстрелов, казалось, вот-вот улетит, мачта угрожающе сотрясалась.

Брам-стеньга, казалось, не выдержит, но пока ветер бушевал с прежней яростью, ничего нельзя было сделать. Кемпбелл, улыбаясь, спокойно расхаживал по мостику взад и вперед. Вахта собралась у вантов, готовая в любой момент кинуться наверх. Крин вызвался один подняться и попытаться очистить блок, но ему не разрешили. Еще немного и брам-стеньга рухнет, и тут ничем не поможешь.

Шквал прошел, парус высвободили и свернули. В следующий шквал мы благополучно опустили брамсели, и все обошлось. Ущерб выразился в разорванном парусе и треснувшей брам-стеньге.

На следующее утро в самый разгар работы, когда мы подвязывали новый бом-брамсель, налетел шторм с градом, какого я в жизни не видел. Градины были несколько дюймов в окружности, их удары были ощутимы даже сквозь плотную одежду и плащ. Одновременно возникло несколько водяных смерчей. Те, кто работал на бом-брам-рее, хлебнули лиха. А их товарищи внизу, на палубе, лепили комки из градин, воображая, что это снежки.

С тех пор штормовой ветер все время нам сопутствовал. Рано утром 12 октября показались огни маяка на мысе Отуэй. Подняв пар в машине и поставив все паруса до последнего лоскута, мы чуть-чуть не успели к полудню, до начала отлива, зайти в залив Порт-Филлип, а потом это уже было невозможно. Мы вошли в гавань Мельбурна вечером в полной темноте при сильном ветре.

Скотта ждала телеграмма: «Мадейра. Иду на юг. Амундсен».

Эта телеграмма имела необычайно важное значение, как станет ясно из последнего акта трагедии. Капитан Руаль Амундсен принадлежал к числу самых выдающихся исследователей того времени и находился в расцвете лет: ему был 41 год, на два года меньше, чем Скотту. В Антарктике он побывал раньше Скотта – в 1897–1899 годах с бельгийской экспедицией, и потому никоим образом не признавал за нами приоритета на Южный полюс. Затем он задумал осуществить вековую мечту путешественников – пройти Северо-Западным проходом и действительно прошел им в 1905 году на 60-тонной шхуне. Последнее, что мы о нем знали, это то, что он снарядил бывший корабль Нансена «Фрам» для дальнейшего исследования Арктики. Но это был всего-навсего трюк. Выйдя в море, он сообщил своим людям, что намерен плыть не на север, а на юг. И, придя на Мадейру, дал эту короткую телеграмму, означающую: «Я буду на Южном полюсе раньше вас». Она означала также, что мы вступаем в соперничество с очень сильным противником, хотя тогда мы не до конца это понимали.

 

Руаль Амундсен (Roald Engelbregt Gravning Amundsen) 1872–1928

 

В Мельбурне на борт взошел адмирал, стоявший во главе Австралийской станции. Больше всего внимания он уделил черному судовому коту по кличке Ниггер с отличительным пучком белой шерсти на правой стороне морды. Ниггер уже совершил одно опасное путешествие в Антарктику, а во втором нашел преждевременную кончину. Наши матросы соорудили для него гамак с одеялом и подушкой и подвесили между своими койками в переднем отсеке. В день визита Ниггер, объевшись изобиловавшими на судне мотыльками, забрался в гамак и заснул. Разбуженный адмиралом, Ниггер, не понимая всей важности происходящего, потянулся, сладко зевнул самым естественным образом, свернулся клубочком и заснул снова.

Кот пользовался большой популярностью у команды «Терра-Новы» и часто попадал в объектив фотоаппарата. Говорят, что не иначе как в подражание древним римлянам прожорливая бестия наедалась тюленьей ворвани до отвала, отрыгивала ее, возвращалась и возобновляла трапезу. Ниггер был замечательно красив. На обратном пути из Антарктики в 1911 году, испугавшись чего-то на палубе, он прыгнул в воду. Несмотря на бурное море застопорили ход, спустили шлюпку и кота спасли. Он провел еще один счастливый год на борту, но в 1912 году, на пути из второго плавания в Антарктику, исчез с палубы в темную бурную ночь. Ниггер норовил вместе с матросами влезать на реи. В ту ночь его видели на грот-марса-рее, выше которого он никогда не забирался. Он исчез при сильном шквале, вероятно, из-за того, что рей был обледеневший.

В Мельбурне Уилсон присоединился к нам, а Скотт сошел на берег, чтобы уладить различные дела и догнать нас в Новой Зеландии. К этому времени он, по-моему, уже настолько хорошо познакомился с участниками экспедиции, что мог вынести о них верное суждение. Я не сомневаюсь, что он был удовлетворен. Энтузиазм и дух товарищества, царившие на корабле, не могли не принести хороших плодов. Конечно, при желании можно было подобрать коллектив, более искусно управляющийся с парусами, но где найти других людей, которые бы с такой же готовностью, пренебрегая довольно ощутимыми неудобствами, выполняли тяжелую и неприятную работу и никогда не роптали и не унывали! Следует подчеркнуть, что эта энергия щедро расходовалась именно в интересах экспедиции, о себе же решительно никто не думал. К чести всех участников должен сказать, что этот настрой не ослабевал с момента выхода из Лондона и до возвращения три года спустя в Новую Зеландию.

Из старших офицеров Скотт все больше и больше полагался на Кемпбелла, которому предстояло возглавить северную партию. Он уже тогда проявлял те качества характера, которые позволили ему благополучно провести свой небольшой отряд через невзгоды такой трудной зимы, какие нечасто выпадают на долю людей. Боуэрс тоже зарекомендовал себя превосходным моряком, а это было убедительным доказательством его пригодности к путешествиям в Антарктике: хороший моряк, скорее всего, не оплошает и в санном походе. И все же в ту пору Скотт вряд ли мог предвидеть, что Боуэрс окажется «самым упорным из всех путешественников, ведших когда-либо исследования в полярных областях, и в то же время самым неунывающим». Но первоклассным моряком он себя уже проявил. Среди молодых научных работников несколько человек также показали отличные моряцкие качества, и это было добрым предзнаменованием на будущее. Вообще мне кажется, что Скотт сошел на землю Австралии, исполненный самых радужных надежд.

Покидая Мельбурн и направляясь в Новую Зеландию, мы все испытывали некоторое утомление, что в общем не удивительно: прогулка по берегу виделась нам величайшим счастьем после того, как мы пять месяцев вкалывали в тесноте корабля, который кренился на 50° то в одну, то в другую сторону. Кроме того, давал себя знать недостаток свежего мяса и овощей, хотя делалось все возможное и невозможное для того, чтобы нас ими обеспечить. Было, конечно, прекрасно, что группа людей, всячески оберегаемая от цинги, перед расставанием с цивилизацией какое-то время будет питаться свежей пищей и вообще переменит образ жизни.

В предвкушении всех этих благ утром 24 октября, в понедельник, мы почуяли запах суши – Новой Зеландии. Родной дом для многих антарктических экспедиций, она и нас несомненно встретит гостеприимно. «Дисковери» Скотта, «Нимрод» Шеклтона, а теперь «Терра-Нова» опять же Скотта – все они по очереди швартовались у одного и того же причала в Литтелтоне, даже, насколько мне известно, у одного и того же пакгауза № 5. Здесь они разгружали свои трюмы, здесь же загружали их заново, добавляя все то, что могла дать, причем бескорыстно, Новая Зеландия. Отсюда экспедиции уходили дальше на юг, и сюда же из года в год возвращали их спасательные суда. Приведенные выше слова Скотта о «Дисковери» в полной мере относятся и к «Терра-Нове». Не только власти Новой Зеландии на официальном уровне делали все от них зависящее, чтобы помочь нашей экспедиции, но и новозеландцы с распростертыми объятиями принимали как офицеров, так и матросов, «давая им понять, что, хотя от родины их уже отделяют многие тысячи километров, здесь, на чужбине, они найдут для себя второй дом и людей, которые будут думать о них в их отсутствие и радоваться их возвращению».

Чтобы попасть в наш последний порт, надо было обогнуть южное побережье Новой Зеландии и восточным берегом пойти на север. Из-за встречного ветра мы только утром 28 октября миновали мыс Литтелтон. Прошел слух, что выход назначен на 27 ноября, а за этот месяц предстоит сделать очень многое.

Последовали недели напряженного труда, перемежавшегося изрядной долей развлечений. Корабль разгрузили силами матросов и офицеров, на равных работавших грузчиками. Затем его поставили в док для выяснения причины течи – мистер Миллер из Литтелтона уже оказывал подобные услуги не одному антарктическому кораблю. Правда, различные слои обшивки для защиты судна ото льдов располагаются в таком сложном порядке, что обнаружить течь очень трудно. Более или менее определенно можно сказать лишь одно – на внутренней обшивке вода появляется совсем не там, где она проникла в ее внешнюю оболочку. «Нашприятель Миллер, – писал Скотт, – в это время осмотрел течь в судне и проследил ее до кормы. Он нашел трещину в фалстеме. В одном случае отверстие, проделанное для сквозного стержня, оказалось слишком велико для болта… Корабль по-прежнему течет, но теперь воду можно сдерживать, дважды в день выкачивая ее ручной помпой в течение пятнадцати минут». Так обстояло дело в Литтелтоне; но довольно скоро все помпы засорились, и мы были вынуждены орудовать тремя ведрами, буквально борясь за свою жизнь.

Боуэрс в высшей степени разумно и четко сортировал и размещал не только имевшиеся запасы, но и сыр, масло, консервы, сало, ветчину и другую разнообразную провизию местного производства, которую каждая экспедиция предпочитает закупать здесь, а не везти через тропики. Прежде чем сложить тюки в трюм, их заносили в списки и метили: зеленой обвязкой – предназначавшиеся северной партии, красной – главной партии; размещали их таким образом, чтобы без труда достать в нужное время и в нужной очередности.

На берег были доставлены в разобранном виде два дома – будущие жилища для двух южных партий, и на ближайшем пустыре их собрали те самые люди, которым предстояло заниматься этим в Антарктике.

Выгрузили также, и с большой осторожностью, оборудование для различных научных работ, входивших в задачи экспедиции. К числу наиболее громоздких вещей относились керосиновый двигатель и маленькое динамо, очень чувствительный маятниковый гравиметр, метеобудки и анемометр Динеса. Была и специальная будка для магнитных измерений – в конце концов взяли только ее каркас – с необходимыми, но очень громоздкими магнитными приборами. Много места занимали оборудование для биологических исследований и фотоаппаратура.

Для меблировки домов везли кровати с пружинными матрацами – роскошь, конечно, но вполне оправдывавшая затраченные средства и занимаемое пространство, – столы, стулья, кухонные принадлежности, трубы и полный набор ацетиленовых газовых горелок для обеих партий. Запаслись и большими вентиляторами, которые, однако, оказались неудачными. Проблема вентиляции в полярных районах еще не решена.

Для провианта требуется не так много места, иное дело – топливо, и в этом одна из самых больших трудностей, с которыми сталкивается полярный путешественник. Нельзя не признать, что в этом отношении нас далеко опередила Норвегия – ее замечательный «Фрам» оснащен керосиновыми двигателями. «Терра-Нова», увы, жила на угле, и продолжительность ее пребывания на юге, количество исследований, выполняемых береговыми партиями, чуть ли не целиком и полностью зависели от того, сколько угля удавалось разместить в ее помещениях, и так забитых всем необходимым для современных научных изысканий.

«Терра-Нова» отчалила от берегов Новой Зеландии с 425 тоннами угля в трюме и бункерах и 30 тоннами в мешках на верхней палубе. Об этих мешках мы еще вспомним.

Между тем на полубаке строили стойла для пятнадцати пони, а для четырех, которые не помещались, – по левому борту около рубки. Палубу заново законопатили, закрепили понадежнее рубки и другое палубное оборудование, чтобы его не унесло в штормовых южных морях.

Чем ближе был час отъезда, тем милее казался каждый день пребывания в условиях цивилизации, тем более оживленно становилось на нашем судне у Литтелтонского причала. Вот ученый пытается втиснуть еще один ящик в свою крохотную лабораторию или распихивает только что полученные носильные вещи под спальные принадлежности на койке – пол каюты уже весь занят. На главной палубе Боуэрс старается засунуть в холодильник лишнюю тушу мороженой баранины, на реях целые группы заняты тем, что проверяют исправность бегучего такелажа. В машинном отделении механики суетятся около машины, и хотя корабль переполнен людьми, на нем царят порядок и чистота.

Вид нашего судна в субботу 26 ноября, когда мы отдали швартовы, заслуживает описания. Палубы не видно: на ней размещены, вдобавок к 30 тоннам угля в мешках, две с половиной тонны керосина в бачках, упакованных в свою очередь в ящики. На мешках и ящиках и на крыше холодильника находятся тридцать три собаки, привязанные на таком расстоянии друг от друга, чтобы они не могли, повинуясь врожденному инстинкту, набрасываться на своих соседей; судно непрестанно оглашается их завываниями. На полубаке и на палубе впритык друг к другу в своих деревянных стойлах стоят девятнадцать пони, а надо всем этим высятся трое моторных саней в огромных ящиках размером 5×1.5×1.2 метра, двое по бокам от главного люка, третьи – поперек входа на полубак. Они прикрыты брезентом, закреплены как только можно, но ясно, конечно, что в большую волну они явятся большой перегрузкой для палубы. Одним словом, «Терра-Нова» – не самое успокаивающее зрелище. Но ведь мы приложили все свои знания и умение, чтобы закрепить палубный груз, не дать ему двигаться по палубе, защитить животных как можно надежнее от ветра и волн, а уж о том, что не в нашей власти, бесполезно и горевать.