Осенью 1827 года персидская война, которую так усложнило было неожиданное нашествие Аббас-Мирзы на Эчмиадзин, вдруг получила совершенно непредвиденно решительный оборот. Дело в том, что, пока армия Паскевича, после падения Эривани, еще только шла на Тавриз, эта вторая столица Персидского царства была взята небольшим отрядом князя Эристова, почти не встретившим сопротивления. Смелый и счастливый шаг этот совершен был при следующих обстоятельствах.

Выступая к Эривани, Паскевич поручил командование войсками, оставшимися в Нахичеванской области, генерал-лейтенанту князю Эристову, а в помощь к нему назначил полковника Муравьева, бывшего тогда помощником начальника корпусного штаба.

Трудно себе представить две личности, которые были бы столь различны по своему характеру, взглядам и даже привычкам, как князь Эристов и Муравьев. Первый, грузин, выросший и состарившийся в битвах с горцами, был плохой грамотей, но человек отважный и незаменимый в боевой решительной службе, любимый в войсках за храбрость и добродушие. Прослужив весь век с русским солдатом, привыкнув любить и уважать его, он до конца жизни плохо говорил по-русски и имел привычку, обращаясь к подчиненным, называть их «батушка».

Солдаты, любовно и прозвавшие его «батушкой», были ему преданы, ценя в нем всего более отсутствие педантизма; Эристов действительно не любил в походе стеснять их мелочной, никому не нужной формалистикой.

Совсем другой человек был Николай Николаевич Муравьев, впоследствии Карский. Он принадлежал к числу тех замечательных деятелей, имена которых если всегда будут произноситься с глубоким уважением, то не всегда с теплой, сердечной любовью. При большом уме, обширном образовании и исключительной твердости воли, он был строг и требователен до педантизма, до последних мелочей, и потому тяжел и далеко не всегда симпатичен. Его сосредоточенный характер, с оттенком нелюдимости, в сущности, был прям и открыт; он не терпел лжи, не выносил напыщенности и эффектов, был прост в речах и манерах, не искал популярности, но как начальник не терпел малейшей неисправности, малейшей манкировки службой. Чтобы легко примириться с этими качествами Муравьева, к нему надо было привыкнуть, нужно было понять, что он требует только того, чего требует закон, к чему обязывает дисциплина, и никогда не выходит из этих границ, не допускает и со своей стороны ни малейшего произвола, будучи к себе еще более строгим, чем к другим. Известность Муравьева на Кавказе была велика уже и при Ермолове. Она началась с его поездки в Хиву, где он имел случай выказать и свои дарования, и твердость воли, и высокое чувство долга, готовность жертвовать собой для блага родины. Затем, командуя карабинерным полком, он оставил в нем по себе лучшую память. Полковые ветераны любили вспоминать «муравьевское» время в полку, в которое, по выражению одного из них, «всякий был убежден, что правое дело не будет гласом вопиющего в пустыне». Честность и бескорыстие Муравьева вошли в пословицу.

На этих-то двух лиц, на Эристова и Муравьева, Паскевич и возложил защиту столь важной в тогдашних военных операциях Нахичеванской области. Но, зная ничем не сдерживаемую храбрость Эристова и решительность Муравьева, он очертил круг их действительности строгой программой: отряд должен был защищать границы, прикрывать вагенбург и даже делать небольшие движения за Аракс, чтобы отвлекать неприятельские силы от Эривани; но ему строго запрещено было вдаваться внутрь персидской страны и затевать какое-нибудь серьезное дело.

Невозможно не признать благоразумия этих распоряжений, потому что положение Эристова и без того представляло незаурядные трудности. В тот момент, когда Паскевич выступил под Эривань, для прикрытия обширного края, если не считать слабых гарнизонов, занимавших Аббас-Абад и Нахичевань, остались всего батальон Тифлисского полка, казачий полк да несколько орудий, стоявших у Кара-Бабы. К ним, в случае надобности, могли присоединиться еще уланская бригада да два полка черноморских казаков, по-прежнему оставленных на Базар-чае для прикрытия коммуникационной линии, – но это и было все, чем мог располагать князь Эристов в первые дни по уходе Паскевича. Сильные подкрепления, правда, ожидались из Карабага, но пока они еще не пришли, Эристову пришлось пережить тревожные минуты.

Началось с того, что неугомонный Керим снова появился под Аланчой, со всей своей конницей. Два черноморских полка вследствие этого должны были выдвинуться вперед, за Кечеры, чтобы закрыть табуны, которым теперь грозила постоянная опасность, – и оборона коммуникационной линии была ослаблена. К счастью, дорога, разрабатывавшаяся, по приказанию Паскевича, через Ах-Караван-Сарай к Герюсам, была к тому времени кончена, и освободившийся с работ батальон Козловского полка стал в резерв за Черноморской бригадой. Покушения неприятеля с этой стороны были, таким образом, парализованы.

Но зато серьезная опасность висела теперь над самой Нахичеванью. Получены были известия, что Аббас-Мирза, покинув Эриванское ханство, остановился в Шарурской области, бок о бок с Нахичеванской провинцией, и замышляет исполнить тот же маневр, который уже раз удался ему против Красовского. Зная, какими ничтожными силами располагает Эристов, он думал легко овладеть Нахичеванью, – и 7 сентября войска его уже двигались туда двумя колоннами: пехота шла со стороны Шарура, конница, предводимая Аллаяр-ханом, – по Тавризской дороге. Вторжение с двух сторон, не давая русским возможности сосредоточить и те слабые силы, которые у них находились, обещало Аббас-Мирзе полный успех, а по взятии Нахичевани ему казалось уже нетрудным разбить Эристова у Кара-Бабы и истребить русские транспорты. Участь всей кампании снова висела на волоске, потому что увенчайся этот смелый план успехом – и Аббас-Мирза приобрел бы результаты несравненно важнейшие, чем те, которые представлялись после поражения Красовского. Тогда Паскевич должен был оставить поход на Тавриз, а теперь русские были бы вынуждены оставить даже и осаду Эривани.

Случилось, однако, что к тому времени, как Аббас-Мирза приблизился к русским границам, к Эристову уже подошли подкрепления. Из Карабага генерал Панкратьев привел батальон Нашебурского и батальон Козловского полков; с Базар-чая прибыли другой батальон козловцев, уланская бригада и два полка черноморских казаков, смененные на своем посту войсками князя Вадбольского. С этими силами князь Эристов спустился с гор и придвинулся к Нахичевани, где к нему присоединились еще пять рот херсонских гренадер, – так что у него составилось до четырех тысяч пехоты и две тысячи конницы, при двадцати шести орудиях. Аббас-Мирза не рассчитывал встретиться с сильным отрядом, он не хотел поверить, чтобы русские могли так быстро сосредоточить войска, но он должен был убедиться в этом, когда авангард его, перейдя Аракс, остановился всего в семи верстах от города и увидел линию русского бивуака.

Столкновение, однако, не замедлило произойти, и начато было русскими. Генерал-майор барон Остен-Сакен со всей конницей тотчас двинулся против неприятеля. Персияне стали отступать, и чем дальше, тем поспешнее, так что настигнуть их на левом берегу Аракса русским не удалось. Начатая уже переправа главных персидских сил была тотчас приостановлена, и Аббас-Мирза сам начал укрепляться на противоположном берегу реки. День был знойный; русским приходилось идти безводными местами, и потому пехота далеко отстала от конницы. Уланы и казаки остановились у брода Кайгель, и с обеих сторон началась сильная орудийная канонада через Аракс. Но едва показалась из-за высот голова русской пехоты, неприятель бросил начатые укрепления и стал отступать.

Таким образом, одна из задач князя Эристова, стараться отвлекать персидские войска от Эривани и Сардарь-Абада, исполнялась теперь, так сказать, сама собой. Но чтобы еще более отклонить внимание Аббас-Мирзы от осажденных крепостей, Эристов решил его преследовать, и в ту же ночь русские войска перешли Аракс и вступили на персидскую землю.

Аббас-Мирза отступал, однако, с неимоверной быстротой. Он бросился вправо, в горы, – и скоро сам след его был затерян русскими. Эристов между тем все шел вперед, и 17 сентября авангард его уже был в Чорсе. Полковник Муравьев, с батальоном пехоты и дивизионом улан, отправился разыскивать неприятеля и скоро увидел глубокие колеи, оставленные пушками на трудной горной дороге, по которой, видимо, только что прошел неприятель. Идя по этим следам, Муравьев скоро настиг его арьергард. Персияне защищались слабо и, после нескольких выстрелов, обратились в бегство. Преследовать их дальше, при наступавшей ночи, было, однако же, нельзя, и неприятель скрылся в скалах. Муравьев, удостоверившись, что Аббас-Мирза со всеми силами стоит около Хоя, вернулся в лагерь. Крепко хотелось Муравьеву пройти на Тавризскую дорогу, чтобы заставить Аббас-Мирзу спешить на защиту столицы и тем окончательно отдалиться от Эривани, но в отряде не было провианта, и Эристов вернулся в Нахичевань.

Как ни коротко было пребывание Муравьева за Араксом, он успел, однако же, добыть там чрезвычайно важные сведения. Он узнал, что Аббас-Мирза потерял при отступлении много людей отставшими, бежавшими и больными и что в персидском лагере начинается полная деморализация. Такому энергичному человеку, как Муравьев, трудно было не воспользоваться столь благоприятными обстоятельствами, которые могли уже никогда не повториться, и вот он убедил Эристова немедленно предпринять другую экспедицию, но уже прямо по направлению к Тавризу.

30 сентября войска перешли Аракс и очутились в одной из важнейших провинций Ирана, в Азербайджане, сплошь населенной татарским племенем, которое ненавидело персиян и всегда было готово восстать против царствовавшего дома Каджаров. Упорных битв поэтому здесь ожидать было нельзя. Тем не менее русская конница, высланная вперед, встретилась с персидской кавалерией при самом входе в Дарадатское ущелье, а пока происходило небольшое кавалерийское дело, разъезды высмотрели, что ущелье укреплено ретраншементом и занято двумя или тремя тысячами сарбазов. С этими сведениями уланы возвратились в лагерь.

На следующий день Муравьев, опередив отряд, поехал произвести в том направлении рекогносцировку. Подходя к ущелью, казаки, сопровождавшие его, услыхали выстрелы. Так как русских войск впереди быть не могло, то перестрелка вызвала всеобщее недоумение.

Но скоро из персидского стана прибежал один сарбаз, и все разъяснилось. Дело было в том, что в лагерь явился татарин с прокламацией князя Эристова, и в войске возникли беспорядки: одни хотели защищаться, другие требовали отступления, пока еще было время. Ссора окончилась перестрелкой. Тогда большинство солдат бежало, а остальные, уже не рассчитывая отстоять укрепление, бросили его и поднялись на окружные горы.

Муравьев поспешно двинул вперед батальон с двумя орудиями и занял ущелье без боя. При самом входе в него еще лежали тела персиян, побитых накануне в кавалерийской стычке, а далее стояло пустое укрепление. Последнее тотчас же было срыто. Подоспевший батальон приступил к разработке дороги, – и отряд миновал ущелье уже беспрепятственно.

2 октября, в тот самый день, как Паскевич праздновал в стенах Эривани покорение этой твердыни, войска князя Эристова без боя вступали в город Маранду, пользующийся в Армении громкой известностью, так как, по преданиям, на месте его погребена жена праведного Ноя, Ноем-гамера – вторая мать живущих; самое слово «Маранд» в буквальном переводе значит «мать там». Город, известный с глубокой древности, служил царством всевозможных плодов и фруктов, а пажити его славятся в целой Персии. Аббас-Мирза отдал их во владение своей регулярной конницы, которая ежегодно и проводила здесь по нескольку месяцев кряду. Теперь население вышло навстречу русским войскам и приветствовало их как избавителей. Правитель Марандского округа, очарованный ласковым приемом князя Эристова, передался на сторону русских. Персидские чиновники также остались на своих местах и усердно хлопотали о продовольствии отряда. Войска между тем с музыкой прошли через город и заняли дороги, ведущие отсюда в Хой и к Тавризу.

Еще не успели раскинуться русские бивуаки, как пришло известие о приближении Аббас-Мирзы. Действительно, шах-заде только одним днем не успел предупредить Эристова в Маранде. Он уже двигался сюда со всеми своими силами, но, узнав о занятии города русскими, быстро занял нахичеванский путь и отрезал отряд от Аракса. Положение Эристова при других условиях могло бы сделаться весьма опасным.

К счастью, благодаря неимоверной быстроте, с какой обыкновенно распространяются в Азии вести всякого рода, в лагере Аббас-Мирзы в этот самый день узнали о взятии Эривани. Известие это произвело на персидские войска потрясающее действие, а когда вслед за тем разнеслась среди них весть, что из Маранды русские выступают по Хойской дороге, – армия Аббас-Мирзы, охваченная паникой, побежала. С несчастными остатками ее наследный принц уже не мог думать о каких-либо наступательных действиях и заперся в Хое. Но были слухи, что он послал в Тавриз приказание истреблять и вывозить оттуда все военные заготовления, чтобы они не достались русским. Муравьев, имевший об этом достоверные сведения, решился тогда воспользоваться общей паникой и овладеть Тавризом прежде, чем распоряжения Аббас-Мирзы будут исполнены. Он хранил, однако, свои намерения в глубокой тайне, скрывая их даже от князя Эристова, не будучи вполне уверен, что тот согласится на столь ответственное и дерзкое предприятие.

Действительно, как ни верно были рассчитаны Муравьевым все шансы на успех, движение это все же оставалось до крайности рискованным. Тавриз был многолюден, снабжен сильными укреплениями и, при решимости гарнизона, мог оказать непреодолимое сопротивление. «Но судьба, – говорит один очевидец этих событий, – как бы в возмездие за кровавые жестокости, совершенные некогда Ага-Мохаммед-ханом в Тифлисе, послала через тридцать лет мстителя персидскому народу в лице того же грузина, но во главе уже русского войска…» Дерзкое предприятие Муравьева удалось вполне.

Отряд Эристова выступил из Маранды по Тавризской дороге 11 октября. Никому, не исключая и самого Эристова, не приходило в голову, что идут брать Тавриз, а Муравьев тщательно старался скрывать все, что могло хотя отдаленно намекнуть на близость второй столицы Персии. Переход был большой, утомительный, и многим пришлось разочароваться в стране, воспетой Саади и Гафизом. Местность лежала кругом безлесная, печальная; со всех сторон тянулись ряды обожженных солнцем красноватых гор, наводивших уныние, и только один Арарат оживлял картину своей гигантской вершиной, с которой все древние народы старались связывать свои священные легенды. Вечером войска прибыли в деревню Софиано и здесь остановились ночевать. До Тавриза оставалось отсюда всего сорок верст.

«Только тогда, – рассказывает Муравьев в письме к отцу, – князь Эристов хвалился, что я его привел на покорение столицы. Он удивился, что Тавриз так близко, говорил было об отступлении; но на другой день я еще подвинулся вперед и заняли лагерь в восемнадцати верстах от города. Тут уже мало колебались, ибо не было отступления, особенно для меня. Не взяв Тавриза, я не смел показаться начальству; взяв Тавриз, я предвидел также, сколько я подвергался неудовольствиям Паскевича. Но дело было уже решено; честь моя и обязанности требовали последнего: главные силы наши не могли еще скоро прибыть из Эривани, а я опасался, чтобы неприятель не приготовился к защите или не вывез бы всех запасов и заведений, там находящихся».

13 октября, часов в восемь утра, войска остановились на речке Аджи-чае, в двух-трех верстах от тавризского форштадта.

В городе между тем царствовало невообразимое смятение. Еще в то время, когда русские войска только что вышли из Маранды по Тавризской дороге, и солдаты, и жители уже потеряли голову. С 12-го числа по городу стали ходить какие-то письма, советовавшие жителям не сопротивляться русским. То были письма правителя и некоторых из почетнейших жителей Маранды, ручавшихся тавризцам, что, в случае покорности, жизнь и имущество их останутся неприкосновенными. Несколько таких писем было перехвачено и доставлено Аллаяр-хану, начались розыски, аресты; а между тем ночью в город кто-то прискакал из Софиано с известием, что сильный русский авангард уже вступил в эту деревню. Весть эта быстро распространилась по всем частям Тавриза. Жители предместий спешили укрыться в стенах города, а горожане толпами бежали из него.

В Тавризе стояло в то время шесть тысяч войска, оставленного здесь Аббас-Мирзой для защиты города, под начальством Аллаяр-хана. Но известие о взятии Эривани, близость русской армии, последние неудачи Аббас-Мирзы, загнанного к Хою, – все это настолько уронило нравственную силу в персидских войсках, что сарбазы потихоньку, малыми частями, выбирались из города и бежали. Вскоре бегство сделалось общим, и на рассвете 12 октября весь корпус беспорядочными толпами уже отступал по Тегеранской дороге, думая только о собственном спасении. Немногие лишь остались на своих постах или бродили по Тавризу. Думают, что солдаты были напуганы более всего угрозами самих же жителей. Кроме прирожденной ненависти к южным своим соотечественникам, тавризцы очень желали удаления сарбазов из города, опасаясь, что они, при наступлении русских, бросятся прежде всего грабить сами, а между тем ничтожным сопротивлением только ожесточат войска, которые тогда, со своей стороны, выместят свои потери на тех же тавризских жителях.

Аллаяр-хан поздно узнал о позорном поведении своего войска. Когда все увещания его вернуть беглецов остались безуспешны, он, в гневе, приказал тавризцам самим преследовать и грабить негодяев. Но едва этот приказ был отдан, как вооруженные граждане, не рискуя догонять бежавших, предпочли напасть на солдат, еще оставшихся на своем посту; несколько человек было убито, четыреста взяты в плен, ограблены до последней нитки и заперты в цитадели. Горожане, запиравшие ворота, ведущие в город, забыли, впрочем, что есть другие, за каким-то старым, давно покинутым строением, и плененные, воспользовавшись этим, один за одним успели бежать. Смятение было так велико, что, по словам одного англичанина, бывшего тогда в Тавризе, если бы в эту минуту появились две русские роты, они без труда овладели бы всем городом.

Некоторый порядок сохранился только в двух батальонах шаггарийцев, стоявших лагерем в поле, неподалеку от городских стен, и они получили приказ подойти ближе, чтобы охранять ворота. Аллаяр-хан сам выехал к ним навстречу, уговаривая солдат исполнить свой долг честно и твердо. Собравшиеся толпы народа отвечали первому министру бранью и каменьями, заставившими его поспешно скрыться.

Весь день по городу рассеивались самые противоположные слухи: то ожидали русских, то кричали, что Аббас-Мирза идет из Хоя и его конница уже в пяти верстах от города. Гарем наследного принца перевезли между тем в сады; главнейшие гражданские чиновники со своими семействами также покинули город.

Но вот 13 октября, ранним утром, с высоких минаретов Тавриза действительно увидели какое-то двигавшееся войско, которое шло, однако, не от Хоя, а со стороны Софиано. Скоро ясно обозначились русские колонны; они дошли до речки Аджи-чая и остановились, как бы готовясь к сражению. Оба батальона шаггарийцев тотчас заняли городские стены. Пушки, установленные за несколько дней перед тем на бастионах и башнях, зарядили, ворота заняла надежная стража. Сам Аллаяр-хан, верхом на коне, старался ободрять войска. Но тот, кто повнимательнее вгляделся бы в лица солдат, прочел бы на них не решимость умереть, защищая город, а то особое настроение, при котором довольно какого-нибудь ничтожного случая, чтобы паника охватила защитников. Так случилось и тут. Русские были еще далеко, а неприятель уже открыл по ним орудийный огонь; грянул один пушечный выстрел… другой… А третий, особенно гулко раскатившийся по городу, вместе с тем послужил сигналом к общему, ничем не объяснимому и неосмысленному бегству персидской пехоты… Как все это произошло – неизвестно; но только стены оказались пустыми, пушки – брошенными.

Народ заволновался. Напрасно Аллаяр-хан в бешенстве кричал, чтобы жители занимали стены, и резал уши и носы ослушникам, – ему уже никто не повиновался. Никто не решался, однако, и выйти к русским навстречу. Тогда Мир-Феттах-Сеид, глава тавризского духовенства, принял в свои руки спасение города. Он явился к Аллаяр-хану и решительно заявил, что всякое покушение сражаться при настоящих обстоятельствах послужит только ко вреду правоверных; он посоветовал хану сложить с себя звание главнокомандующего и уехать из города. Аллаяр-хан послушался и скрылся в одно из городских предместий. Ключи от города были спрятаны. Мир-Феттах приказал разбить ворота, заваленные камнями, и готовился со всем духовенством встретить князя Эристова.

В русском лагере между тем ничего не знали о всех этих происшествиях. «Мы, – говорит Муравьев в одном из писем, – видели перед собой огромную крепость, вооруженную множеством орудий, цитадель и многолюдный неприятельский город. Я ужаснулся, когда вместо встречи увидел молчание, нас окружающее. Но три пушечные выстрела из крепости возвестили мне мою обязанность…»

Видя, что жители не выходят с покорностью, Муравьев двинул вперед два с половиной батальона пехоты при шести орудиях – и без боя занял предместье. В это время на южной стороне Тавриза, в поле, показалась толпа скакавших от города всадников. Расстояние до них было так велико, что преследовать было бы бесполезно, и их оставили в покое. Это бежал, как узнали после, гарем Аббас-Мирзы, под прикрытием небольшого конвоя. Участь гарема была бы, однако, несравненно лучше, если бы он остался в городе. Куртинцы, сторожившие персиян по дорогам, напали на женщин и ограбили их дочиста, так что даже с любимой жены наследного принца сняли шитые золотом бархатные шальвары.

Заняв предместье, Муравьев не знал, будет или не будет защищаться Тавриз, и войска продолжали стоять в боевом порядке, с любопытством смотря на грозные стены цитадели. Но вот ворота растворились. Из них показались знатнейшие старшины, с самим муджтехидом во главе, христианское духовенство с крестами и хоругвями и массы народа. Город выходил навстречу победителям. Муравьев принял городских представителей и говорил с ними на армянском и на татарском языках, которыми владел в совершенстве. Последние остатки персидского гарнизона между тем бежали из Тавриза, и в городе было полное безначалие.

Главный отряд Эристова был еще в то время далеко. Тем не менее Муравьев тотчас же вступил в город через Константиновские ворота и поспешил занять цитадель, чтобы захватить в свои руки запасы и находившиеся там важные учреждения. В городе немедленно приняты были меры к прекращению беспорядков; к сожалению, толпа успела уже побывать во дворце наследного принца и расхитить из него большую часть ценных вещей.

К двенадцати часам вступили в город, с музыкой и барабанным боем, и остальные войска князя Эристова. Их встретил английский поверенный в делах, майор Монтейм, со своими офицерами, прося защиты. К посольскому дому был отряжен особый караул, а войска стали лагерем между городом и его предместьем.

В Тавризе достались русским боевые запасы персиян, различные склады, богатый арсенал, а главное, пороховой и литейные заводы, на которых в последнее время так деятельно работали англичане. Сорок орудий, два знамени и жезл Аббас-Мирзы составляли военные трофеи. Пленных было немного; но в числе их находились пять инженерных офицеров из персиян, учившихся в Англии, все мастеровые и, наконец, Аллаяр-хан, верховный министр Персии, которому поручена была защита Тавриза. Есть основание предполагать, что Аллаяр-хан, которому ничто не мешало уйти из города, отдался в плен умышленно, чтобы избежать печальной судьбы, обыкновенно постигающей на Востоке тех, кому изменяет военное счастье. По крайней мере, по рассказам современников, жители сами указали русским тот дом в одном из городских предместий, где скрылся грозный вельможа. Сотник Помелов был тотчас послан с черноморскими казаками арестовать его. Рассказывают, что Аллаяр-хан выстрелил в Помелова, когда тот явился к нему, но ружье осеклось, и он сдался уже без сопротивления. По рассказам других, Аллаяр-хан сделал вид, что намерен бежать, но казачий урядник догнал его за городом. В последнем случае уже одно то обстоятельство, что под урядником был незавидный казачий маштак, а Аллаяр-хан сидел на чистокровном арабском жеребце, с которым не могли бы состязаться в быстроте лучшие лошади Персии, заставляет заподозрить искренность намерения Аллаяр-хана ускакать от погони. Настигнутый в поле, он, по словам урядника, хотел в него выстрелить; но ружье осеклось, – и Аллаяр-хан отдался в плен. Казак посадил персидского вельможу на своего маштака и на чумбуре привез в Тавриз, где народ с изумлением и страхом смотрел на превратность судьбы, постигшую его грозного правителя.

Резиденция наследного принца Персии лежала у ног русского воинства. Тавриз! Какое громкое имя! Кто не представляет себе Тавриз пышным, шумным и обширным городом, – великолепной столицей сказочного Востока?! Войска, приближавшиеся к нему, испытывали это чувство внутреннего смущения перед роскошным неведомым. Казалось, этот город, один из перлов Востока, не обманет ожиданий. Закутанный в зелень платанов, тополей и яворов, из которых возвышались к ясному небу только верхи минаретов, свидетельствовавших, что здесь стоит обширный мусульманский город, он после утомительного, однообразного вида окружающих степей очаровывал взоры. Но тут же начиналось и разочарование. Безжизненно смотрели на севере и северо-востоке горы неприветливого, темно-красного цвета. Это – злые духи Тавриза, вот уже несколько веков потрясающие основания города и много раз разрушавшие его. Кровавыми чертами запечатлена в памяти потомства роковая катастрофа, случившаяся в 1041 году, когда, по преданиям, землетрясение похоронило под развалинами города более сорока тысяч жителей. Грустно, безотрадно выглядят окружающие город развалины. Там мост, красивый и гордый, с широкими арками, когда-то перекинутый через реку, – и теперь заброшенный, уже обвалившийся до половины. Здесь стройные мечети, красивые минареты, памятники прошлого лежат в развалинах. И эти руины красноречивее всего говорят о былом и настоящем города.

Русские застали Тавриз населенным шестьюдесятью тысячами жителей; но в былые времена их было, говорят, несравненно более, – политические перевороты и военные бури, обрушивавшиеся на город и бросавшие его из рук одного народа к другому, не прошли даром.

Но были для Тавриза и времена великой славы – среди всех народов. Тавриз – столица Азербайджана. В буквальном переводе с наречия гвербов, «Азербайджан» значит «дом огня». Здесь родился Зороастр, основатель религии огнепоклонников, и, вероятно, самое название Азербайджану дано персиянами от религии Зороастра.

Время основания Тавриза – неизвестно. Во всяком случае, этот древний город, столько раз разрушенный и вновь восстававший из развалин, возник еще тогда, когда Азербайджан был областью древней Мидии. Народные предания связывают его имя со знаменитым именем Гарун аль-Рашида.

Рассказывают, что Тавриз основан именно в память исцеления любимой жены мудрого царя мидийским врачом, который в награду своего искусства пожелал, чтобы в его отечестве был построен город, и назвал его Тебриз, от слова «теб», значащего «лихорадка».

Но есть и другие легенды, иначе объясняющие происхождение имени Тавриза. Рассказывают, что когда в III веке по Р. Х. армяне овладели каким-то персидским городом, стоявшим на месте нынешнего Тавриза, и разрушили его до основания, то армянский царь Хозрой, находя местоположение его чрезвычайно удобным для набегов отсюда на Персию, приказал возобновить разрушенный город и назвал его Тавреш, то есть мщение. Когда же Хозрой умер, Тавреш, среди неурядиц Армянского царства, снова попал в руки персиянам уже с этим именем.

Некоторые ученые, увлеченные древностью и славой Тавриза, хотели видеть в нем древнюю Экбатану, основанную знаменитым мидийским царем. Но теперь уже известно, что Экбатана находилась к юго-востоку от Тавриза, на том месте, где ныне стоит Гомодан. Развалины, окружающие этот последний городок, свидетельствуют и теперь о великолепии и обширности исчезнувшего города.

Гомодан – также город исторический, библейский. Там находится гробница знаменитых людей еврейской истории, Эсфири и Мордохея. Она сделана из черного дерева, и на куполе ее сохранилась надпись на еврейском языке, гласящая, что саркофаг сооружен от сотворения мира в 4474 году, в четверток, 15-го числа месяца адара.

В Средние века христианской веры, обильные возрождением новых воинственных народов, Азербайджаном, а вместе с ним и Тавризом, обладали повелители разных племен. Более двух столетий служил он театром кровопролитных войн между Турцией и Персией – и стал гробом для многочисленных турецких ополчений. Христиане также соединяют с Тавризом свои священнейшие воспоминания. Есть предание, что истинный Крест Спасителя, взятый в Иерусалиме при разорении его в 603 году по Р. Х. Хозроем Персидским, увезен был в Персию и хранился именно в Тавризе, пока не был вывезен отсюда императором Ираклием.

Такова славная история священнейшего города персиян. Конечно, не многие из русских, вошедших теперь в него, соединяли с именем Тавриза определенное представление о вековой его судьбе, о бедствиях, пронесшихся над ним, и о днях счастья, выпадавших на его долю. Но седая старина окружает подобные имена неувядаемым ореолом, блеск которого отражается в отдаленнейших странах и в течение тысячелетий. Откуда этот ореол, какие подвиги и страдания возложили его на славное чело, часто совершенно забывается, но в целых рядах поколений величавое имя говорит воображению чудесную волшебную сказку о чем-то вечном, стоящем вне обыденных явлений жизни, рисует далекие недостижимые идеалы, заставляя сердце усиленно биться и кровь быстрее течь в жилах. Вот это-то неопределенное чувство невольного благоговения перед вековой древностью не мог не ощущать ни один из русских солдат, и оно сливалось с горделивым сознанием силы русской, перед которой пала эта чуждая святыня.

Все чувствовали важность совершавшегося события не для судеб только продолжавшейся войны, а для многих будущих поколений, по тому нравственному смыслу, который придавался событию вековыми воспоминаниями, связанными с Тавризом.

И не холодным обрядом смотрело торжество, не с холодным чувством присутствовали на нем войска, когда, на другой день по взятии Тавриза, – это был к тому же день рождения вдовствующей императрицы Марии Федоровны, – на гласисе служилось благодарственное молебствие при громе пушечных выстрелов с персидской цитадели. Стечение народа было огромное. Один англичанин, описывая этот парад, не мог не заметить особенного воодушевления в русских войсках, необычной торжественности их настроения, и, быть может, именно с целью передать его читателям своим, с новым, почти комическим незнанием русских порядков, прибавляет, что Эристов сам обходил ряды, поздравляя солдат с победой и, по русскому обычаю, спрашивал всех, как их здоровье. Вечером город иллюминовался персидскими факелами и плошками и спущен был богатый фейерверк, заготовленный также самими персиянами. В этот самый день князь Эристов получил официальное извещение о взятии Эривани и в ответ послал донесение о взятии Тавриза.

С политической точки зрения падение Тавриза было для Персии равносильно потере всей северной половины государства, а захват русскими в цитадели боевых средств, заготовленных персиянами, лишал ее всякой возможности продолжать войну. Понятно поэтому всеобщее удивление перед тем, что персияне не только не дали большого сражения под стенами столицы, но не сделали даже попыток остановить наступление русских. Три выстрела с крепостных стен, и то тогда, когда русские едва появились на горизонте, – вот все, что было похожего на оборону, а далее с обеих сторон уже не было потрачено ни зерна пороха. Никогда еще город, обнесенный стенами, не был взят с такой неимоверной легкостью.

Что касается жителей Тавриза, то перемена властителей скорее радовала, чем печалила их, и русские без малейшего опасения ходили одни по улицам города.

Как только распространилась весть о падении столицы, соседние провинции и города стали искать покровительства России. Первым возмутился тогда Марагинский округ, управляемый Фет-Али-ханом, одна из сестер которого была в замужестве за Аббас-Мирзой. У него, естественно, и искали убежища жены наследного принца. Но когда в городе вспыхнул мятеж и чернь, ворвавшись во дворец, совершенно разграбила его, не пощадив даже и женщин, – семью Аббас-Мирзы поспешили отправить в Мианды. Народ бросился преследовать ее; и только артиллерия, призванная для защиты беглянок, картечным огнем сдержала буйные толпы мятежников.

Марагинские старшины между тем прибыли в Тавриз и явились к Эристову. Их приняли с почетом, но потребовали немедленного освобождения русских пленных, находившихся у них в городе. Старшины отвечали, что пленные солдаты уведены слишком далеко, чтобы можно было воротить их; но за офицерами, находившимися всего в двух-трех переходах за Марагой, тотчас отправили нарочных, и конвой привел их обратно в Тавриз. Так освобождены были двадцать два штаб– и обер-офицера, из которых многие томились в неволе еще со времени поражения батальона Назимки на Ах-Кара-чае. За Марагой сдалась и неприступная крепость Аланча, стоявшая в горах Нахичеванской области, – и число русских военных трофеев увеличилось еще на четыре орудия.

В главной квартире долго не знали о взятии Тавриза. Увенчанный в Эривани свежими лаврами, Паскевич дал войскам кратковременный отдых и только 27 октября, получив донесение о движении Эристова внутрь Персии, вышел в поход; он шел прямо к Тавризу и 16-го числа был уже в Маранде. Здесь только его встретил курьер от князя Эристова, с известием о взятии Тавриза, и ожидал персидский сановник с письмом от Аббас-Мирзы, который просил позволения приехать для переговоров о мире. Паскевич отправил персидского посланного назад со словесным ответом, что место для свидания будет указано им своевременно, и поспешил к Тавризу. Вся осадная артиллерия, теперь ненужная, оставлена была в Маранде, под прикрытием Кабардинского полка, а остальные войска пошли вперед двумя эшелонами. В то время наступала уже осенняя слякоть, и дорога испортилась так, что отряд мог двигаться только небольшими переходами. Паскевич оставил пехоту и, в сопровождении одной кавалерии, карабинеров и батальона егерей, 19 октября появился в виду Тавриза. Вступление его в город было триумфальным шествием. Все духовенство, христианское и магометанское, старшины, почетнейшие беки и многочисленные толпы народа в праздничной одежде – встретили его за чертой города, усыпали ему дорогу цветами и, по обычаю Востока, поливали ее горячей кровью быков, тут же закалываемых в честь победителя. На гласисе крепости стоял под ружьем весь отряд князя Эристова, приветствовавший главнокомандующего барабанным боем, склонением знамен и криком «ура!». Едва Паскевич въехал на подъемный мост, как началась пальба из всех персидских орудий, расставленных по стенам цитадели и крепости. Пышная квартира была приготовлена ему во дворце Аббас-Мирзы, и здесь князь Эристов, во главе городских представителей, поднес ему ключи от города. То были, впрочем, новые ключи, приготовленные наскоро, чтобы не лишить встречи одного из ее необходимых атрибутов, – настоящие не были найдены.

Свидание Эристова с Паскевичем обошлось благополучно. Эристов был чуть ли не единственный человек, сумевший до конца поддержать дружественные отношения с Паскевичем. Грузин по происхождению, он отлично умел скрывать азиатскую хитрость под личиной грубой откровенности; и вот когда, при первой же встрече, Паскевич осыпал его упреками, – конечно, по поводу обстоятельств, не имевших как бы и отношения к взятию Тавриза, – Эристов все выслушал молча, с величайшим спокойствием, а затем поздравил Паскевича с тем, что он, Паскевич, покорил Тавриз. Паскевич его обнял и исходатайствовал ему орден Святого Александра Невского.

Иначе отразилось покорение Тавриза на судьбе Муравьева, заподозренного в подстрекательстве. Правда, он получил генеральский чин; но с этого времени начинается постоянное нерасположение Паскевича к Муравьеву, в конце концов заставившее последнего покинуть Кавказ и перейти на службу в Россию. Впрочем, и Эристов вскоре был удален из действующей армии и отправлен в Грузию сенатором.

Но с войсками Паскевич обошелся чрезвычайно приветливо. 24 октября устроен был большой парад. Войска одеты были в походную форму: офицеры в сюртуках, солдаты в шинелях. Это была мелочь, но мелочь, подействовавшая чрезвычайно хорошо на дух кавказских солдат. «Да это по-ермоловски!» – говорили они между собой. Церемониальным маршем войска проходили колоннами, и Паскевич горячо благодарил их за славную кампанию. Тут же, в свите его, находился и английский посланник Макдональд со всеми членами английского посольства, и впоследствии, в лондонских газетах, появилась даже статья «Из Персии», в которой говорилось, что «солдаты, несмотря на продолжительность похода, шли бодро и весело и что кавказские войска хотя не красиво одеты, но своим видом умеют внушить к себе уважение». По окончании парада Паскевич, в сопровождении почти всех офицеров, осматривал город.

В Тавризе жила в это время жена известного грузинского агитатора, царевича Александра, Мария. Это была женщина двадцати трех лет, необыкновенной красоты, которая могла бы назваться баснословной, если бы очевидцы единогласно не подтверждали справедливости слухов, ходивших о ней по целой Персии. Влияние ее в правительственных сферах Тавриза было огромное, а потому Паскевич признал за лучшее удалить ее из края и выслать вместе с малолетним сыном в Эривань, где жил ее отец Саак-Мелик, один из знатнейших армян, доказывавший древность своего рода старинной церковью и фамильным кладбищем при ней, сооруженным его предками. Шестидесятилетний муж Марии проживал в это время в турецком городе Ване; там он продолжал агитировать, собирал шайки, затевал, во время последовавшей затем турецкой войны, вторжение в Имеретию, но кончил тем, что, после падения Ахалцихе, вернулся в Персию и там окончил свою жизнь, проведенную среди крамол, мятежей и заговоров.

В Тегеране падение Тавриза произвело потрясающее впечатление. Гнев шаха был беспределен и обрушился, как рассказывают, прежде всего на каймакама, сановника, женатого на одной из дочерей шаха и носившего почетный титул «Соломона государства». Шах призвал его к себе.

– Ты знаешь, что неверные овладели Тавризом? – спросил он.

– Великий шах! – отвечал тот. – Слышал я, что непобедимая твоя армия разбита проклятыми неверными, и сердце мое, преданное моему повелителю, растаяло от горести.

– Но ты должен знать, что в этом виноват ты сам! – сказал ему шах.

– Избави Боже! Могу ли я, ничтожный раб, недостойный лобызать прах туфель твоих, быть причиной такого несчастья? Что я за собака, чтоб быть причиной взятия Тебриза?

– Не ты ли мне советовал начать войну с русскими?

– Правда, я был в числе тех, которые советовали тебе, падишах, стяжать рай и прославить оружие уничтожением злых. Но успех зависел не от меня.

– Врешь! Ты уверял меня, что войско мое непобедимо.

– Да кто же может противостать силе падишаха, убежища мира!

– Молчи! Я выучу тебя вперед подавать мне советы мудрые и знать толк в делах…

Шах хлопнул в ладоши, и явились четыре ферраша с колодкой и палками. Они повалили «Соломона государственного» на ковер, заключили ноги его в роковые доски и по знаку «тени Аллаха на земле» распорядились с ним так, что сановник лежал три недели в постели с распухшими ногами. Этот анекдотический рассказ если и не достоверен в подробностях, то, во всяком случае, относится к действительному факту.

В числе характерных анекдотов, рассказывавшихся тогда о шахе и характеризующих гнев его после взятия Тавриза, интересен также еще один, касающийся участи, постигшей великолепную хрустальную кровать, посланную с князем Меншиковым в подарок шаху русским двором перед самой войной. Весь Петербург любовался на это чудное произведение императорского стеклянного завода, составлявшее справедливую гордость русских мастеров, – оно выставлено было перед отправкой шаху в Таврическом дворце для публики. Кровать блистала серебром и разнообразной гранью хрусталей, была украшена хрустальными столбами и ступенями, сделанными из прочного синего стекла. Она была устроена так, что с обеих сторон ее могли бить фонтаны благовонной воды и склонять к дремоте мелодичным шумом своим о хрусталь. При освещении она горела тысячами алмазных искр.

Когда привезли эту дивную кровать в Тегеран, восхищенный шах приказал поставить ее в одной из роскошнейших зал своего дворца и каждый день заходил любоваться на свое великолепное ложе. Персидские поэты писали оды в честь кровати, «сиявшей подобно тысяче одному солнцу». Но началась война, Нахичевань, Аббас-Абад, Сардарь-Абад и Эривань были взяты, русские уже приближались к Тавризу. В одно прекрасное утро, возвращаясь с прогулки, шах проходил через ту залу, где стоял подарок русского государя. Красота кровати соблазнила «убежище мира», и он, как рассказывают, впервые лег на нее. Почти в этот самый момент прискакал гонец с известием о взятии русскими Тавриза. Суеверный шах приписал несчастье «неверной» кровати и приказал в ту же минуту разобрать ее и снести в подвал. При поспешной уборке, а быть может, и намеренно со стороны не менее суеверных подданных шаха кровать была тогда вся переломана. И с тех пор ее уже больше никто не видел.