После Персидского похода графа Зубова командующим войсками на Кавказской линии некоторое время оставался генерал от инфантерии граф Гудович, а в 1798 году на место его назначен был генерал-лейтенант граф Морхов. Это был тот Иринарх Иванович Морхов, который в генерал-майорском чине носил уже Георгиевскую звезду и которого сам Суворов называл не иначе как «храбрым непобедимым офицером». С тех пор его боевая репутация была упрочена настолько, что заставляла ожидать от него весьма энергичных действий и на Кавказской линии. И действительно, первым, вполне целесообразным, предложением графа Морхова было поставить укрепление у Каменного моста и оттуда протянуть кордонную цепь прямо на Малку так, чтобы кисловодские источники остались позади новой линии. Но, к сожалению, это первое его распоряжение было вместе с тем и последним. Подвергшись немилости императора Павла, он был отставлен от службы, и преемниками его в течение того же года последовательно являются генерал-лейтенанты Киселев, князь Ураков и, наконец, Кнорринг-второй, главная деятельность которого, как мы видели, прошла в Закавказье.

По счастью, при такой частой смене начальников Кавказская линия пользовалась сравнительным спокойствием, и за все время командования Кнорринга выдаются разве набеги мохошского владельца Хопача, имя которого долго служило грозой для порубежных жителей. Во время одного из набегов под ним была убита лошадь, и казаки наконец захватили его в плен. Тогда черкесы-мохошевцы, узнав, что Хопач содержится в тюрьме Темишбекского редута, вздумали сделать попытку освободить его силой, и зимой значительная партия их, выбрав морозную и буранную ночь, бросилась на Темишбек так неожиданно, что едва не овладела укреплением. Пока гарнизон отбивался, Хопач действительно бежал из тюрьмы, но не успел соединиться со своими и по окончании боя найден лежащим в степи с отмороженными руками и ногами. Жалкий, изможденный калека не мог уже быть опасным противником, и его, по ходатайству турецкого правительства, отпустили домой.

С появлением на Кавказе Цицианова, когда резиденция главнокомандующего была перенесена в Тифлис, начальником Кавказской линии назначен был, 13 ноября 1803 года, генерал-лейтенант Григорий Иванович Глазенап, с которого собственно и начинается новый период ее жизни.

Военная карьера Глазенапа до назначения его на Кавказ не представляла собой ничего выдающегося. Он начал службу в 1764 году в Сибирском пехотном полку, потом перешел в кавалерию и в молодых летах участвовал в турецких екатерининских войнах. Постепенно подвигаясь в чинах, он дослужил наконец до чина генерал-майора, затем вышел в отставку, но со вступлением на престол императора Александра Павловича снова был призван на службу, произведен в генерал-лейтенанты и 13 марта 1801 года, на тридцать шестом году своей службы, назначен шефом Нижегородского драгунского полка, вновь формировавшегося тогда на Кавказской линии в Екатеринограде. Нужно сказать, что после столетнего существования Нижегородский драгунский полк, теперь «гордость и радость нашей кавалерии», как справедливо выражается Попка, в 1800 году был упразднен. Его эскадроны, слившись с эскадронами Нарвского полка, образовали один общий драгунский Пушкина (Нарвский) полк, и славное имя нижегородцев почти на целый год исчезло из рядов русской армии. Император Александр по вступлении на престол приказал возвратить полку его самобытное существование, и теперь опять отделялись от Нарвского полка эскадроны нижегородские и образовывали полк, столь памятный горцам со времен Текелли, Бибикова, Гудовича и особенно после блистательного участия в штурме Анапы. Преемственный дух старых драгун, легший в основание будущей громкой военной славы нижегородцев, не утратился, конечно, в кратковременное упразднение полка, но тем не менее Глазенапу должна быть приписана заслуга, что он сумел поддержать в полку то боевое направление, которое с тех пор его никогда уже не покидало.

Переехав после назначения начальником Кавказской линии из Екатеринограда в Георгиевск, служивший местопребыванием тогдашних властей, Глазенап всецело посвятил свои силы устройству вверенного ему края. Образ жизни его в то время может служить примером неутомимой деятельности. Двум его адъютантам, сосредоточивавшим в своем лице все нынешнее огромное штабное управление, было так много работы, что весь день они проводили за письменным столом, а вечером Глазенап принимал от них доклады и отдавал приказания. Старый генерал лежал обыкновенно в это время в вольтеровском кресле, а адъютанты, ежедневно и аккуратно в течение нескольких лет, стоя выслушивали вместе с приказаниями и историю о графе Петре Александровиче Румянцеве, о Кагульском сражении и турецких походах. Только после десяти часов адъютанты освобождались от занятий и спешили к знакомым, у которых, по обычаю, существовавшему тогда в Георгиевске, проводили вечера в различных играх и танцах. Сам Глазенап редко принимал участие в этих развлечениях. Заботы и труды нередко отнимали у него даже часть ночи. Надо отдать справедливость, он умел держать в порядке обширный и тревожный край, несмотря на то что, за отделением большей части войск в Грузию, в его распоряжении остались лишь немногие полки, разбросанные притом по всему огромному протяжению линии. Особенный недостаток чувствовался в кавалерии, способной отправлять кордонную службу, а между тем Кавказская война требовала именно одиночного развития людей, их неусыпной бдительности, сторожкости или, как говаривал сам Глазенап, «недреманности». Ближайшие соседи русских: чеченцы, кабардинцы и закубанцы – никогда не упускали случая подкараулить солдата и взять его в плен или убить из засады.

«И не какие-нибудь оскорбительные с нашей стороны поступки, – говорит в одном из своих писем Глазенап, – вызывали горцев на эти разбои. Ими руководила чаще всего природная удаль, презрение к опасностям, а главное – ненасытная алчность к золоту, которое они, по роду своей жизни, употреблять не умели. Правда, они приобретали за него из Багдада и Дамаска дорогое оружие, но оно обыкновенно доставалось в добычу линейным казакам, которые все почти имели их шашки, кинжалы, пистолеты, даже седла и бурки, отнятые с боя».

Нужно сказать, что линейные казаки вообще были особенной слабостью Глазенапа, который чрезвычайно дорожил этими своеобразными, удалыми наездниками. По его ходатайству на Кубани образованы были вновь четыре станицы: Темишбеевская, Казанская, Ладонская и Тифлисская, заселенные в 1803 году остатками Екатеринославского казачьего войска. Это войско, некогда сформированное Екатериной исключительно из однодворцев слободских украинских губерний, было уничтожено императором Павлом, но многие из украинцев не захотели, однако, расставаться с привычной им казацкой службой и добровольно, по первому зону, пошли на Кубань, где Глазенап образовал из них новый, по счету пятый, Кавказский линейный казачий полк, занявший названными станицами места, правее Кубанского полка, между Григориополисским редутом и Усть-Лабинской крепостью.

Трехлетнее управление Глазенапа линией было богато тревожными событиями; но, к счастью, он имел в своем распоряжении отличных помощников в командирах полков, из которых особенной известностью пользовались заведовавшие тогда кордонными участками генералы Мейер и Лихачев и полковник Сталь, в распоряжении которых находились казанцы, егеря шестнадцатого полка и нижегородские драгуны. Тем с большей яркостью нападали горцы именно на эти участки и, случалось, наносили здесь наибольшие разорения. Таково, например, несчастное происшествие на Ессентукском посту, где кабардинцы вырезали в кордоне Лихачева казачий пост и сняли несколько пикетов.

Ряд таких нападений и безуспешные переговоры с кабардинцами относительно введения у них родовых судов побудили Глазенапа энергично взяться за оружие. Сильный отряд, составленный из восьми батальонов пехоты, четырех драгунских полков и двадцати четырех орудий, собрался в станице Прохладной и 3 мая 1804 года вступил в кабардинские земли. Неприятеля нигде не было видно, и войска спокойно дошли до реки Баксан. Отсюда Глазенап отправил прокламацию, приглашая кабардинский народ добровольно покориться, а в ожидании ответа отряд стоял бивуаком в горной долине, на берегу реки, которая с бешеным грохотом вырывалась из тесного и каменистого ущелья. 9 мая, в Николин день, после обедни, Глазенап со всеми офицерами завтракал у войскового старшины Моздокского полка Золотарева. Это был маститый старец, с длинной и белой, как «бурунгунский лебедь», бородой, известный своей отчаянной храбростью. Он с удовольствием показывал гостям оружие, добытое им в разных боях и составлявшее предмет его справедливой гордости. Солдаты, свободные от службы, обедали, лошади паслись на прекрасной траве, как вдруг с казачьих пикетов грянул выстрел, и со стороны гор показалась туча пыли, которая неслась прямо на лагерь. Ударили тревогу. Пока пехота становилась в ружье, казаки были уже на конях и в поле. Храбрый казачий майор Лучкин со своей екатериноградской сотней первый завязал перестрелку. Против него выехали кабардинские наездники, одетые в свои знаменитые легкие, сильные, непроницаемые кольчуги.

Эти кольчуги представляют теперь археологическую редкость, их можно видеть только в музеях, и, кажется, самый секрет их бесподобной выделки утрачен навеки. Подобный трехкольчужный панцирь, представляющий собой мелкую сетку, легко укладывается весь на ладони и весит не больше пяти-шести фунтов, но, надетый на голову и плечи, он образует как бы литую массу, которую можно было пробить разве штыком или пикой, но никак не употребляющейся тогда круглой пулей. На Кавказе, впрочем, существовал особый сорт шашек, называемый гурда, закалка которых приспособлялась именно для рубки этих знаменитых панцирей, но зато же настоящая гурда – а их много было поддельных – и ценилась на вес чистого золота.

«Боевое поле, – говорит очевидец, – превратилось в широкую арену, на которой состязались теперь лучшие в мире наездники. Число убитых и раненых с обеих сторон быстро росло. Скоро привезли с поля битвы и войскового старшину Золотарева, еще за час перед этим так радушно угощавшего офицеров в своей палатке. Он медленно продвигался на белом коне, покрытый смертельной бледностью и поддерживаемый двумя казаками. Он был прострелен в грудь навылет и скончался, едва доехав до лагеря».

Глазенап двинул на помощь к казакам остальные войска. Драгунская колонна из шестнадцати эскадронов пошла на рысях и, скоро опередив пехоту, скрылась в густых облаках поднятой ею пыли. На стороне русской конницы были все преимущества: стройные эскадроны на свежих и добрых конях горели желанием врубиться в неприятеля, а самая местность, ровная и гладкая, как скатерть, так и подмывала на бешеную скачку. Офицеры Нижегородского полка, находясь впереди, кричали: «В атаку! В атаку!» Но начальник кавалерии, генерал-майор Лецино, первый раз в жизни бывший в огне, так растерялся, что, к общему изумлению, остановил драгун и, спешившись, начал строить каре. К счастью, подоспела пехота. Генерал Лихачев со своими егерями зашел неприятелю в тыл, и кабардинцы были разбиты наголову.

Переночевав на поле сражения, Глазенап на следующий день двинулся в горы. Кабардинцы нигде не показывались, но их пылавшие аулы свидетельствовали о намерении защищаться. Нижегородский драгунский полк шел в авангард, и, несмотря на близость неприятеля, лихие песенники эскадрона майора Суржикова были вызваны вперед, и звонкая русская песня, быть может, впервые раздалась в Кабардинских горах. Так дошли до реки Чегем, и тут простояли три дня по случаю переговоров, начатых кабардинцами. Но так как оказалось, что эти переговоры велись только с единственной целью выиграть время, то Глазенап 14 мая перешел через быстрый Чегем и атаковал неприятеля. Позиция кабардинцев, раскинутая по гребню крутой и лесистой горы, взята была штурмом. Напрасно неприятель, разбившись на кучки, пробовал защищаться в укрепленных аулах и башнях – казаки, драгуны и егеря Лихачева повсюду настигали и истребляли врагов.

В одной из этих схваток Нижегородского полка драгун Кривошея в единоборстве изрубил кабардинца, закованного в панцирь, и овладел его оружием. Но лошадь узденя попала как-то в руки таганрогских драгун, от которых Кривошея и потребовал ее по праву победителя. Дело дошло до Глазенапа, и, чтобы не заводить с чужим полком истории, он дал Кривошее пятнадцать червонцев и произвел его в унтер-офицеры.

Только ночь остановила преследование. А на другой день, когда сражение готово было возобновиться, кабардинцы прислали письмо, прося пощады и вверяя судьбу свою великодушию русского государя.

Но между тем как в Кабарде водворялось таким образом спокойствие, один из кабардинских князей, Росламбек Мисостов, бежал за Кубань и поднял тамошние племена. Бунт охватил все Закубанье. Напрасно ногайский пристав генерал-майор султан Менгли-Гирей пытался остановить движение. Покинутый народом, он сам едва ушел от закубанцев, которые гнались за ним по следам и убили двадцать восемь человек из числа его свиты. В Абадзе беглые кабардинцы вырезали казачью команду; Кумский редут два раза был атакован, и все посты, начиная от Прочного окопа до Константиногорска, были осаждены закубанцами. Блестящее дело полковника Давыдова, который с одним эскадроном борисоглебских драгун разбил сильную партию закубанцев, взял в плен родного брата Менгли-Гирея, также не могло поправить обстоятельств; безрезультатно осталось и поражение горцев 7 октября донской сотней храбрейшего есаула Ляпина, который, к общему сожалению, был ранен и умер на месте сражения.

Глазенап послал туда генерал-майора Лихачева с его егерями.

Лихачев встретил Росламбека на Кубани у Каменного моста, но после трехдневного боя вынужден был отступить с потерей одного орудия. Тогда Глазенап сам пошел за Кубань. Между тем в его отсутствие вспыхнул новый бунт в Кабарде. И обстоятельства являлись тем затруднительнее, что одновременно с этим пришлось усмирять осетин на сообщениях с Грузией и держать в повиновении чеченцев за Сунжей. К счастью, победы Несветаева в горах и весьма удачный поиск со стороны линии подполковника Казанского полка Максимовича к чеченцам скоро восстановили спокойствие в окрестностях Владикавказа. Но далеко не с таким успехом пошли дела с кабардинцами.

Отряд генерал-майора Дехтярева, посланный на Уруп, где, по слухам, собирались кабардинцы, был встречен неприятелем близ Татартуба и принужден ретироваться до самой переправы через Малку. Успех чрезвычайно ободрил кабардинцев.

29 июля, на самой заре, человек триста панцирников, переправившись за Малку, внезапно бросились на слободу Солдатскую, находившуюся в кордонной дистанции генерала Мейера. Казачий пикет, застигнутый врасплох, был изрублен; несколько жителей, бывших в поле, взяты в плен; табуны отогнаны; и кабардинцы с легко приобретенной добычей возвратились назад прежде, чем сигнальные маяки разнесли по линии тревогу. Во все повода и с ближних, и с дальних постов, правда, прискакали на место происшествия казачьи резервы, но гнаться за неприятелем было уже невозможно: по ту сторону Малки, напротив деревни, стояла громадная конная партия.

Присутствие неприятеля в столь близком расстоянии от границ и невозможность сохранять все протяжение линии заставили генерала Мейера сосредоточить войска в центральной позиции между Солено-Бродским постом и Беломечеткой. Но так как большая часть Казанского полка, расположенного в этой дистанции, находилась тогда в Осетии, то весь отряд генерала Мейера составился только из одного неполного батальона пехоты да нескольких сотен донских и линейных казаков.

Целых две недели лазутчики, то и дело являвшиеся к Мейеру, приносили тревожные вести о сборе значительных кабардинских партий. Нужно было ожидать грозы, и она наконец разразилась.

Вечером 18 августа с Патрикеевского поста дали знать, что кабардинцы идут. Мейер ночью передвинул туда часть своих казаков, а следом за ними отправил и роту Казанского полка, при одном орудии. Но эта последняя помощь оказалась излишней. Опытные, не уступавшие противникам в приемах разбойничьей войны, практиковавшейся на Кавказе вообще, линейцы отлично изучили все мелочные сноровки внезапных ночных нападений и, руководствуясь своими соображениями, не пошли на пост, где горцы могли их заметить, а, приближаясь к нему, еще вдали, по-волчьи, разъехались в разные стороны, засели по глубоким балкам и стали поджидать неприятеля.

Был второй час ночи. До чуткого слуха казака донеслись глухие всплески волн – знак, что кабардинцы переправляются. Ближайшая засада, где сидел сотник Софиев с волжской сотней, приготовилась к встрече. И едва кабардинцы целой толпой поднялись на высокий берег, как сотня вынеслась из балки и молча, без выстрела, ринулась на них, никак не ожидавших именно в этот момент увидеть перед собой неприятеля. Толпа заколебалась и дрогнула. Напрасно храбрейшие из нее рванулись было вперед – они в одно мгновение ока были изрублены, а между тем с других сторон уже неслись сюда же сотни Венеровского, Гусельщикова, и между кабардинцами воцарилась паника. Разом отбитые от бродов и прижатые к берегу, они повернули назад и ринулись в Малку с крутого обрыва. Много погибло и всадников, и лошадей при этом отчаянном сальто-мортале, и пока внизу, под кручей, шла страшная суматоха, пока живые выбивались из-под мертвых и мертвые, загораживавшие дорогу к речке, разбрасывались в стороны, казаки спешились, растянули цепь по окраине берега и метким огнем поражали и тех, которые еще толпились под кручей, и тех, которые уже плыли по Малке…

Предприимчивый Мейер знал, что нужно ожидать немедленно новых вторжений кабардинцев, которые будут всеми силами стараться мстить за поражение, и, чтобы заставить их заботиться более об охранении своих жилищ, чем о вторжении в русские пределы, решился сам сделать набег в ущелье Сабан-Кош, на аулы князя Росламбека Мисостова.

На самой заре 24 августа войска перешли через Малку. Линейцы с майором Лучкиным и есаулом Венеровским пошли вперед. Уже Сабан-Кошское ущелье было в виду, как вдруг из него показалась двухтысячная конная партия кабардинцев, шедшая к линии. Раздумывать было некогда – и линейцы ударили в шашки. Кабардинцы смело понеслись навстречу, и обе стороны сшиблись в рукопашной свалке. Сильнейшие числом кабардинцы смяли казаков. И вот линейцы несутся назад, кабардинцы – за ними. Заметив впереди ложбину, опытные линейцы стали сдерживать лошадей и вдруг повернули в сторону, а кабардинцы, пронесшиеся мимо них, в упор налетели на скрытую в засаде пехоту. Дым грянувшего залпа окутал всю кабардинскую партию; между тем линейцы повернули назад и врезались в ряды неприятеля, жестоко расплачиваясь за первую свою неудачу; кабардинцы, исстари славившиеся своим наездничеством, не уступали, и нападение, и защита шли с равным ожесточением. Глазенап описывает в своем донесении, как целая толпа панцирников насела на казацкого сотника Софиева и как этот богатырь один отбился от всех, изрубил трех, с головы до ног закованных в панцири, а остальных заставил бежать.

Но пока на равнине шло жаркое кавалерийское дело, а кабардинские вестники скакали повсюду, сбивая народ на тревогу, Мейер с двумя ротами казанцев быстро проник уже в глубь Сабан-Кошского ущелья, занял аулы и истребил богатейшие кабардинские пасеки. Крики тревоги неслись еще по горам, а Мейер вслед за тем притянул к себе конницу и быстро отошел обратно за Малку.

Эта экспедиция, памятная упорной кавалерийской схваткой, о которой старые казаки говорят еще и поныне, замечательна не менее и быстротою марша кавказской пехоты.

«Я выступил из лагеря, – говорит в своем донесении Мейер, – в четыре часа утра, а в три часа пополудни уже возвратился назад, сделав в оба пути пятьдесят шесть верст, выдержав битву и истребив кабардинские пчельники».

Но пока Мейер ходил к Сабан-Кошу, шайка отчаянных абреков, под начальством молодого Атажукина, перебралась на русскую сторону и своим появлением навела панику на целую окрестность. Сам Георгиевск, защищаемый всего ста восьмьюдесятью драгунами Таганрогского полка, три дня был в оборонительном положении. Драгуны бивуакировали на площади, орудия стояли на валу с зажженными фитилями, а по пробитии вечерней зари пушки вывозились на мост к городским воротам. Нужно было во что бы то ни стало очистить край от разбойничьей шайки, и Мейер, отправив обозы в Марьевку, 27 августа налегке выступил к вершинам Малки. Отряд не отошел еще и нескольких верст, как один из перебежчиков дал знать, что уже дня три абреки скрываются на Золке в кошарах армянина Панаева. Линейные сотни майора Лучкина и есаулов Венеровского и Старожилова повернули туда, но партия кабардинцев оказалась настолько значительной, что линейцы, спешившись, послали просить подкрепления. Мейер повел к ним казанские роты форсированным маршем. До полутораста абреков, завидев приближающуюся пехоту, понеслись на нее в атаку с такой стремительностью, что едва не ворвались в каре по следам своего предводителя, который почти в упор выстрелил из ружья в генерала Мейера: к счастью, ружье осеклось. Маленькое каре, однако же, устояло, а залп его одним из первых уложил на месте смелого предводителя. Тело его быстро подхватили нукеры, но ружье, из которого он выстрелил в Мейера, было захвачено солдатами. В эту минуту казаки, вскочив на коней, ударили в шашки – и абреки бежали. Пехота преследовала их за Золку. Казаки рубили бегущих. В числе убитых были два узденя Адиль-Гирея и два брата Анзоровы, славившиеся своим наездничеством.

«Для меня, – писал Мейер по поводу этого дела, – нет ничего лестнее, как командовать хотя малым, но именно таким отрядом, каков мне поручен… Офицеры заслуживают высшей похвалы, чем та, какую я приписать им могу».

Наступил сентябрь, а Кабарда не утихла. На Чегеме было народное собрание кабардинцев, на котором после шумных споров порешено разделиться на две части: одной ударить на отряд Мейера, другой – на слободу Солдатскую. И вот, когда 17 сентября Мейер, оставив свой лагерь под прикрытием ста тридцати пяти донских казаков, с есаулом Денисьевым, передвинулся со всем отрядом за двадцать шесть верст к Солено-Бродскому посту, где были хорошие броды, к тому же Солено-Бродскому посту, по другой стороне Малки, приближалась сильная кабардинская партия, предводимая Шамахой Наврузовым, намеревавшимся также именно здесь переправиться через речку. Далеко прокатившийся по горам гул пушечного зоревого выстрела и три сигнальные ракеты, взвившиеся над русским лагерем, дали знать Наврузову о прибытии Мейера. Тогда, отменив переправу, Наврузов бросился вниз по течению, перешел речку близ Крымовского поста и внезапно атаковал вагенбург. Донская сотня после недолгого боя отступила, и Наврузов зажег оставленный русский лагерь. По первому известию об этом Мейер быстро двинулся назад, но застал на месте своего становища уже только печальные следы разрушения. Наврузов, однако же, не пошел внутрь линии и отступил за Малку.

Тогда, отправив все свои тяжести в Беломечетку, Мейер решился все-таки держаться ближе к Солдатской и 19 сентября выступил на Золку, имея при себе неполный батальон Казанского полка в триста шестьдесят штыков и четыреста донских и линейных казаков. Это было все, что можно было собрать тогда на линии.

Едва отряд отошел от лагеря на десять – двенадцать верст, как передовые разъезды дали знать, что неприятель в огромных силах переходит Малку. В это время начинало уже вечереть. «На моих часах, – говорит Мейер, – было двадцать минут пятого». Свернувшись в каре и имея за флангами волжских и моздокских казаков, отряд продолжал движение, выслав вперед Донской казачий полк, под командой подполковника Крюкова. Крюков приказал донцам опустить свои дротики и стал пробираться густым бурьяном, чтобы незаметно подойти к неприятелю и лучше высмотреть его силы.

Густыми толпами валили кабардинцы, не подозревая близости русского отряда, скрытого от них бурьяном и волнистой местностью. Впереди всех ехали их знаменитые князья: Джембулат Мисостов, Аслан-Гирей, Касай, братья Наврузовы и, наконец, Адиль-Гирей Атажукин – тот самый, который еще при Гудовиче был выслан в Россию, оттуда бежал и с тех пор жил за Кубанью.

Трудно сказать, наткнулись ли донцы на неприятеля совершенно нечаянно для самих себя или, напротив, они хотели воспользоваться оплошностью горцев, но только казаки вдруг выдвинулись из-за бурьяна и бросились в атаку. Атака эта была в полном смысле слова блистательная. Одна сотня донцов неслась на пять или на шесть тысяч лучшей черкесской конницы. С налета врезались донцы в самый центр неприятеля, где стояло пятьсот человек отборных панцирников; но кабардинцы, дрогнувшие на первых порах, скоро оправились, и, окруженные со всех сторон, донцы в жесткой рукопашной схватке были смяты и опрокинуты… Сотник Шурупов с шестью казаками, далеко занесшийся в глубь неприятельских масс, так и пропал там без вести; восемь казачьих тел осталось в руках неприятеля. Сам полковой командир, подполковник Крюков, раненный стрелой в ногу, был окружен кабардинцами. Его бессменный ординарец и телохранитель казак Упарников, не отстававший ни на шаг от своего командира, заслонил его собой и был изрублен на куски. Крюков, несмотря на рану, защищался отчаянно, но, конечно, был бы убит, если бы адъютант Позднеев и два урядника, Петрухин и Банников, не заметили отсутствия своего командира и не бросились к нему на помощь. С редким самопожертвованием пробились они сквозь густую толпу и вырвали Крюкова из рук неприятеля.

Между тем на выручку донцов уже неслись моздокцы; их встретили, однако, новые толпы кабардинцев, спешившие сюда из-за Малки, а панцирники налетели на батальон с такой быстротой, что застрельщики едва успели вскочить в каре, как эти каре были уже окружены со всех сторон. Кабардинцы так плотно насели на пехоту, что «я, – говорит Мейер в своем донесении, – можно сказать, с моими двумя двухротными кареями, плавал в их толпах». Пехоте пришлось отбиваться штыками, и в рукопашной схватке особенно отличился фельдфебель Сумцов, который в бою один на один положил штыком на месте знаменитого черкесского богатыря Ашиб-оглы.

А на флангах в это же самое время шла жаркая конная схватка – моздокцы не пускали неприятеля обскакать пехоту с тылу; под есаулом Венеровским была убита лошадь, и он отбивался пешим впереди своих казаков. Донцы между тем успели оправиться. Сомкнутым фронтом выдвинулся вперед полк Персиянова и, имея впереди своего командира на лихом коне, с обнаженной шашкой, понесся в атаку. Смятые этой новой стройной силой, кабардинцы дали тыл. Линейцы насели на фланги.

Была уже темная ночь, когда разбитые прискакали на Малку. Но тут они с ужасом увидели, что переправа занята моздокскими казаками, успевшими прискакать сюда раньше, кратчайшей дорогой. Снова закипел бой на жизнь и смерть. Кабардинцы силились овладеть переправой, линейцы их не пускали. Скоро подоспели сюда донцы и пехота.

«Офицеры, – пишет Мейер, – рубились наравне с солдатами, но ничто не могло сломить кабардинцев».

Тогда, чтобы порешить дело, Мейер отодвинул пехоту назад и, расположив ее в разных местах небольшими засадами, крикнул казакам: «Назад!» Расчет его удался вполне. Едва казаки показали тыл, как кабардинцы, разгоряченные боем, ринулись за ними в погоню, попали на засаду, и пехота со всех сторон охватила их, «как неводом». Тогда, разбитые наголову, кабардинцы бросились в Малку с крутого обрыва, и долго еще с берега гремели за ними ружейные и пушечные выстрелы… Было десять часов вечера, когда бой совершенно затих; весь русский отряд ночевал тут же, на поле сражения, и лишь на следующий день возвратился в лагерь.

Мейер не определяет общей потери неприятеля, но в числе убитых находились два владетельных князя, много узденей, а судя по шести убитым лошадям игреневой масти, на которых ездят духовные лица, можно полагать, столько же было убито и мулл. «Все поле сражения, – доносил Мейер, – на котором лежало сто тринадцать кабардинских тел, было усеяно клочьми мяса и ребрами». В русском отряде выбыло из строя два офицера и семьдесят пять нижних чинов. От немногих пленных, захваченных в этом деле, узнали, что в партии было от шести до семи тысяч всадников, что она намеревалась отдохнуть в лощине над Золкой, а ночью напасть на Георгиевск и затем, через Александровское село, броситься на Кубань в тыл генералу Лихачеву.

Все это усложнение дел на линии заставило наконец Глазенапа поручить военные действия на Кубани одному Лихачеву, а самому вернуться в Георгиевск. Зима, впрочем, прошла довольно спокойно, но зато весной, уже в начале марта 1805 года, когда кабардинские стада и табуны еще не находят корма в горах, заваленных снегом, и пасутся на открытых равнинах, прилегающих к Малке, Глазенап сосредоточил отряд в станице Прохладной; распустив слух, что идет в Чечню, и отвлекши этим внимание кабардинцев, в ночь на 9 марта он внезапно сделал громадный шестидесятиверстный переход и неожиданно очутился на равнине посреди многочисленных кабардинских табунов и стад. Все табуны и стада захвачены были сразу, и в десять часов вечера отряд остановился ночевать на реке Баксан в Кис-Бурунском ущелье. Огромный переход по слякоти и возня с табунами до крайности утомили людей, а между тем ночью надо было ждать нападения. С правой стороны бивуака в ущелье находился огромный отвесный утес, совершенно преграждавший доступ к отряду, но на левую сторону, где ревел Баксан, а за ним начинались низкие и довольно пологие горы, следовало обратить серьезное внимание. Перекинуть пикеты за Баксан так, чтобы поставить их на возвышенности, было опасно, а потому пришлось ограничиться одной лагерной цепью, растянутой по эту сторону речки. Ночь случилась необычайно темная. Но так как нападения ожидали только под утро, то в лагере царствовала некоторая беспечность. А между тем, едва отряд принялся за ужин, как вдруг загремела ружейная пальба, послышался пронзительный татарский гик и барабаны по всему бивуаку забили тревогу. Дело было в том, что горцы, спустившись с гор, открыли через речку сильный огонь по лагерю. Все это произошло так внезапно и беспорядок в отряде был так велик, что многие уже думали, что горцы ворвались в лагерь. Артиллерия открыла картечный огонь наудачу. К счастью, гребенцы и егеря, занимавшие лагерную цепь, скоро отогнали кабардинцев. Тем не менее тревоги возобновлялись в течение ночи несколько раз, и отряд до утра стоял под ружьем. Под утро все успокоилось, и разведка, произведенная из лагеря, показала, что только верстах в восьми от Баксана, в большом ауле, сосредоточено сильное скопище горцев.

На следующий день большая часть отряда отправилась на линию, препровождая туда громадное количество отбитого скота, а другая часть, меньшая, осталась на Баксане для наблюдения за горцами. Лагерь отодвинули от речки ближе к скалам, но пули нередко долетали и туда, так что в отряде случались раненые. «Не было ночи, – говорит один из участников этой экспедиции, – чтобы не было тревоги. Секреты так и лежали со взведенными курками, и, как только на том берегу появлялась вспышка, обозначавшая выстрел, наши со всех сторон гремели залпами. При непроницаемой темноте кавказских ночей такая перестрелка представляла чудный эффект, и невозможно было ею довольно налюбоваться».

Однажды случилось дело и более серьезное. Горцы среди белого дня напали на фуражиров; устроив засаду и пропустив мимо себя авангард, они бросились на вьюки и обозы, поставя колонну в такое положение, что Глазенап должен был ввести в бой почти весь свой отряд. Но то были уже последние вспышки восстания. Громадные потери, понесенные в битвах, а главное захват скота и табунов заставили кабардинцев смириться. Главные вожаки их, владетельные князья, ушли за Кубань; остальные просили пощады.

Глазенап привел их к присяге на подданство России, взял аманатов, ввел родовые суды и ограничился наказанием только главнейших зачинщиков бунта.

Двукратный поход в Кабарду и усмирение закубанских горцев доставили Глазенапу орден Святой Анны 1-й степени, украшенный алмазами, а вслед за тем и орден Святого Владимира 2-й степени.

Памятником этих походов в Кабарду остались незатейливые солдатские песни, которыми старые кавказцы любили закреплять свои боевые подвиги. Вот одна из них:

Другую песню солдаты сложили, возвращаясь из похода:

Возвратившись в Георгиевск, Глазенап был встречен потрясающим известием о появлении там чумы, завезенной астраханской почтой. При самом разборе пакетов помощник почтмейстера вдруг почувствовал припадок страшной болезни, а вместе с ним заболели и умерли все те, которые помогали ему. Явились мортусы и крючьями стащили в кучу тела, чемоданы, бумаги и прочее. Но предосторожность не помогла, и болезнь с необычайной быстротой распространилась по городу. Всякое утро прибавлялось по несколько домов, забитые двери и окна которых служили немыми, но громкими свидетелями о беспощадной гостье. Каждый вечер в особых балаганчиках сжигалось имущество, оставшееся после умерших, и по этой адской иллюминации все узнавали о числе погибших. Лейб-эскадрон Нижегородского полка, предмет особых попечении Глазенапа, также подвергся заразе. В отчаянии Глазепан, желая спасти эскадрон, приказал вывести его в тот же день в лагерь и там совершенно прекратить все сообщения между людьми, устроив для каждого отдельный шалашик. Две недели провели драгуны в этом карантинном заключении, и болезнь прекратилась, но в Казанском полку она свирепствовала с ужасающей силой.

В городе господствовала паника. Никто не знал, что делать и какие брать предосторожности. Доктора боялись подходить к больным, и те нередко беспомощно умирали на улицах. Глазенапу стоило большого труда ввести порядок, учредить больницы и открыть карантины. К счастью, он нашел себе отличных помощников в лице двух медиков, Гинафельда и Геера, которые целый день разъезжали по городу, посещали карантины, входили в зачумленные дома и помогали больным на улицах. И судьба, к счастью, хранила от гибели этих друзей человечества, заслуживших всеобщую признательность и удивление.

Чума распространилась между тем по Большой Кабарде, по линии, по крестьянским селениям, и Глазенап сам ездил по краю, чтобы следить везде за строгим соблюдением карантинных правил.

А на пограничной линии и теперь, особенно в кордонном участке полковника Сталя, между Моздоком и Екатериноградом, шли своим чередом небольшие, но тревожные действия. Чеченцы то мелкими, то более крупными партиями врывались в русские пределы, держа в постоянном напряжении кордонную линию. Вот несколько наиболее выдающихся случаев, характеризующих эту разбойничью войну.

Однажды, в темную майскую ночь, трое чеченцев подкрались к посту, стоявшему при самом слиянии Малки с Тереком, и дали выстрел по часовому. Донской урядник Щепалкин с десятью казаками пустился за ними в погоню. Увлекшись и проскакав уже верст двадцать, донцы вдруг заметили сильную конную партию, несшуюся наперерез их отступлению. Попавшие в беду молодцы мгновенно сообразили, что им надо делать. Видя, что им не устоять в открытом поле, даже и спешившись, казаки оставили в добычу чеченцам своих лошадей, а сами бросились в молодой частый дубняк, засели в кусты и, несмотря на то что на каждого из них приходилось по двадцать чеченцев, отсиделись, потеряв всего двух казаков убитыми.

Подобные обороны, как с той, так и с другой стороны, вовсе не были редкими, исключительными случаями. Отважные и смелые в открытом бою, и казаки, и горцы неохотно рисковали собой в этих глухих безвестных боях, зная, во что обходится противникам жизнь даже одного человека, засевшего с решимостью не даться в руки живым.

Рассказывали в то время, что на Кубани, у Лихачева, случилось следующее происшествие.

Два горца залегли в лесу за колодой и ровно двенадцать часов отстреливались поочередно – как говорится, через ружье – от целой сотни донских казаков Аханова полка; много донцов было перебито, и, по всей вероятности, история эта тянулась бы долго, если бы не подоспели линейцы. Линейцам удалось наконец выманить у противника оба выстрела разом и тогда, бросившись в шашки, они покончили с горцами прежде, чем те успели вновь зарядить свои винтовки.

В другой раз партия человек в одиннадцать, пробравшись между Моздоком и Екатеринодаром, кинулась внутрь линии на берега Кумы, к Маджарам. Довольно взглянуть по карте на расстояние между Кумой и Тереком, чтобы понять всю дерзость подобного набега. И чеченцам на этот раз не посчастливилось; следы их скоро были открыты, и преследование по свежей сакме началось с разных пунктов кордонной линии. Чеченцы вовремя увидели опасность и поспешили подобру-поздорову убраться восвояси. Долго летели они стрелой на своих легких конях, но и неизменные кони, будучи двое суток в езде и без корма, стали наконец уставать. Чеченцы остановились, зарезали своих лошадей и скрылись в первую глубокую яму, попавшуюся им на дороге. Линейцы оцепили их. И между тем как число казаков постепенно прибывало, чеченцы продолжали стрельбу до тех пор, пока наконец газыри их не опустели. Тогда они разбили о камни свои пистолеты и ружья, переломали шашки и остались с одними кинжалами. Наступила минута рокового зловещего затишья. Казаки поняли, в чем дело, и бросились целой массой… Смутный гул рукопашной схватки, дикие крики и несколько ружейных выстрелов – вот все, что долетело со дна страшной ямы, и через минуту в ней все стало тихо и безмолвно по-прежнему.

С такими противниками, как горцы, возиться было нелегко, и казакам необходимо было иметь необычайную осторожность – иначе за каждый промах им приходилось расплачиваться кровью или имуществом. Вот что случилось раз в окрестностях самого Екатеринодара. Чеченцы подкараулили солдата, беспечно ехавшего с мельницы, взяли его в плен и выведали угрозами, где пасется станичный табун, велико ли при нем прикрытие, как много казаков в станице и тому подобное. Узнав, что старые казаки были почти поголовно в походе и что табун находится под присмотром казачат-малолеток, восемьдесят чеченцев решились ночью сделать нападение.

Половина партии переплыла за Малку, другая осталась на той стороне, чтобы перенять табун за рекой. Стояла поздняя осень, ночи были темные, длинные, и чеченцы имели достаточно времени, чтобы для удобнейшего угона табуна прорубить кинжалами широкую просеку в прибрежном кустарнике. Не ожидая встретить сопротивления со стороны казачат, чеченцы перед светом подъехали к табуну, гикнули, и кони, вспугнутые ружейными выстрелами, шарахнулись в сторону. Бойкие казачата, однако, открыли такой огонь, что сразу перебили и переранили многих чеченцев, а один малолеток взвился на коня и полетел в станицу дать знать о нападении. Но в станице уже услышали ружейную пальбу, и конный резерв несся оттуда во все повода на место происшествия. С других постов также скакали резервы, а к особенному несчастью чеченцев, у казаков нашлись под рукой и бударки, и лодки. Станичный начальник Лучкин, опытный волжский боец, гроза кабардинских наездников, принял на себя распоряжение всеми речными и сухопутными казачьими силами. По его указанию целая флотилия мелких судов всевозможных видов и форм пустилась вниз по течению Терека и как раз успела перенять переправу. С разгона врезалась она в густую плывшую толпу, и казаки принялись чем ни попало – и веслами и баграми – глушить чеченцев, как красную рыбу. Чеченцам на плаву защищаться было невозможно, и река мгновенно обагрилась их кровью, и мутные волны Терека понесли множество трупов и людских, и конских к далеким берегам Каспийского моря… Ни одному из чеченцев не удалось достигнуть противоположного берега.

Но этим дело еще не кончилось. В то время как шло речное сражение, сам Лучкин с конными резервами переправился выше этого места и бросился на партию, скрывавшуюся на том берегу. К казакам вскоре присоединились два эскадрона нижегородских драгун. Чеченцы бежали, оставив в добычу много лошадей и оружия.

При дележе добычи Лучкину достался вороной кабардинский конь, легкий, как птица, скакавший без одышки и топота, точно он несся по воздуху. И с этих пор Лучкина постоянно видели уже на этом коне, сделавшемся предметом зависти целой линии.

В феврале 1806 года до Глазенапа вдруг между тем дошли неясные слухи, что князь Цицианов убит и что войска, ходившие с ним в Баку, отступили неизвестно куда. Как старший в крае генерал, он был сильно встревожен этим известием и тотчас донес государю. Из Петербурга пришло ему повеление вступить в управление краем впредь до назначения нового главнокомандующего, а между тем фельдъегеря летали беспрерывно с вопросами о войсках, пропавших без вести, пока наконец не было получено известие от генерала Завалишина, что он находится с войсками на острове Саре.

Приняв главное начальство над краем и предоставив распоряжаться в Грузии генерал-майору Несветаеву, Глазенап собрал отряд на линии и вышел в поход на Дербент и Баку, чтобы прежде всего отомстить за смерть Цицианова и загладить невыгодное впечатление от его неудачи. Цель похода сохранялась в глубокой тайне и, кроме Глазенапа да двух-трех приближенных лиц, никому не была известна, а из предосторожности все письма и бумаги, шедшие к кумыкам или чеченцам, перехватывались. Вот уже русский отряд прошел аксаевские владения, перешел Сулак и стал под Тарками, главным городом шамхальских владений.

Шамхал Тарковский, в русском генерал-адъютантском мундире и в Александровской ленте, сделал отряду парадную встречу, но тактичный Глазенап сам представился ему с почетным рапортом и этим расчетливым вниманием так расположил к себе тщеславного владельца, что тот охотно согласился даже принять участие в походе.

Слыша постоянные напоминания, что он генерал, шамхал целый день не снимал мундира и решился на этот раз стряхнуть с себя даже все узы азиатских обычаев. По окончании роскошного обеда, к которому приглашены были все русские офицеры, он предложил гостям показать свой гарем, куда еще ни разу не проникала нога неверного.

Строение гарема было двухэтажное, с узорными окнами и красивыми галереями и занимало три стороны обширного двора, посреди которого находился бассейн, изящно отделанный тесаным камнем. Здесь красавицы гарема купались и играли в воде на глазах своего повелителя. На этот раз одалиски, нарядно одетые в свои живописные фантастические костюмы, стояли длинным рядом вдоль галереи, с опущенными вниз взорами. Шамхал приказал им снять покрывала, и русские офицеры увидели ряд стройных красавиц с черными огненными глазами. Скромный генерал как ни отшучивался, но должен был, по неотступному требованию шамхала, указать наконец на одну черкешенку, которая ему нравилась больше других.

Таким образом в Тарках присоединилась к русскому отряду милиция шамхала, но цель похода оставалась для всех по-прежнему загадкой. Притом никто не мог предполагать, что горсть русских войск идет покорять Дербент – твердыню, которую Петр Великий и граф Зубов осаждали с целыми армиями.

В Дербенте же в это время господствовало всеобщее неудовольствие против правителя, известного Шейх-Али-хана, и Глазенап основывал именно на этом обстоятельстве весь успех своей экспедиции. Он знал, что Шейх-Али совершенно погряз в пороках и проводит развратную жизнь, тяжело отзывающуюся на всех его подданных. Обременяя население огромными налогами, отнимая дочерей и жен, он предавал ужасным казням почетнейших людей из духовенства и беков, осмелившихся говорить ему правду. Негодование против него в народе росло и наконец переходило мало-помалу в открытый ропот.

Шамхал Тарковский искусно подстрекал начавшееся волнение, и едва русские войска показались на границе Дербентского ханства, как в городе вспыхнул мятеж, и растерявшийся хан вынужден был искать спасения в бегстве. Дербент сдался Глазенапу без боя и 22 июня встретил русские войска как своих избавителей. Все пространство между отрядом и городом покрылось народом, образовавшим из себя живую улицу. Серебряные ключи от города поднес Глазенапу тот самый, теперь уже столетний, старец, который подносил их Петру и графу Зубову. На следующий день все жители приведены были к присяге, и после торжественного молебствия при громе пушек русский флаг победно взвился над главной башней Дербентской цитадели Нарын-Кале.

Зная важность и силу Дербента с одной стороны и слабость русского отряда – с другой, трудно было поверить, что покорение Дербента – свершившийся факт. «И как приятно было, – говорит участник этого похода, – смотреть на нашего почтенного начальника, незабвенного Григория Ивановича, принимавшего с добродушной улыбкой общее поздравление и удивление».

Покорение Дербента, с тех пор уже не выходившего из-под власти России, действительно составляет наилучший памятник, который воздвиг себе на Кавказе Глазенап. Государь пожаловал ему табакерку, осыпанную бриллиантами, и три тысячи рублей пожизненной пенсии.

Из-под Дербента Глазенап командировал между тем с частью отряда своего достойного сподвижника по линии генерал-майора Мейера для изгнания Сурхай-хана Казикумыкского, появившегося в табасаранских владениях, и Мейер блистательно исполнил поручение.

Между тем Куба и Баку, устрашенные падением Дербента, также засылали депутатов с просьбой о принятии их в подданство. Глазенап ожидал только прибытия Каспийской флотилии, чтобы продолжать военные действия, но судьба решила иначе. На Кавказ прибыл уже новый главнокомандующий, граф Гудович, не любивший Глазенапа еще по каким-то частным отношениям со времен Румянцева, и немедленно по прибытии в Георгиевск послал приказание, чтобы отряд Глазенапа не трогался из-под Дербента впредь до прибытия туда генерала Булгакова, которому и поручались дальнейшие действия. Так, среди блестящих успехов и общего непритворного сожаления в войсках, терявших любимого начальника, оканчивалась деятельность Глазенапа. Он имел, однако, утешение видеть, что план его похода утвержден, хотя и не ему суждено было привести его в исполнение до конца.

По сдаче команды над отрядом Глазенап добровольно остался при войсках и под начальством Булгакова участвовал в покорении Баку и Кубинского ханства. В Баку купцы и граждане подвели в подарок всем генералам дорогих персидских жеребцов, но Глазенап, по принципу не бравший никогда ничего, что ему не принадлежало по неоспоримому праву, один не принял подарка. Подобные правила переходили у Глазенапа в педантичность, с ними он прожил всю свою жизнь, с ними и умер, бедный, как солдат, но с чистой спокойной совестью.

Отлично понимая положение края, Глазенап письмом из Кубы советовал графу Гудовичу послать войска на Эривань, ручаясь за успех. Ту же самую мысль, нужно сказать, проводил и Несветаев. Но граф предоставил честь покорения Эривани лично себе, а отряду приказал возвратиться на линию. Известны печальные последствия, которыми сопровождался поход Гудовича на Эривань, благодаря потере благоприятного времени.

По возвращении войск из-под Дербента начальником Кавказской линии назначен был генерал Булгаков, а Глазенап отправился в отпуск, будучи оскорблен отношениями к нему графа Гудовича.

Как шеф Нижегородского драгунского полка, Глазенап, по истечении срока отпуска, снова вернулся на Кавказ и поселился в Георгиевске. Не занятый теперь массой дел, Глазенап старался соединить около себя городское общество, устраивал концерты, пение, танцы, давал балы, очаровывая всех своей любезностью. Но это была последняя зима, проведенная им на Кавказе. 4 февраля 1807 года он был назначен инспектором Сибирской инстанции и начальником Сибирской линии, а звание шефа Нижегородского драгунского полка перешло от него к полковнику Сталю.

Благородный Сталь, как только узнал о своем назначении, тотчас поспешил в Георгиевск и явился к Глазенапу. «Вот рапорт о состоянии полка, а вот квитанция в исправном его приеме от вас», – сказал он, подавая ему бумаги. Глазенап, приятно удивленный, отвечал: «Вы, Карл Федорович, еще не осмотрелись и, может быть, найдете некоторые недостатки». Сталь возразил на это, что просит считать дело между ними оконченным.

В Сибири деятельность Глазенапа была направлена исключительно на мирное развитие страны и в особенности на устройство внутреннего быта Сибирского казачьего войска. В этот мирный период своей жизни он получил от государя бриллиантовую табакерку с вензелевым изображением имени его величества и орден Святого Александра Невского, а 25 декабря 1815 года назначен командиром отдельного Сибирского корпуса.

В этом звании Глазенап пробыл четыре года и 10 марта 1819 года скончался в Омске, на шестьдесят девятом году от рождения. Над гробом его стоит скромный памятник, представляющий собой высокую белую пирамиду сибирского мрамора, обнесенную чугунной решеткой с бронзовыми украшениями и фамильным гербом. Надпись на этом памятнике свидетельствует о том, что он воздвигнут «признательными подчиненными в память любимому начальнику».