По берегу Черного моря, начиная от Гагр до реки Ингуры, лежит Абхазия – одна из благодатных стран Кавказа, покрытая вечной, неувядающей зеленью. Здесь под открытым небом растут лимонные, персиковые и чайные деревья, цветут киномоны, розы и лавры, есть целые пальмовые рощи, и громадные девственные леса еще неприступнее и диче, чем леса Менгрелии и Имеретии. Всякая растительность, имеющая характер трав и кустов, под влиянием абхазского солнца принимает древообразные формы, достигая гигантских размеров. Тонколиственные азалии, со своими красивыми желтыми цветами, испускающими тяжелый, одуряющий запах, вытягиваются до шести аршин и покрывают собою долины и поля Самурзакани и Абхазии; гигантский папоротник встречается в виде густых и частых посевов; коленчатый рододендрон – краса Черноморского прибрежья, с длинными листьями и роскошными лиловыми букетами, – образует целые чащи по скатам и оврагам. И надо всем этим раскидывают темно-зеленую листву античные деревья: чинар, бук, каштан и пальма…

Край этот мог бы считаться одним из прекраснейших уголков земного шара, если бы не его нездоровый климат. Громадные леса, особенно колоссальные папоротники, скрывают под собою болота, служащие источником губительных лихорадок. Опыт показал, однако же, что если папоротник выкашивать три года сряду, то он погибает окончательно, и тогда на месте нездоровых болот образуются превосходные покосы и луга. Это обстоятельство так важно и так очевидно, что перед ним не устояла даже классическая лень абхазцев, и там, где они истребляли папоротник, климат быстро изменялся к лучшему.

Богатая почва Абхазии, казалось, должна бы служить источником довольства и даже роскоши для ее обитателей. В действительности она-то и служит причиной их крайней бедности. Абхазцы сеют только гоми и кукурузу, которые не требуют ухода и дают чудовищные урожаи, и потому абхазец работает в течение года двадцать – тридцать дней, а остальное время проводит в беспечной бродяжнической жизни. Только немногие из них промышляют ловлей дельфинов, которых у берегов Черного моря так много, что они нередко опрокидывают каюки охотников, но абхазцы этого не боятся, потому что плавают не хуже дикарей океанских островов.

Абхазское племя занимало не одну Абхазию, оно жило также в Самурзакани и Цебельде и, наконец, по ту сторону Кавказского хребта, в земле абазинов. Самурзакань, населенная преимущественно выходцами из Имеретии, Менгрелии и Гурии, подчинялась менгрельским Дадианам, но власть этих последних была чисто номинальной. Цебельда всегда оставалась независимой; это было просто небольшое разбойничье племя, жившее в неприступных верховьях Кодора, откуда оно не давало покоя даже самим абхазцам. Абазины, малочисленное племя, в сущности, те же абхазцы, которые покинули родину вследствие внутренних раздоров, ссор и кровомщений и, перевалившись через Кавказский хребет, поселились среди закубанских черкесов, между истоками Зеленчука и Белой; от коренных абхазцев они отличались более суровой воинственностью и чистотой нравов.

Абхазцы были когда-то христианами, потом под влиянием Турции приняли ислам, затем многие снова возвратились к христианству, и в конце концов не было у них ни одной религии, которая сохранила бы свою чистоту. И христиане и магометане одинаково исполняли лишь наружные обряды, и только одни абазины придерживались строго магометанского закона.

Не отличаясь религиозностью, абхазец в то же время не отличался ни умственными способностями, ни строгой нравственностью. В его национальном характере резко выделялись: отвращение к честному труду, воровские наклонности, корыстолюбие и вероломство. «Помоги тебе Бог, – говорила мать, благословляя сына и передавая ему в первый раз шашку, – приобрести этой шашкой много добычи и днем и ночью», – иначе сказать: путем правым и неправым. Вся слава абхазца состояла в том, чтобы бродить из одного места в другое, воровать чужой скот и имущество, а при удаче – и самих поселян для продажи в неволю. Позднее, под властью русских, торговля людьми стала для них трудна, если не совершенно недоступна, но воровать можно было почти по-прежнему, отделываясь только временным заключением, а выпущенный из-под ареста абхазец не без гордости говорил, что он воротился из плена.

Убить кого-нибудь из засады было в Абхазии делом самым обыкновенным, чему способствовали густые леса, где, даже видя неприятеля, не всегда возможно было до него добраться. То и дело получались известия о солдатах, о казаках, реже о самих абхазцах, убитых в лесу неведомо кем, и хотя все это обыкновенно валилось на цебельдинцев, но справедливость требует сказать, что никто так не способен пырнуть ножом из-за угла, как житель самой коренной Абхазии.

Все народы абхазского племени носили черкесскую одежду, которая отличалась, однако же, двумя особенностями, не важными, но весьма приметными для жителей гор: черкеска абхазцев была гораздо короче черкески соседних с ними племен адыгов, а башлык они обвивали около шапки, в виде чалмы, чего никогда не делали черкесы; кроме того, у черкесов башлык всегда был белого цвета, а у абазин и абхазцев – черный или коричневый.

Когда-то Абхазия славилась своими красавицами, и у абазин остались еще яркие следы женской красоты этого племени; все женщины там безусловно прекрасны, и турки, скупая горских красавиц, до последних дней предпочитали им только гуриек. Но из коренной Абхазии давно уже вывезены лучшие женские типы за море, на долю туземцев осталась только посредственность, и красота мужчин резко преобладает теперь над красотою женщин.

России Абхазия досталась без затруднений, без усилий, спустя шесть-семь лет после занятия Грузии; абхазцы сами изъявили готовность подчиниться России. В 1810 году русские окончательно выгнали турок, господствовавших в стране в течение двух с половиной веков, и, заняв Сухум, утвердились на всем Черноморском побережье. Русское правительство, впрочем, заботилось в то время исключительно об уничтожении турецкого влияния в этих краях и оставило тогдашнего владетеля Абхазии князя Сефер-бея Шервашидзе (в христианстве Георгия) полным властелином страны.

Но описанный выше национальный характер абхазцев не обещал в будущем ничего, кроме бесконечных смут; и действительно, Абхазия и под властью России осталась классической страной вероломства, предательства и интриг, в которых не последнюю роль играл и сам правитель ее. Русское влияние было ничтожно, поддерживаемое исключительно малочисленным гарнизоном в Сухуме. За стенами Сухум-Кале уже не было безопасности. Самый гарнизон жил как бы в постоянной блокаде: нужно ли было нарубить в ближайшем лесу дров или накосить сена – солдаты посылались вооруженными командами; никто из абхазцев не впускался в крепость вооруженным; сторожевая цепь, с ружьем у ноги, днем выдвигалась вперед на сто шагов от крепости; на ночь она убиралась, но крепостные ворота тогда запирались, и за стены выпускались собаки, которые оберегали гарнизон от нечаянных ночных нападений, громким лаем давая знать о приближении абхазцев, которых они ненавидели.

Да и в самом Сухуме положение гарнизона было печально. Сухум город старый; его основание, так же как и Поти, относится к последней четверти XVI века, и это были первые пункты, построенные турками на берегу Черного моря, когда они подчинили своей власти Имеретию, Менгрелию, Гурию и Абхазию. Во время владычества турок Сухум имел около шестисот тысяч жителей, крепость окружена была красивыми предместьями со множеством тенистых садов и пользовалась отличной водою, проведенной из гор. По красоте местоположения Сухум обыкновенно называли вторым Стамбулом. Но после занятия города русскими турки немедленно покинули предместья, абхазцы вообще не имели обыкновения жить в городах, а русское население не могло существовать в соседстве их при неустроенном состоянии края, и Сухум опустел. Французский путешественник Гамба, посетивший его в 1820 году, говорит, что крепость, построенная в нем из дикого камня, с четырьмя бастионами по углам, имела вид развалин. Город весь состоял из единственной улицы и базара, в котором торговало до шестидесяти наезжих армян – вот и все мирное население Сухума. Дольше других предместий за стенами крепости держались деревянные бараки, занятые греческими и армянскими купцами и служившие базаром, на который стекалось окрестное население, но лет за шесть до проезда Гамбы и эти бараки были уничтожены, потому что мало-помалу они обратились в притон разбойников и контрабандистов: под видом торговли здесь скрывались шайки хищников, а греки и армяне, падкие на барыши от продажи невольников, помогали им в нападениях на русских солдат.

Климат был здесь прекрасный: в Сухуме росли даже лавры, и наши солдаты употребляли их просто на банные веники – парились лаврами. Но когда водопроводы были разрушены, а кругом крепости разостлались заразительные болота, солдаты должны были пить вонючую воду, и в крепости появились страшные лихорадки. Гарнизон имел болезненный вид несчастных жертв, обреченных на гибель. Половина солдат действительно и вымирала ежегодно; они знали это, но безропотно доверялись своей судьбе, не переставая исполнять тяжелую службу с покорностью, свойственной русскому солдату.

Неудивительно поэтому, что русские не могли ничего сделать против постоянных смут, царивших в Абхазии, и владетель тщетно жаловался на неповиновение народа. Одной из главных причин такого положения дел было то, что князь Георгий сделался владетелем Абхазии против желания народа, более склонявшегося в пользу младшего брата его, Хассан-бея, человека железного, предприимчивого характера, но, к сожалению, всей душой преданного мусульманству. И до самых ермоловских времен страну терзали постоянные междоусобицы. Владение Абхазией было сопряжено с такими затруднениями, что несколько раз возбуждался вопрос о том, не следует ли отдать ее обратно туркам. С особенной настойчивостью мысль эта проводилась в двадцатых годах. Ермолов явился крайним противником этой меры.

Вот проницательные и неопровержимые доводы, приводимые им:

«Абхазия в теперешнем состоянии доставляет нам безопасные бухты, и Мингрелия почти не подвержена хищным набегам, ибо абхазцев обуздывает страх.

При первом взгляде эти выгоды могут показаться весьма ограниченными, но смотреть надо не на них, а на те неудобства и вред, кои произойти должны, если Абхазия отдана будет туркам.

Прежде всего доверенность здешних народов к России чрезмерно должна поколебаться, так как уступку земель они отнесут на счет могущества Турции. Владетельные князья Менгрелии, Гурии и даже князья имеретинские, видя участь Абхазии, могут ожидать таковой же впоследствии и для себя и заранее будут искать расположения турок, доказывая им свою приверженность бесконечными возмущениями, которые турки, в свою очередь, не упустят поддерживать.

Участь абхазского владельца, князя Георгия Шервашидзе, произведет на всех самое дурное впечатление. По чрезвычайной привязанности к родине он не оставит земли своей, и первая жертва, принесенная им новому правительству, будет христианская вера. Но едва ли и это спасет его, ибо турки никогда не простят ему прежнюю перемену закона и вступление под покровительство христианского государя. Брат его, Хассан-бей, ревностнейший мусульманин, человек зверского характера, воспользуется расположением к себе турецкого правительства – и сделается владетельным князем коварнейший из врагов наших.

Распространение христианской религии, которая столь нужна для смягчения здешних нравов, не только прекратится, но надо ожидать страшных истязаний тем, которые отреклись от прежней веры и приняли христианство, надеясь на могущественную защиту России. Оставление единоверцев наших произведет наибольший для нас вред в общественном мнении.

По уступке Абхазии торг невольниками усилится в полной мере. И между тем как все государства прилагают столько забот о прекращении продажи негров, мы, хотя и невольно, будем содействовать торговле людьми, и для нас это будет тем более чувствительно, что продаваемые будут христиане, жители Менгрелии и Имеретии.

С уступкой Сухумской бухты разовьется морское пиратство, и в короткое время наши купеческие суда уже не осмелятся приходить в Редут-Кале, и мы, лишившись подвоза из России провианта, не в силах будем защитить наших владений, и тогда лишимся не одной Абхазии.

Если же я не довольно сильно умел выразить все описанные мною неудовольствия и участь Абхазии будет решена, – писал в заключение Ермолов, – то прошу, чтобы исполнение этого было возложено уже на другого, ибо я, будучи начальником, много потеряю в общем мнении, тому способствуя».

Так писал Ермолов министру иностранных дел в марте 1820 года.

Прошел после этого год и выдвинул совершенно новые обстоятельства, которые заставили русское правительство рядом усилий прочно и навсегда подчинить Абхазию своей власти. Первым из этих обстоятельств была смерть князя Георгия и поставленный ею вопрос о наследовании абхазского владения.

Князь Георгий Шервашидзе (Сефер-бей) скончался 7 февраля 1821 года. В стране сейчас же закипела борьба партий. Уже 8-го числа жители селений, соседних с Сухумом и подвластных Хассан-бею, брату и личному врагу умершего князя, собрались в числе двухсот человек и внезапно напали на русскую команду, посланную в лес за дровами. В Сухуме услышали выстрелы, и комендант майор Могилянский отправил в помощь к атакованным поручика Гришкова с ротой пехоты и одним орудием. При его появлении абхазцы рассеялись. Команда возвратилась домой, потеряв одного человека убитым и четырех ранеными.

Вопрос о престолонаследии между тем зависел от воли русского императора, а пока шла переписка по этому поводу, правительницей была объявлена вдовствующая княгиня Тамара. Положение ее было весьма затруднительно, и она просила помощи, но сухумский гарнизон был слишком слаб, чтобы серьезно вмешаться в дела страны, и комендант получил только повеление, в случае необходимости, дать в крепости убежище княгине, которая легко могла бы попасть иначе в руки мятежников.

Между тем Могилянскому приказано было всеми средствами стараться захватить в свои руки Хассан-бея, как одного из самых опасных противников. Могилянский прибегнул к вероломству. Он пригласил его в Сухум под предлогом совещания об абхазских делах, и, когда Хассан, как почетный гость, вошел в его дом, на него набросилась толпа солдат, свалила его на пол, сорвала с него оружие и связала веревками. Немногочисленная свита князя, стоявшая во дворе, услышала шум, догадалась, в чем дело, и с обнаженными шашками бросилась к нему на выручку. Запертые двери были сорваны с петель, но здесь солдаты встретили нападавших штыками: два цебельдинских князя были заколоты, остальные обезоружены.

Весть об аресте Хассан-бея подняла почти всю Абхазию. Брат его, известный отцеубийца, Арслан-бей, тотчас явился с большими силами убыхов и джегетов в окрестности Сухума и утром 11 сентября, во главе значительной конницы, с распущенными знаменами, торжественно проехал даже под самыми стенами крепости. Толпы его ежедневно росли. Комендант Сухума подполковник Михин, сменивший Могилянского, настоятельно требовал помощи.

Правитель Имеретии князь Горчаков собирал войска, а между тем в это время из Петербурга прибыл законный владетель Абхазии, старший сын покойного Георгия, князь Димитрий Шервашидзе, юноша, только что вышедший из Пажеского корпуса. Горчаков вместе с ним немедленно выехал из Кутаиса в Абхазию. Сопровождаемые менгрельской конницей, они погнали войска уже на походе, на самой границе Самурзакани, и здесь 1 ноября получили известие, что Арслан-бей с тремя тысячами горцев стоит в крепкой позиции между Кодорским мысом и деревней Хелассури.

Дорога от границ Самурзакани идет по низменному песчаному морскому берегу, окаймленному с одной стороны густым и труднопроходимым лесом. Здесь-то, верстах в четырех от Кодора, менгрельская конница, следовавшая в авангарде, первая наткнулась на неприятеля и понесла большие потери. Русская пехота также встречена была сильным огнем. Но князь Горчаков, не останавливаясь, двинул войска вперед и овладел завалами. Напрасно горцы, вооруженные дальнобойными винтовками, пытались удержать наступление. Пушки расчищали дорогу, а в лесу, на близком расстоянии, и русские стрелки били не хуже черкесов. Неприятель наконец стал отступать и скрылся из вида. День этот стоил, однако, отряду двух офицеров и семидесяти пяти нижних чинов, причем бо́льшая часть потери выпала на долю менгрельцев, дрогнувших и смешавшихся при первом натиске горцев.

С прибытием Горчакова в Сухум волнения в Абхазии скоро затихли. Цебельдинцы первые изъявили покорность, знатнейшие абхазские фамилии также дали аманатов, и Арслан-бей должен был удалиться в Анапу. 30 ноября 1821 года в княжеской резиденции Соупсу, при многочисленном собрании князей и дворян страны и в присутствии русских войск, князь Димитрий Шервашидзе торжественно провозглашен был владетелем Абхазии, князь Горчаков лично вручил ему знамя и меч как знаки его верховного владычества.

Устроив дела в Абхазии, Горчаков возвратился в Имеретию, а в Соупсу оставил две роты егерей, что было весьма кстати, так как беспокойный Арслан-бей снова успел собрать значительные партии горцев и спустя короткое время напал на самую резиденцию Димитрия. Две русские роты отразили нападение.

Новый владетель Абхазии не принес, однако, стране спокойствия, как и она не дала ему ничего, кроме тяжких забот и ранней смерти. Гамба в своих записках рассказывает, что он был в Петербурге как раз в то время, когда там получены были известия о смерти Сефер-бея. Император Александр потребовал тогда князя Димитрия, бывшего в Пажеском корпусе, в Зимний дворец и лично объявил ему, что с этой минуты он – владетель Абхазии. Вечером приглашенный ко двору, смущенный юноша сидел уже рядом с русским государем и служил предметом общего внимания сильной петербургской знати. Теперь, брошенный судьбою с далекого севера, из пышной столицы русских монархов, в дремучие леса своей полудикой родины, незнакомый народу и сам не знавший ни его языка, ни его обычаев, окруженный притом интригами партий, он не сумел взяться твердой рукой за кормило правления и жил не полновластным государем своей земли, а пленником, за каждым шагом которого следили тысячи глаз. И власть его, естественно, была кратковременна: 16 октября 1822 года Димитрий умер внезапно, отравленный одним из приверженцев Арслан-бея.

Ближайшим наследником Абхазии теперь остался младший брат его, князь Михаил, тогда еще шестнадцатилетний юноша, но уже обладавший многими качествами, имеющими высокую цену у кавказских горцев: он был воспитан в обычаях родины, отлично стрелял из ружья, ловко владел конем и не боялся опасностей; в молодых летах он уже участвовал в битвах, и князь Горчаков свидетельствовал об отличиях, оказанных им при усмирении последнего абхазского восстания. По ходатайству Ермолова император Александр пожаловал ему чин майора и утвердил владетелем.

Так вступил во владение Абхазией знаменитый князь Михаил Шервашидзе (по-абхазски Хамит-бей) – впоследствии генерал-адъютант русской службы, которому суждено было управлять страною сорок четыре года, до окончательного покорения Кавказа, когда владетельные права князей Шервашидзе были наконец уничтожены и Абхазия обратилась в простую русскую провинцию.

Князь Михаил очутился в еще более тревожном положении, чем его покойный брат. Он был слишком молод, чтобы не вызвать попыток играть роль правителей со стороны сильных и знатных вассалов, из которых каждый считал себя неизмеримо выше, умнее и опытнее юного князя. И около него не нашлось искренне приверженных людей, которые остерегли бы его от опасности; напротив, многие из приближенных к нему явно держали сторону Арслана, а мать его своими бестактными действиями еще более умножала число недовольных. Сделана была даже попытка отравить Михаила, так же как был отравлен и Димитрий. Один из дворян, по имени Урус Лаквари, поднес ему воду, насыщенную каким-то особенным ядом. Но осторожный князь обмакнул в воду кусок хлеба и бросил его собаке; та тотчас же стала бешено бросаться на людей, и ее принуждены были убить. Преступника схватили и после сознания, что он же отравил и Димитрия, повесили в Соупсу на площади.

Молодой владетель с удивительной энергией и тактом умел выходить из самых затруднительных положений, но он был еще слишком юн и неопытен, чтобы бороться с внутренними смутами и заговорами, нити которых сосредоточивались тогда в искусных и сильных руках его дяди, Арслан-бея. И вот в апреле 1824 года волнения в стране настолько усилились, что сухумский гарнизон был вынужден напасть на одну деревню, где собирались мятежники. Деревня была разрушена, жители рассеяны, но на возвратном пути отряд попал в густом лесу на засаду, и одним из первых был убит храбрый начальник его, подполковник Михин. «Вероятно, – говорит Ермолов, – что за сим последовал некоторый беспорядок, и он был причиной потери нашей, ибо убито и ранено сорок два человека, что не весьма обыкновенно». Этой частной неудачи достаточно было, чтобы в крае вспыхнул общий мятеж. Владетель едва успел отправить свою мать в Сухум, под защиту русского гарнизона, как был атакован в Соупсу несколькими тысячами абхазцев. Две роты Менгрельского полка и два орудия, стоявшие в княжеском доме, под командой капитана Марачевского, очутились в блокаде.

Тревожная весть об этом скоро достигла князя Горчакова, и правитель Имеретии сам двинулся из Кутаиса в Абхазию на помощь осажденному владетелю. При переправе через реку Ингур произошла первая, незначительная стычка с мятежниками, но далее, по дороге к Сухуму, войска встречали уже завал за завалом, и неприятель дрался упорнее. Так дошли до реки Кодор. Здесь стояли цебельдинцы, убыхи и джегеты. К Горчакову также подошли подкрепления: прибыл владетель Менгрелии генерал-лейтенант князь Дадиан со своей милицией. Переправа взята была штурмом, и войска, при беспрерывном бое, дошли по села Дранды.

Отсюда дорога спускалась через густой лес к морю и потом, поворотив направо, шла вплоть до Сухума берегом по глубокому песку, в котором колеса орудий вязли по ступицу. С одной стороны ее шумело море, с другой – высился сплошной страшный лес и поднимались одетые им крутые контрфорсы главного хребта, подпиравшие ряды снеговых вершин, врезавшихся в горизонт зубчатой блестящей стеной. Путь был тесен, местами не шире четырех-пяти саженей, и грозил опасностями – страшными именно своей неизвестностью. В этом-то месте абхазцы и преградили русским дорогу. От самого моря и до леса вытянулся высокий завал, прикрытый с фронта развалинами старой Генуэзской крепости и упиравшийся флангами с одной стороны в отвесный каменистый утес, с другой – в морскую пучину. Обойти его было нельзя, следовательно – его надо было взять штурмом, так как об отступлении не могло быть и речи.

Поражаемые почти в упор сильным огнем невидимого противника, шесть рот пехоты, молча, без выстрела, двинулись на штурм – и взяли завал штыками. Но за одним завалом тянулся ряд других. Трудно сказать, какая судьба постигла бы наступавшие войска без помощи судов, крейсировавших у берега Черного моря. Это были бриг «Орфей» и фрегат «Светлана». Не теряя отряда из виду, они медленно подвигались вдоль берега и анфилировали завалы прежде, чем войска устремлялись на приступ. Не выдерживая картечного огня морских корронад, горцы постепенно очищали завал за завалом, и таким образом они переходили в наши руки уже без больших усилий. Нелишне сказать, что на один из них первым вошел сам владетель Менгрелии князь Дадиан, во главе своей милиции.

Убедившись, что остановить наступление русских нельзя, абхазцы рассыпались по опушке леса и, оставив в покое солдат, стали стрелять исключительно по артиллерийским и вьючным лошадям. Скоро большая часть из них была перебита, и отряд хотя дошел до Сухума, но там вынужден был остановиться, так как не на чем было везти ни провианта, ни снарядов, ни орудий. Более шестисот убитых лошадей лежали на морском берегу и заражали воздух, что принудило на другой год нарядить два военных транспорта специально для отвоза их остатков в открытое море.

От Сухума до Соупсу только тридцать верст, но узкая дорога опять пролегала по самому берегу моря под утесистыми скалами, одетыми почти непроходимым лесом. Отряд уже потерял около ста человек в предшествовавшем бою, а потому князь Горчаков решился миновать этот опасный путь, тем более что лошадей нельзя было достать даже под орудия. 20 июня половина отряда села в Сухуме на суда и отправилась морем в Бомборы, лежавшие всего в пяти верстах от Соупсу. Там при помощи жестокого огня с русских судов войска вышли на лесистый берег и стали укрепленным лагерем в ожидании остальной половины, которая не могла быть перевезена сразу по недостатку транспортного флота.

Только 23 июня явилась наконец возможность двинуться на выручку владетеля. И вовремя. В Соупсу две русские роты, защищавшие князя, изнемогали в борьбе против скопища джегетов, убыхов и мятежных абхазцев, общая численность которых простиралась уже до десяти или двенадцати тысяч человек.

Дом владетеля, обычной абхазской архитектуры, отличался от остальных только своими размерами, будучи несравненно выше их и просторнее. Высокий плетневый забор с широкими воротами огораживал обширный двор, от которого влево, в расстоянии близкого ружейного выстрела, находилась старинная церковь. Здесь, в этом дворе, и засели две роты сорок четвертого егерского полка, под командой капитана Марачевского, и с ними двадцать два абхазца, оставшиеся верными своему князю.

После нескольких дней осады абхазцы прежде всего попытались занять церковь как пункт, командовавший всей окрестностью. Это им удалось, и они стали обстреливать внутренность двора, что угрожало гарнизону неизбежной гибелью. И вот однажды ночью двадцать человек солдат, под командой офицера, имя которого, к сожалению, утеряно, сделали отчаянную вылазку, ворвались в церковь и перекололи всех засевших в ней абхазцев, за исключением одного, успевшего скрыться на хорах. Очистив церковь, они снова отступили в ограду владетельского дома, потеряв сами четырех человек убитыми. Этот урок подействовал на неприятеля так сильно, что он не решился более занимать церковь, стоявшую, как показал ему опыт, слишком близко от руки и штыка русского солдата. Человек, уцелевший в церкви от побоища, был известный впоследствии абхазец Каца-Маргани, передавшийся позже всей душой на сторону владетеля. Рассказывая об этом ночном происшествии, Каца говорил, что при одном воспоминании о нем его пробирает дрожь и что он, видевший много резни и крови на своем веку, не испытывал в своей жизни ничего более ужасного.

Но положение гарнизона представляло еще большие опасности с другой стороны: на дворе владетельского дома не было колодца, и приходилось пользоваться водою из ручья, протекавшего возле самой ограды. Но к ручью вел спуск, около десяти саженей, по совершенно открытому месту, и неприятель, занимая все пункты, с которых можно было обстреливать ручей, днем засыпал пулями каждого, кто подходил к воде, а ночью сам приближался к ручью и по берегам его закладывал цепь. В гарнизоне придумали, однако, другое, более безопасное средство запасаться водою. У князя нашелся старый винный бурдюк. Его поставили на колеса, приделали к верхнему концу его клапан, а к нижнему груз, и в этом виде пускали его катиться под гору прямо в ручей; там он наполнялся водою, веревка натягивалась, и бурдюк втаскивали на гору. Несколько дней гарнизон пользовался водою, добытой этим замысловатым способом. Неприятель осыпал бурдюк выстрелами, но пули скользили по его толстой и упругой оболочке. Тогда несколько абхазцев засели ночью у самой ограды, и, когда, на рассвете, бурдюк шел за водою, они напали на него и изрубили кинжалами; почти все они заплатили жизнью за это отважное дело, но другого бурдюка не было, и солдаты остались без воды. После нескольких дней мучительной жажды прошел сильный дождь, и гарнизон на время успел запастись водою, но провианта уже не было: люди доедали последнюю кукурузу, заготовленную для владетельских лошадей, которые все были съедены уже прежде. Так прошло три недели.

И вот однажды Марачевский увидел, что неприятель снимает блокаду и тянется к морю. Стало ясно, что с той стороны нужно ждать скорой помощи. Марачевский сделал вылазку и выжег все окрестные селенья, служившие для неприятеля притоном и прикрытием.

Прошло еще два дня – и 23 июня перекаты ружейной и пушечной пальбы, огласившие горы и лес, дали знать, что помощь приближается. Это действительно шел из Бомбор князь Горчаков. Но его движение по дремучему лесу, при беспрерывной перестрелке и схватках с неприятелем, с орудиями, которые за неимением лошадей приходилось тащить на людях, представляло такие неимоверные трудности, что на переход пятиверстного расстояния от Бомбор до Соупсу требовалось не менее (если, пожалуй, еще не более) суток. По счастью, смелый Марачевский сделал новую вылазку в тыл неприятеля, и абхазцы, поставленные между двух огней, рассеялись. Княжеский дом был наконец освобожден от блокады.

Ермолов сам назначил капитану Марачевскому орден Святого Владимира 4-й степени.

Присутствие сильного русского отряда, рассеявшего главные силы мятежников, принесло изнуренной междоусобиями стране лишь кратковременное успокоение. Как только войска вернулись в Имеретию и снова остался в Абхазии один сухумский гарнизон, опять закипели и смута и волнения. Правда, попыток одолеть молодого князя и на его гибели создать новое правление уже больше не было; абхазцы в походе Горчакова видели пример того, какую непреодолимую защиту князь имеет в России, – и власть его упрочилась. Но по всей стране стояло брожение, шла борьба партий, и мелкие шайки разбойников повсюду нападали на приверженцев и сторонников князя Михаила. Бывали даже случаи открытых нападений и на русские команды. Так, например, в декабре 1826 года абхазцы атаковали небольшой отряд, высланный из Сухума в лес за дровами, и в упорном бою убили пять казаков и семнадцать ранили. Все это являлось как бы нормальным состоянием края, а между тем, пользуясь этим, несчастную страну терзали и цебельдинцы, и самурзаканцы, и особенно убыхи, свирепые и вольные наездники, пускавшиеся в свои набеги не для добычи, не из нужды в средствах существования, а просто из неугомонной страсти к приключениям и грабежам.

К счастью, убыхи, постоянно увеличивавшие смуту в Абхазии, к этому времени получили хороший урок и стали осторожнее. Раз, как-то летом, еще в 1823 году, партия их, более чем в тысячу человек, предпринявшая набег, была замечена в горах абхазскими пастухами и попала в ловушку. Предупрежденные абхазцы, позволив ей спуститься на равнины, немедленно заняли все горные проходы, через которые хищники могли отступить, – и вся партия сделалась жертвой неосторожности. Пал в битве и сам предводитель ее. С тех пор убыхи ограничили свои набеги зимним временем, когда им приходилось преодолевать неимоверные трудности.

Так дело шло до начала 1827 года, когда, по выражению Паскевича, «Абхазия свернула наконец знамя бунта и в чистосердечном раскаянии в своем безумии, дорого стоившем ей от междоусобного кровопролития, изъявила готовность покорствовать священной воле всеавгустейшего монарха». Тогда же добровольно подчинились России и цебельдинцы. Но с Самурзаканью пришлось еще много и долго возиться. Нужно сказать, что в 1826 году, вынужденный настоятельными просьбами менгрельского князя Дадиана, Ермолов отправил в Самурзакань отряд из трехсот человек, при одном орудии, и присутствие войск в самом сердце беспокойной страны удерживало еще хотя какое-нибудь спокойствие и повиновение владетелю. Но началась персидская война, один батальон из Имеретии нужно было передвинуть в Грузию, и Ермолов предписал снять отряд из Самурзакани. Тогда жители ее, предоставленные самим себе, вновь принялись за пленопродавство и другие «непростительные шалости».

Любопытно заметить, что донесение Паскевича о судьбах Абхазии обнаружило весьма странное обстоятельство. Оказалось, что об Абхазии, уже фактически давно отвоеванной от турецкой власти и даже от турецкого влияния, в Петербурге, в дипломатических сферах, имели представление совершенно смутное, считая ее даже еще принадлежащей Турции, за исключением разве одного Сухума. Вот что писал в 1827 году Паскевичу тогдашний министр иностранных дел граф Нессельроде.

«Говоря об Абхазии, я не могу скрыть от вас, что о возмущении, последовавшем в оной, я не имел никаких до сего сведений. Абхазия, и Большая и Малая, признавали себя подвластными Порте Оттоманской, которая только в последнее время, Аккерманской конвенцией, согласилась уступить нам Сухум-Кале, крепость, лежащую в Малой Абхазии и служившую местопребыванием князя оной земли. Из сего вы заключить можете, сколь необходимо мне знать обо всем, что там происходит, дабы я мог заблаговременно снабжать наставлениями посланника нашего в Константинополе, ибо, при положении его доселе, если бы турецкое министерство вошло с ним в объяснение о делах Абхазии, он нашел бы в крайнем затруднении отвечать удовлетворительным образом».

Очевидно, тогдашняя русская политика недостаточно ценила факты, совершавшиеся на Кавказе, и не умела угадать громадной роли этого края в истории России – той роли, которую предвидели Петр и Екатерина и которая скоро должна была стать совершившимся фактом.

 

Остается сказать несколько слов о трагической судьбе одного из главнейших деятелей абхазского возмущения – о Хассан-бее. Захваченный в Сухуме Могилянским, он напрасно старался выставить себя сторонником России и приводил в доказательство свои заслуги перед нею. Он говорил, что не раз помогал освобождению пленных солдат, захваченных горцами, выдавал преступников и раз имел даже случай спасти от гибели батальон майора Огаркова, следовавший из Сухума в Редут-Кале. Действительно, батальон этот, застигнутый метелью, сбился с дороги и с обмороженными наполовину людьми не мог тронуться с места. Горцы окружили его. Не смея нападать открыто, они, как волки, хватали все, что отставало или отделялось хотя на несколько шагов от колонны. И отряд уже был близок к гибели, когда явился Хассан-бей, вывел его на дорогу, дал своих лошадей для перевозки больных, снабдил его провиантом, а впоследствии выручил даже пленных, захваченных при этом бедственном переходе. Но все объяснения его не послужили ни к чему: он был сослан в Сибирь, где в Иркутске и прожил до 1828 года, когда ему позволили вернуться на родину. Гордый абхазский князь уединенно и мрачно провел эти годы изгнания, не прося ни участия, ни снисхождения. С одним он не мог помириться – с потерей дорогого для него оружия. Неоднократно обращался он и в Тифлис, и в Петербург, прося единственной милости – возвращения ему заветной шашки, отобранной у него Могилянским при аресте.

Он писал, что шашка эта досталась ему по наследству от предков, что по доброте и древности своей она не имеет цены и известна целой Абхазии. Ему не отвечали. Но когда он вернулся из Сибири, то принялся хлопотать с такой настойчивостью, что просьба его дошла наконец до самого государя. Император Николай рыцарским чувством оценил всю важность утраты азиатского князя и приказал во что бы то ни стало разыскать шашку. Могилянского в то время уже не было на Кавказе, он служил в Херсоне и на все вопросы отвечал, что ни вещей, ни сабли Хассан-бея при его аресте к нему не поступало, что вещи и оружие захвачены были командой и что Могилянский не считал для себя возможным отбирать их от солдат, которым они достались по праву войны. Могилянский писал, однако, что у него действительно имеется сабля, которую он купил на Кавказе у поручика Бочкарева за сто пятьдесят голландских червонцев, но чья была эта сабля, ему неизвестно. Потребовали мнения по этому поводу от командовавшего тогда войсками на Кавказе барона Розена. Розен отвечал, что Хассан-бей был взят не в бою, а арестован в Сухуме, и что поэтому вещи его никак не могли принадлежать команде по праву войны. «Что же касается до отзыва Могилянского о неизвестности, кому принадлежала сабля, – писал он далее, – то он неоснователен; кто знает здешние обычаи, тот может удостоверить, что никакое оружие никогда не продается здесь без больших или меньших рассказов об его истории». По резолюции государя сабля была отобрана у Могилянского, и Хассан-бей имел удовольствие получить ее ровно через одиннадцать лет после своего ареста. Сабля препровождена была к нему при собственноручном письме барона Розена.

Возвратившись из Сибири, Хассан поселился в Келассури, окружив себя угрюмой воинственной обстановкой. Его рубленый деревянный дом, имевший вид широкой четырехугольной башни, стоял на высоких каменных столбах; крытая, обхватывавшая весь дом галерея, на которую вела узкая и чрезвычайно крутая лестница, облегчала его оборону; двор был окружен высоким палисадом с бойницами, в котором имелась лишь тесная калитка, способная пропустить только одного человека или одну лошадь. Довольно было взглянуть на постройку дома, на окружавший его палисад, на эту маленькую, плотно закрытую калитку, чтобы понять всегдашнее состояние подозрительности и опасения, в котором Хассан-бей проводил свою жизнь.

Тревожное положение Абхазии вообще, личная вражда, которую он успел возбудить во многих, несколько покушений на его собственную жизнь заставляли бея не пренебрегать никакими предосторожностями. Барон Торнау, навестивший его во время своего известного путешествия в горы, так описывает свое свидание с ним. «Подъехав к дому, – говорит он, – я остановился и послал узнать, желает ли Хассан-бей видеть у себя проезжего. Пока обо мне докладывали, прошло хороших полчаса. В это время рассматривали из дому меня и моих конвойных с большим вниманием. Беспрестанно показывались у бойниц разные лица, взглядывались в меня пристально и потом исчезали. Наконец калитка отворилась, и Хассан-бей вышел ко мне навстречу, имея за собой несколько абхазцев с ружьями. Я увидел в нем плотного человека небольшого роста, одетого в богатую черкеску, с высокой турецкой чалмой на голове и вооруженного двумя длинными пистолетами в серебряной оправе. Один из них он держал в руке, готовый для выстрела. Кто только знавал Хассан-бея, не помнит его без этих пистолетов, спасавших его раза два от смерти, и из которых он стрелял почти без промаха».

В Сухуме он никогда не бывал, имея к нему непреодолимое отвращение со времени своей ссылки в Сибирь. Но время шло, и в конце концов Хассан примирился с русским владычеством и новым установившимся порядком дел на его родине.