В июне русский отряд, окончив Койсубулинскую экспедицию, возвращался на линию. В нескольких переходах от Грозной, на походе, его настиг курьер и вручил барону Розену предписание графа Паскевича. Паскевич писал, что если койсубулинцы не дали еще аманатов и не подписали условий, то не соглашаться на избрание ими в правители Абу-Мусселима, а самого его арестовать и отправить вместе с семейством в крепость Бурную для жительства там под присмотром. Предписание это, очевидно запоздавшее, относившееся еще к тому времени, когда войска стояли под Гимрами, поразило Розена своей неожиданностью и резким противоречием со всем случившимся. Вникнув, однако же, в смысл его, он пришел к убеждению, что арестовать Абу-Мусселима следовало бы, конечно, в том только случае, если бы койсубулинцы продолжали упорствовать, но теперь, когда койсубулинский вопрос был уже так или иначе, но разрешен, и разрешен именно при небесполезном участии самого Абу-Мусселима, – арест его не имел бы никакого смысла. Розен счел дело оконченным и приказал оставить бумагу без последствия.

Но едва он возвратился в Грозную, как получил известие, что Абу-Мусселим уже арестован и посажен в крепость. Всякий поймет теперь положение, в каком очутился Розен и как начальник края, без ведома которого совершилось такое важное событие, и как правительственное лицо, воспользовавшееся услугами Абу-Мусселима и дружески успокоившее его относительно благоволения фельдмаршала. Разъяснения этой загадки пришлось ожидать недолго.

Еще в то время, когда готовилась экспедиция в Гимры, Паскевич отозвал было Корганова из Дагестана, потому ли, что считал его миссию оконченной, или потому, что до него дошли слухи о неблаговидных поступках Корганова, – неизвестно; но дело в том, что Корганов умел устроить так, что после личного свидания с фельдмаршалом в Екатеринограде вновь получил разрешение вернуться в Дагестан и окончить возложенное на него поручение.

В это время столица шамхалов была облачена в глубокий траур. Старый Мехти скончался на пути из Петербурга, и в Тарках ожидалось прибытие тела покойного.

Шамхал выехал из Петербурга 7 мая больной и дорогой умер в Новгородской губернии, на станции Зайцево. Причину его смерти медики отнесли просто к старости и болезням, усилившимся от беспокойного и непривычного путешествия в весеннюю распутицу. В Петербурге, однако же, поставлены были в затруднение, что делать с телом шамхала, так как казанский и уфимский мулла, призванный на совещание к директору Азиатского департамента, объявил категорически, что магометанский закон запрещает перевозить вдаль мертвые тела, а тем более вскрывать их для бальзамирования, и что ни в Казани, ни в Уфе подобных обычаев не существует. С другой стороны, у нас опасались, что погребение шамхала в глухой деревушке вдали от родины произвело бы неблагоприятные толки и негодование в Дагестане, тем более что покойник сам перед своей кончиной завещал похоронить себя в родовой усыпальнице шамхалов, вместе со своими предками, где мусульмане могли бы иногда по обычаю и помолиться над его костями. Поэтому решили отправить тело в Тарки, но положив его в свинцовый гроб, засыпав углем и заключив в наружный ящик, наглухо обмазанный смолой. Составлен был церемониал торжественного погребения, и войска, собранные в Зайцеве, отдали последнюю почесть усопшему шамхалу как русскому генералу и владетелю одной из важнейших провинций Дагестана.

В это время, как Тарки готовились к печальному обряду похорон старого валия, русские власти не мешались в то, что делалось по народным обычаям, но полковник Мищенко зорко следил из Шуры за народным движением, потому что теперь возникал вопрос о наследовании, из-за которого доселе пререкались два родных брата. Объявление шамхалом Сулейман-паши прошло, однако, без всякого замешательства; по-видимому, Абу-Мусселим примирился со своим положением, и если мечтал еще о чем, то только о достижении в будущем титула койсубулинского хана. Не так, однако же, думал об этом Корганов. Он уже заранее договорился с Сулейман-пашой содействовать ему в устранении Абу-Мусселима с дороги и в этих именно видах выхлопотал у Паскевича приказание арестовать его как главного виновника койсубулинской смуты. Но приказание это еще не было исполнено, как Койсубулинская экспедиция окончилась, и интрига не удалась. Тогда в голове Корганова созрел новый план, который он и не замедлил привести в исполнение.

Возвращаясь в Дагестан, Корганов потребовал в Тифлис из корпусного штаба все копии с предписаний Паскевича на имя барона Розена, под тем предлогом, что многие из них могли быть не получены им своевременно. Бумаги были выданы за скрепой начальника корпусного штаба генерал-майора Жуковского. Корганов явился с ними в Шуру к полковнику Мищенко и в тот же день, 11 июня, предъявил ему предписание об аресте Абу-Мусселима. В то же время под рукой он дал ему заметить, что фельдмаршал весьма недоволен, что предписание это до сих пор не исполнено. Мищенко, напуганному гневом Паскевича, почему-то представилось, что Абу-Мусселим должен быть арестован в предупреждение беспорядков при вступлении во владение Сулейман-паши и, не сообразив запоздалость документа, тотчас приказал майору Ивченко, бывшему начальником в крепости Бурной, арестовать не только Абу-Мусселима и его жену, но и еще пятерых приближенных к нему лиц, на которых указал Корганов, но о которых вовсе даже и не упоминалось в предписании главнокомандующего.

И вот 13 июня, когда в Тарки привезено было тело почившего шамхала, когда в мечети шел печальный обряд погребения и Абу-Мусселим как сын покойного, по обычаю, оплакивал своего умершего отца, Ивченко объявил ему приговор фельдмаршала. Абу-Мусселим и пять его друзей тотчас были арестованы и отвезены в крепость Бурную. Самого Абу-Мусселима поместили еще в особом доме, но его приверженцев бросили прямо на гауптвахту, вместе с колодниками. В то же самое время жена Абу-Мусселима, знаменитая красавица Салтанета, дочь аварской ханши Паху-Бике, была задержана в Тарках в тот момент, когда собиралась выехать из шамхальства. Новая шамхальша, жена Сулейман-паши, не позволила, однако же, арестовать свою невестку и укрыла ее на женской половине дома, куда проникнуть, по обычаю, уже не мог никто из посторонних. Тогда явились посланные от майора Ивченко с требованием выдать Салтанету, и когда ханша отказала, то к дому ее приставлен был караул со штыками. Таким образом, как говорит справедливо Волконский, совершился в полном смысле слова всенародный скандал, возмутительный и притом вовсе ненужный для русского правительства.

Крайне возмущенный поступком Корганова, Розен жаловался на него Эмануэлю и начальнику штаба Жуковскому. Последнему он писал: «Поступки Корганова доказывают, что он уже знает о тех жалобах, которые на него поступили, и желает непременно произвести в Дагестане возмущение, дабы сим закрыть свои поступки и выставить дагестанских владельцев непреданными нашему правительству… Арест Абу-Мусселима неминуемо произведет в Дагестане возмущение. Какое доверие теперь может иметь народ койсубулинский к нашему правительству, когда, после заключения с ним условий и присяги на подданство, Абу-Мусселим, через коего они покорились и у которого находятся их аманаты, арестован и посажен в крепость?..» Розен ставил вопрос прямо, что если вновь потребуется покорение койсубулинцев, то обойтись без военных действий будет уже нельзя, «ибо, лишившись в народе доверия, я не могу быть в сем случае более полезным».

Командующему войсками в Дагестане Розен сообщил, что находит Мищенко наиболее виновным в неправильном аресте Абу-Мусселима, и полагал удалить его от командования отрядом, назначив на место его генерал-майора Каханова, которому предписал «стараться лаской вновь снискать потерянное доверие горцев».

Опасения Розена не замедлили сбыться. Койсубулинцы разорвали заключенный с нами мирный договор; аманаты их, находившиеся у Абу-Мусселима, бежали обратно в Унцукуль и Гимры. Мищенко потребовал от койсубулинцев выдачи бежавших, а сам между тем задержал их стада и пленных. Койсубулинцы заволновались; в Унцукуле собрался народный джамат, и было решено, что если русские не освободят Абу-Мусселима и не уйдут из шамхальства, то аманатов им не давать и «вредить всячески». К генералу Краббе они писали, что аманаты, выданные через Абу-Мусселима, если и будут возвращены, то только тогда, когда сам Абу-Мусселим их потребует.

С Мищенко они церемонились еще менее, выражаясь напрямик, что «так не поступают храбрые воины». Словом, все, что с таким трудом было достигнуто Розеном, теперь окончательно рушилось. Койсубулинцы прервали с нами всякие сношения; акушинцы также были недовольны, ссылаясь на то, что Абу-Мусселим столько же полезен был русским, сколько необходим Дагестану; ханша Паху-Бике послала сказать койсубулинцам, что если дочь ее не будет освобождена, то она со всеми силами аварского народа присоединится к ним для действия против русских.

Эмануэля и Розена она укоряла в несоблюдении условий и писала к ним дерзкие письма. Первому она замечает не без иронии: «Клянемся Богом, творцом священной Каабы, что мы не понимаем сих гнусных поступков; мы удивляемся и думаем, что арест сей есть не воздание ли за многие наши услуги или за то, что мы не дали помощь народу койсубулинскому. Такого рода поступки не только не слышны в законах русского государя, но даже неприличны августейшему его престолу».

Эмануэлю и Розену пришлось молчать и даже на дерзости отвечать любезностями, так как ни тот ни другой все-таки не решались освободить Абу-Мусселима без разрешения на то главнокомандующего.

Между тем, несмотря на целый ряд неблагоприятных для нас обстоятельств, порожденных в Дагестане арестом Абу-Мусселима, открытого взрыва пока не последовало. Но если этого не случилось, то мы обязаны были этим только ханше Паху-Бике, которая все еще не решалась открыто разорвать с нами связи. Это ли обстоятельство или давление, оказанное самим Абу-Мусселимом, с замечательной сдержанностью и терпением переносившим свое негаданное несчастье, только койсубулинцы выдали обратно аманатов. Но зато не только койсубулинцы, но даже весь даргинский народ, преданность которого доселе не подлежала сомнению, постановили на народных собраниях не верить более русским и силой оружия противодействовать движению их в горы, то есть распространению их власти.

Таковы были результаты ареста Абу-Мусселима. И ни Розен, ни Эмануэль, вполне сознававшие серьезные последствия этого ареста, не решались самолично отменить распоряжение Корганова. Майор Корганов на деле оказывался сильнее и полновластнее, чем генералы Эмануэль и Розен, занимавшие столь важные посты. И в этом все убедились, когда Паскевич возвратился из Петербурга.

Фельдмаршал приехал уже подготовленный письмами Корганова, а Корганов писал ему, что ханша Паху-Бике секретно сносится со всеми горскими народами, вызывая их на враждебные действия против русских, что Сулейман-паша, вступив в управление шамхальством, делает такие распоряжения, которые заставляют следить за его благонадежностью, что андреевский пристав есаул Филатов, человек, заметим между прочим, своей грудью заслонивший Грекова и Лисаневича во время известной герзель-аульской катастрофы, интригует будто бы против нашего правительства, подобно тому, как интриговал Мадатов в прошлую персидскую войну, и так далее, и тому подобное. Паскевич оправдал все действия Корганова. Он даже писал военному министру, обвиняя во всем Абу-Мусселима, и, чтобы оправдать своего любимца, явно уклонялся от истины и справедливости. Словом, пользуясь своим полномочием, Паскевич выгородил окончательно Корганова и все распоряжения его принял на себя. Самые хлопоты Абу-Мусселима о покорности койсубулинцев были приписаны им только честолюбивым стремлением получить звание койсубулинского хана, и что для этого он даже будто бы вновь вошел в сношения с Кази-муллой (чего никогда не было). «Получив достоверное известие через майора Корганова об этой новой измене, – доносил Паскевич, – я приказал арестовать Абу-Мусселима с главными сообщниками и содержать в крепости Бурной». (На деле, как мы видели, это было не так, и самое предписание об аресте дано было при иных обстоятельствах и по иным мотивам.) Но тем не менее Паскевич, прося довести обо всем этом до сведения государя, прибавлял, что «будет держать Абу-Мусселима под арестом впредь до совершенного покорения дагестанских горцев». Что же касается Салтанеты, то она была им освобождена, с правом жить где пожелает.

Борьбу с майором Коргановым осмелился поднять только старый генерал-лейтенант князь Эристов, знаменитый покоритель Тавриза, когда прибыл в Шуру 28 июля к отряду Мищенко для командования войсками в шамхальстве. Эристову сразу бросился в глаза тот ненормальный порядок дел, который завелся в Дагестане благодаря вмешательству Корганова, – и столкновение не замедлило. Гнев старика Эристова прежде всего оборвался на молодом Корганове, который поспешил сообщить ему, что «якобы уполномочен рассылать повсюду лазутчиков, сноситься непосредственно с бароном Розеном, вникать во все дела шамхальства, держать владетельных особ в той готовности к службе государю, в какой они были доселе», и так далее. Князь Эристов ужаснулся такому полномочию и дал знать Корганову, что не может допустить его ни к какому распоряжению. «Странно, – писал он ему, – что вам поручено о происшествиях здешнего края доносить генерал-лейтенанту барону Розену для местного соображения, тогда как войска, находящиеся в Дагестане, не подчинены его превосходительству, да и соображений вы никаких ему не в силах делать: в сем состояла обязанность командовавшего отрядом полковника Мищенко. Порученность, сделанная вам, превышает силы ваши, и ни место, ни чин не позволяют делать вам подобные доверенности…»

Быть может, старому Эристову, при его прямодушии и смелости характера, удалось бы наконец обуздать самовольство братьев Коргановых, по крайней мере, поставить их в должные рамки, но через несколько дней Эристов был отозван в Тифлис, и Коргановы, оставшись при всех своих правах, еще целый месяц наводили ужас на Дагестан своими доносами. Двое владетелей, Ахмет-хан Мехтулинский и Ибрагим-бек Корчагский, оба сражавшиеся в рядах наших войск под знаменами Паскевича в Персии и Турции, потеряли наконец терпение и подали жалобы «на его мошенничества». Но на этот раз Розен поспешил оправдать Корганова – так велика была сила временщика и известно пристрастие к нему Паскевича. Однако Паскевич признал более благоразумным отозвать наконец Корганова из Дагестана, но при этом он послал его на левый фланг Кавказской линии в распоряжение барона Розена, предупредительно вызвавшегося покровительствовать его любимцу.

Только отъезд Паскевича с Кавказа развязал всем руки и дал возможность восстановить истину и в настоящем свете выставить все поступки и действия Корганова. Генерал-майор князь Бекович-Черкасский, временно командовавший войсками в Дагестане, первый решил довести обо всем случившемся до сведения государя, и по высочайшему повелению назначено было наконец следствие. Оно-то и выяснило прежде всего, что «богатство шамхала убедило Корганова обвинить Абу-Мусселима перед начальством»; было дознано также, что Сулейман-паша, желая избавиться от своего совместника в самую горячую минуту, подкупил Корганова и что арест Абу-Мусселима стоил ему не особенно дорого – всего только тысячи червонцев и кареты, которая почему-то особенно полюбилась Корганову. Впрочем, с этой каретой произошел тоже своего рода скандал, так как Сулейман-паша, с чисто восточной наивностью, жаловался потом, что Корганов его обманул, ибо в обмен на его шамхальскую карету обещал дать свою, а прислал такую старую, что ее только и можно было что подарить кизлярскому армянину.

Не все, однако, поступки Корганова были обнаружены формальным следствием; да его и нельзя было вести как должно на земле, не подчиненной русским законам, но и то, что было открыто, рисует перед нами полную картину разврата, хищничества и открытой измены русскому делу. Донося об этом для всеподданнейшего доклада, преемник Паскевича, генерал-адъютант Розен, писал: «Корганов заслуживает примерного наказания, а потому я полагал бы удалить его вовсе от всякого рода службы и не делать ему впредь никакого доверия и поручения, и притом не позволять ему никогда возвращаться на Кавказ, где он может быть всегда вреден хитрыми своими происками».

Так окончилась деятельность Корганова в Дагестане.

Кстати заметить, что еще с возвращением Паскевича из Петербурга, 1 августа 1830 года, последовал целый ряд перемен в начальствующих лицах. Генерал-майор Краббе был отстранен от должности и, покинув Кавказ, уехал в Полтавскую губернию; на место его в Дагестан назначен был генерал-майор Каханов, командовавший до этого времени бригадой в четырнадцатой дивизии. Полковник Мищенко также отстранен был от службы, а командиром Апшеронского полка назначен полковник Остроухов. Но поводом для смещения Краббе и Мищенко послужили не современные обстоятельства, а беспорядки, относившиеся еще к ермоловской эпохе.

В смутное время, когда вторжение персиян в наши пределы вызвало измену и возмущение жителей, Ермолов признал необходимым дать полномочие, как Краббе, так Мищенко, наказывать виновных смертью. Оба они широко воспользовались своим полномочием, и в период начала персидской войны было казнено ими шестьдесят шесть человек: пятнадцать заколоты штыками, шесть засечены насмерть и сорок пять повешены. Сенаторская ревизия, производившаяся в крае по желанию Паскевича, пришла к убеждению, что над осужденными не было производимо ни суда, ни следствия и что поэтому очень может быть, не все из них достойны были казни. К этому прибавились еще обвинения в расхищении имущества казненных, на которое по местным обычаям имела право казна, но которого домогались ближайшие родственники осужденных, признавая приговоры над ними несправедливыми. На показаниях этих-то родственников, поголовно участвовавших в том возмущении, за которое поплатились казненные, сенаторы основали свои заключения, едва ли правильно уже потому, что оба сенатора были людьми гражданского склада понятий, не были знакомы ни с местными адатами властей края, права которых мы наследовали, ни с обычаями народа, ни с тем отчаянным положением, в которое измена ставила в те времена наши малочисленные войска на Кавказе. Но так или иначе, а Краббе и Мищенко, оба боевые и лично дельные офицеры, созданные еще ермоловской школой, были преданы суду и удалены с Кавказа. Затем барон Розен, сдавший четырнадцатую дивизию генерал-лейтенанту Вельяминову (другу и сподвижнику Ермолова), был перемещен на должность командующего войсками в Джаро-Белоканской области и принял двадцать первую дивизию от князя Эристова, который в свою очередь назначен был сенатором. Начальство над правым флангом Кавказской линии и двадцать второй дивизией получил генерал-майор Фролов, вместо Мерлини, зачисленного по армии, а гренадерскую бригаду, которой командовал Фролов, получил генерал-майор Гессе – известный сподвижник Паскевича в Турецком походе.

С назначением новых начальствующих лиц Кавказская война, и особенно дела в Дагестане вступают в новый фазис своего развития.

В краткий период вышеописанных событий Кази-мулла проживал в своей сакле почти затворником, – он ждал, пока брожение, им начатое, коснется каждого горца и охватит все население единством политическо-религиозных стремлений.

До мюридизма половина горцев была, как ныне дознано специальными исследованиями, плохими мусульманами. В жизни дагестанца свой, унаследованный от предков адат более значил, чем шариат. Между тем адат как закон неписаный, бытовой и притом чаще всего разнообразный, по народности каждого дагестанского общества, не исключал возможности сближения с нами, потому что нередко был изменяем по приговорам обществ, тогда как шариат как учение, стройно организованное в писаных установлениях, подводило всех мусульман под одни и те же начала, чуждые иноплеменному и иноверному владычеству.

Таким образом, мюридизм, призывая мусульман к строгому следованию шариата, тем самым с каждым днем все более и более отодвигал их от нас и способствовал развитию религиозных увлечений, совершенно подобных таким же экстазам, какими охватывались и сами христианские общества перед Крестовыми походами. Тихо и незаметно шла его работа, сеть прялась невидимо для глаза, но все теснее и крепче запутывала горцев в своих тенетах.

Если что и останавливало еще быстрое течение начатой пропаганды, то это страшная холера, распространившаяся по целому краю, но в конце концов и это бедствие было истолковано не в нашу пользу. Холера показалась в Каракайтаге. Первой ее жертвой был донской сотник Левин; он ехал в отпуск на Дон, заболел дорогой и умер 29 марта на почтовой станции; 30-го числа в Дербенте умер армянин, и в то же время дали знать, что выехавший из города персиянин с товарищем также оба умерли скоропостижно. С наступлением летней жары холера не только распространилась по шамхальской плоскости, но охватила горы и навела такую панику на койсубулинцев, что большая часть их, покинув аулы, забилась в горные трущобы, прекратив всякое сообщение с плоскостью и никого не допуская к себе.

В Тарках она свирепствовала со значительной силой – четвертая часть жителей была поражена эпидемией, и ежедневно умирало до десяти человек. Гарнизон крепости Бурной, находившийся невдалеке от Тарков, подвергся также болезни, и из двух рот Апшеронского полка лежало в лазарете сто двадцать человек, и не проходило дня без смертного случая. Присланы были медики, но, несмотря на все принятые ими меры – в то время еще не вполне изученные, борьба с болезнью шла безуспешно, и она продолжала свирепствовать еще долгое время, пока сама природа не избавила край от этого грозного бича, распространявшего повсюду смерть и наполнявшего сердца ужасом.

Кази-мулла, однако, не дремал и незримо для наших властей не упустил воспользоваться складывавшимися для него столь благоприятно, с одной стороны, такими нашими действиями, как посылкой Корганова в Дагестан и арестом Абу-Мусселима, а с другой – холерой как выражением гнева Божьего за грехи правоверных. Словом, все это было для Кази-муллы самым удобным материалом для возбуждения против нас местного населения, а случайная скученность последнего в горах представляла удобства для его зажигательных проповедей, не требуя особых сборов или сходок народа, и притом уже вовсе вдали от нашего надзора.

Кази-мулла весьма удачно воспользовался для своих целей также и удалением из-под Гимр русских войск, не разоривших во время последней экспедиции ни одного селения. Он указывал на это как на видимую руку Провидения и объяснил народу, что Бог, покровительствующий правому учению, возвещаемому народам его устами, ослепил врага и не допустил его спуститься в беззащитные Гимры. «Если мы видим такую явную помощь свыше, – говорил он, – то нам ли бояться славы русского оружия!»

В результате всего происходившего койсубулинцы, акушинцы, аварцы, даже шамхальцы и мехтулинцы нас ненавидели. Имя Абу-Мусселима, все еще сидевшего в крепости, было на устах всех и выставлялось всеми как образец бесправия, которого каждый мог ожидать от русских.

К этому же времени Кази-мулла имел уже приверженцев и последователей в среде вольных демократических обществ Дагестана и даже успел склонить на свою сторону и таких выдающихся личностей, какими являлись в понятиях народа Гамзат-бек, Али-султан, старшина унцукульский и Улу-бей, владелец Эрпелинский, из которых последний стоил сотни других людей. Это был доселе также один из самых преданнейших нам дагестанских владельцев, услуги которого в то время мы оценить не умели. Интриги и козни вооружили против него шамхала, который лишил его владений, и оскорбленный Улу-бей передался имаму. Так как шамхал пользовался, естественно, покровительством русских властей, то и все поступки его, неблагоприятные горцам, записывались ими на наш счет.

Влияние Кази-муллы росло с каждым днем, и число его последователей увеличивалось. Он это чувствовал и наконец решился прямо, с тем пламенным красноречием, которое так обаятельно действовало на массы, развить перед вполне подготовленными уже слушателями свой гигантский замысел – идти на Тарки, сокрушить сперва могущество шамхалов как изменников мусульманства, потом аристократию, также искони нам верную, и затем, привлекши к себе вольных чеченцев, освободить с ними всех мусульман из-под ига гяуров. Он внушал койсубулинцам мысль, что они призваны быть первым и главным орудием освобождения и торжества ислама и что им как шегидам (избранным) будет принадлежать и первое место в раю, и лучшая добыча на земле.

Умы койсубулинцев заколебались, и имам приобрел в лице их самых рьяных последователей своего учения. Сам Кази-мулла разом вырос в глазах дагестанцев – и на него все стали смотреть уже как на избранника Божьего. Появились рассказы о разного рода случаях, в которых Кази-мулла являлся окруженный ореолом сверхъестественных свойств. Так, в шамхальстве ходили слухи, что будто бы некоторые видели на небе всадников, мчавшихся на белых конях, бряцавших оружием и голосом подобным раскату грома призывавших Кази-муллу; рассказывали также, что будто бы имам расстилает бурку для вечернего намаза на бешеных волнах Койсу и, недвижимый водой, совершает молитвы. Русское начальство считало унизительным для себя нисходить до разъяснения этих нелепых слухов и не хотело придавать им того значения, которое они между тем имели в действительности, фанатизируя возбужденные массы народа.

К концу 1830 года настроение умов в Дагестане было уже настолько враждебно нам, что, казалось, достаточно было одной малейшей искры, чтобы край был объят пожаром, и, кажется, только лишь зимняя стужа и бескормица для коней сдерживали еще взрыв уже вполне готового восстания.