Сент-Уанский манифест. Заявив, что только Бурбоны олицетворяют собой «принцип», Талейран относился, однако, несколько недоверчиво к принципам Бурбонов. Вот почему он потребовал гарантий. 6 апреля он провел в сенате акт, которым «на престол свободно призывался Людовик-Станислав-Ксаверий французский»; акт этот представлял собой настоящую конституцию и содержал указание, что король будет провозглашен после принесения присяги в том, что он сам будет признавать конституцию и следить, чтобы ее признавали другие. Граф д’Артуа, объявивший себя собственною своею властью королевским наместником, вступил 12 апреля в Париж, не будучи официально признан в своем звании. Сенат желал, чтобы принц предварительно принял именем своего брата новую конституцию. Граф д’Артуа, признававший только божественное право, не соглашался на это. Чтобы сломить его сопротивление, понадобилось категорическое заявление русского императора. 14 апреля он покорился и принял сенат в Тюльерийском дворце. Он заявил сенаторам: «Я не получил от короля полномочий принять конституцию, но я знаю его чувства и не боюсь вызвать его неодобрение, если заявлю от его имени, что он готов признать основы этой конституции».

Во всем, что сказал граф д’Артуа, не было ни одного искреннего слова. Две недели спустя он отправил навстречу королю, высадившемуся 24 апреля в Калэ, графа Брюгского с тем, чтобы посоветовать королю не принимать конституцию. Король именно таким образом и собирался поступить. Роялисты говорили ему, что он обязан и может отважиться на все. Несмотря на замечания и просьбы Талейрана, которому он, в сущности, обязан был короной, он отверг малейшую уступку. Опять пришлось вмешаться царю. Уступая по существу, чтобы только спасти формы, Людовик XVIII согласился обеспечить публичным актом конституционные вольности, совершенно отвергнув конституцию, которую стремился навязать ему сенат. Манифест 2 мая отлично намечает это ограничивающее условие. «Мы, Людовик, милостию Божиею король Франции и Наварры, решив принять либеральную конституцию и не в состоянии будучи принять такую, которую неминуемо придется переделать, созываем на 10 число июня месяца Сенат и Законодательный корпус, обязуясь представить на их рассмотрение труд, который мы свершим вместе с комиссией, избранной из состава обоих этих учреждений, и положить в основу этой конституции представительную форму правления, разрешение налогов палатами, свободу печати, свободу исповедания, безвозвратность продажи национальных имуществ, сохранение Почетного легиона»…

Этот так называемый сент-уанский манифест напечатан был в Монитере. На другой день Людовик XVIII совершил свой въезд в Париж при колокольном звоне и пушечных салютах. Так совершилась «реставрация» Бурбонов, настолько неожиданная в последний год империи, что ее не без основания можно было назвать чудесной…

Общественное мнение. Монархия с энтузиазмом встречена была десятой частью населения; три десятых примкнули к ней из благоразумия; остальная часть, т. е. большая половина французов, колебалась, относясь к ней с недоверием, скорее даже враждебно. Тем не менее было вполне возможно целиком привлечь на свою сторону общественное мнение. У монархии было много противников, но совершенно не было явной оппозиционной партии. Не надо было допускать ее образования.

Подписание мира и обнародование Хартии произвело мало впечатления на общественное мнение. Этот столь желанный мир фактически существовал уже два месяца. К нему привыкли, не без основания считая его уже упроченным. Таким образом, опубликование договора не сообщило французам ничего нового, кроме разве тех жертв, какие наложены были на них победителями. Так как основные принципы Хартии содержались уже в сент-уанском манифесте, то нечего было рассчитывать на то, чтобы вторично поразить умы торжественным возобновлением обязательств, имевших за собой двухмесячную давность. Все возвещенные в конституции гарантии не являлись неожиданными. Зато более неожиданными являлись 38-я и 40-я статьи Хартии, которые сводили число прямых избирателей к 12–15 тысячам, а число избираемых – к 4–5 тысячам, так что многие из настоящих депутатов, как, например, президент палаты Феликс Фокон, утрачивали право быть избранными. Более неожиданными являлись также слова уступка (concession) и пожалование (octroi), вставленные в Хартию, и своеобразное выражение, которым она заканчивалась: дана в Париже, в лето от Рождества Христова 1814-е, царствования же нашего в девятнадцатое. Политики с большей или меньшей горечью судили об этих безобидных претензиях. Масса населения не беспокоилась по поводу этих тонкостей, но вскоре у нее появились более серьезные мотивы для боязни и недовольства. Приказ Беньо о строгом соблюдении воскресных и праздничных дней; сохранение соединенных прав, отмена которых формально обещана была графом д’Артуа и роялистскими агентами, наглость дворян-помещиков, которые демонстративно вели себя в деревнях как в завоеванной стране; анафемы проповедников против приобретателей церковных имуществ; наконец, больше всего – притязания эмигрантов признать недействительною продажу национальных имуществ, притязания, поддержанные неразумными сочинениями и двусмысленными разговорами принцев и их окружающих.

Под влиянием бюджетного стеснения пришлось сократить армию; 12 000 офицеров разных степеней уволено было в запас с сохранением половинного содержания; более 10 000 было совсем уволено в отставку. Оставшись без дела, они проводили время на улицах и в общественных местах, прислушиваясь к разным толкам, разглашая неблагоприятные известия, критикуя действия правительства, ругая министров, принцев, короля, предсказывая возвращение императора, разглагольствуя насчет «постыдного мира», потери пограничных областей, унижения Франции, расходов двора, нищеты солдат, могущества попов, угроз роялистов. Отставные и уволенные на половинном содержании офицеры были самыми деятельными врагами реставрации.

Одновременно с отставкой старых солдат правительство с большими затратами устраивало королевскую гвардию из старых лейб-гвардейцев Людовика XVI, солдат Кондэ, вандейцев, эмигрантов, служивших за границей, и молодых пятнадцатилетних дворян. Создание этого привилегированного отряда являлось одним из главнейших поводов к недовольству армии Бурбонами. Были, однако, и другие поводы: к победам этой армии относились с напускным презрением, трехцветное знамя было отменено, восстановлен был орден св. Людовика, а Почетный легион унижен, жалованье выплачивалось неисправно, солдаты ходили в лохмотьях. За время реставрации не проходит, кажется, и дня без того, чтобы в казармах не раздавались крики: «Да здравствует император!» Солдат носит белую кокарду, но в глубине своего ранца он хранит, как реликвию, старую трехцветную кокарду. Войска служат Людовику XVIII, но предметом их культа является Наполеон, и они уверены в том, что снова увидят императора в маленькой шляпе и сером сюртуке. Во время переходов и в караулах все разговоры сосредоточиваются около одной темы: «Он вернется!» 15 августа в более чем сорока казармах шумно справляется праздник св. Наполеона.

Солдаты стараются внедрить в душу своих братьев из народа свои воспоминания, свои сожаления, свои надежды. Они поддерживают и оживляют ненависть к Бурбонам в крестьянах и рабочих. Не следует, однако, представлять себе в преувеличенном виде это влияние духа армии на настроение населения. Народ отнесся бы равнодушно к жалобам солдат и враждебно к их крикам, если бы эти жалобы и эти крики не отвечали его собственному недовольству. Французская армия не была армией наемников. Она выходила из недр народа, и ее чувства находились в тесном соприкосновении с чувствами народа. Народ и армия вместе сделали революцию. Их сердца бились при одних и тех же воспоминаниях, трепетали одним и тем же страхом, воспламенялись одним и тем же гневом.

Маршал Сульт во главе военного министерства. Заговоры. В декабре военным министром вместо генерала Дюпона стал маршал Сульт. Он взялся быстро восстановить дисциплину. Одним из первых своих распоряжений он предал военному суду Эксельманса, обвинив его сразу в пяти преступлениях: в сношениях с врагом, в шпионстве, в оскорблении короля, в ослушании, в нарушении присяги. Действительно, Эксельманс написал незначащее письмо королю Мюрату и отказался последовать произвольному приказанию военного министра. Он был единогласно оправдан военным судом, к великой радости не только всей армии, но и всей либеральной партии, включая г-жу де Сталь, Лафайета и Ланжинэ.

Этот злополучный процесс, волнение, вызванное в Париже отказом священника церкви св. Роша совершить заупокойное служение по одной актрисе, знаменитой Рокур, отправка в Ренн в качестве королевского комиссара одного бывшего или предполагаемого атамана так называемых chauffeurs, искупительные церемонии 21 января, проповеди, изрекавшие анафему против всех цареубийц, смутные толки о массовой проскрипции граждан, замешанных в революции, призыв под знамена 60 000 человек – мера эта вызвана была последними вестями с Венского конгресса, – наконец, возрастающая заносчивость дворян – помещиков в деревнях и нетерпимость духовенства, – все это доводит недовольство и тревогу до крайней степени напряжения. Крестьяне раздражены, парижские салоны фрондируют, парижские предместья ропщут.

В феврале 1815 года недовольные грозили перейти от слов к делу. Вожаки различных партий волновались. Бывший авдитор при Государственном Совете Флери де Шабулон отправился на остров Эльба с целью представить императору смутное состояние страны. Многие конституционные депутаты вернулись в Париж из провинции, охваченные тамошним возбуждением, решившись получить или отвоевать серьезные гарантии против произвола министров и требований эмигрантов. Либеральная партия готовилась к энергичной борьбе во время предстоящей сессии и, если нужно, даже к повторению 14 июля.

Бонапартисты и якобинцы, более нетерпеливые и несколько не доверявшие энергии конституционалистов, хотели, наоборот, воспользоваться отсутствием палат для того, чтобы произвести насильственный переворот. Уже более полугода тому назад задуман был заговор; его откладывали со дня на день, потом оставили совсем, наконец, опять ухватились за него, подвергли некоторым изменениям и снова постановили привести его в исполнение. Главным его руководителем был Фуше. Сделав подобно многим другим устраненным сенаторам попытку войти в палату пэров, предложив раз двадцать свои услуги и свою преданность Бурбонам, несчетное число раз повидавшись с Витроллем, Блака, Малуэ, Бернонвиллем, с герцогом д’Аврэ, – этот трагический Скапэн задумал свергнуть короля за то, что король медлил назначить его министром. У него было несколько совещаний с Тибодо, Даву, Мерленом Реньо, Друэ д’Эрлоном, братьями Лаллеман и другими. Фуше хотел завербовать и Карно, популярность которого упрочилась благодаря его Письму к королю. Но бывший член Комитета Общественного Спасения относился слишком недоверчиво к бонапартистам и слишком презрительно к герцогу Отрантскому. Он удалился в свой маленький домик в Марэ. В последний момент Даву заявил, что он отказывается принять участие в заговоре. Пришлось действовать без него. Было решено, что по данному из Парижа знаку поднимутся все войска, которые входили в состав 16-го военного округа и могли быть увлечены Друэ д’Эрлоном. По дороге они захватят попутные гарнизоны и проникнут в Париж, где их поддержат офицеры, состоявшие на полупенсии, и население предместий. Рассчитывали, что парижский гарнизон не пойдет в бой за короля, а Фуше гарантировал, по меньшей мере, нейтралитет национальной гвардии. Рассчитывали таким образом, что сопротивление будет оказано лишь лейб-гвардией и дежурными мушкетерами, а это было нестрашно.

Любопытнее всего то, что весь этот план затеян был прежде, чем состоялось соглашение о конечной цели самого заговора. Регентство, которое удовлетворило бы почти всех, становилось невозможным, потому что Франц I и его советники вовсе не обнаруживали желания выпустить из Австрии маленького римского короля, а Наполеон все еще находился на острове Эльба. Поэтому бонапартисты предлагали просто-напросто провозгласить императора и отправить за ним правительственный разведочный крейсер. Патриоты, к которым причисляли и Фуше, цареубийцы и многие генералы отвергали саму мысль о призвании Наполеона. Они хотели «заставить» герцога Орлеанского принять власть. Ввиду трудности соглашения и необходимости действовать, пререкания пока были оставлены. Общая ненависть объединяла этих людей, коренным образом расходившихся в остальном. Важно было свергнуть Бурбонов. А там будет видно.

Наполеон на острове Эльба. Высадившись 4 мая в Порто-феррайо, Наполеон с 7-го числа объехал верхом весь остров, посетил копи и солеварни, осмотрел оборонительные сооружения и занялся устройством своих новых владений. Его необычайная привычка к деятельности, насильно сдерживаемая во время его пребывания в Фонтенбло, нашла себе приложение и в этом маленьком деле, которое он в дни своего могущества поручил бы простому полевому сторожу.

При французском господстве остров Эльба был подпрефектурой Средиземноморского департамента. Наполеон превратил подпрефекта Бальби в интенданта острова, сделал Друо губернатором и назначил своего дорожного казначея Пейрюсса главным казначеем. Таким образом, Бальби оказался во главе внутренних дел, Друо заведовал военными, Пейрюсс – финансами. Вместе с великим дворцовым маршалом Бертраном, который был как бы главным министром, они составляли совет министров этого лилипутского государства. Наполеон создал аппеляционную палату, так как с 1808 года суд находился в ведомстве Флорентинской палаты. Он назначил инспектора мостов и дорог, управляющего государственным имуществом, инспектора смотров, провиантмейстера. Камбронн сделан был начальником армии, состоявшей из одного батальона корсиканских стрелков, батальона эльбской милиции, батальона старой гвардии, роты гвардейских канониров и моряков, маленького эскадрона польских улан и трех рот жандармерии – всего около 1600 человек. Шестнадцатипушечный бриг I’Inconstant, уступленный Францией по договору в Фонтенбло, и несколько мелких судов составляли военный флот. Мичман Тайяд, женившийся в Порто-Лонгоне и произведенный в лейтенанты, получил командованием над этой флотилией, экипаж которой состоял из 129 человек.

«Это будет остров отдохновения», – заявил Наполеон при высадке. А между тем, по крайней мере в течение первых шести месяцев, он проявлял почти лихорадочную деятельность. Повинуясь своему организаторскому гению, который побуждал его наложить свою печать на все, к чему он прикоснется, он захотел преобразить весь остров. Он преобразовал таможню, октруа, регистратуру, взимал ввозную пошлину на хлеб, за исключением предназначенного к потреблению в Портоферрайо, снова отдал на откуп солеварни и заколы. Он устроил лазарет, соединил богадельню с военным госпиталем, прокладывал дороги, построил театр, расширил укрепления, исправил казармы, насадил виноградники, занялся акклиматизацией шелковичных червей, поощрял распашку нови, раздавая земельные участки, оздоровил и украсил город, который был теперь вымощен, снабжен водой и окружен аллеями тутовых дерев.

Наполеон и не думает выполнять обещание, данное им в Фонтенбло солдатам старой гвардии, а именно «описать великие дела, совместно совершенные ими». Этим займется впоследствии пленник острова св. Елены. Властитель острова Эльба еще слишком человек дела, чтобы писать что-либо иное, кроме приказов. Он распоряжается, организует, сооружает, надзирает, ездит верхом, стараясь забыться в этой беспрестанной тревоге, которая дает ему иллюзию деятельности.

Нарушение договора в Фонтенбло. Первые месяцы он ждал прибытия императрицы и своего сына. Он рассчитывал, что Мария-Луиза станет жить поочередно в Парме и на острове Эльба. Так как во время переговоров в Фонтенбло даже не высказывалось предположения о разводе, то, по-видимому, само собой разумелось, что отречение от престола никоим образом не может лишить императора его прав супруга и отца. Но державы по-своему распорядились Марией-Луизой и ее сыном. Наполеон был еще слишком популярен во Франции, чтобы не появилось желания уничтожить его династию. На острове Эльба сын Марии-Луизы был бы наследным принцем; в Вене, если бы он остался жив, из него сделали бы австрийского эрцгерцога или епископа.

Вследствие какого-то остатка гуманности австрийский император, вернее сказать, его всемогущий советник Меттерних, остановился перед скандалом насильственного разлучения супругов или развода. Он предпочел бы склонить Марию-Луизу к добровольному отказу от Наполеона. Чтобы сразу не вызвать с ее стороны решительного протеста, который мог бы расстроить весь этот проект, поостереглись прямо заявить ей о том, что она больше не увидит своего мужа. Решено было повременить, были пущены в ход разные отговорки, постепенно истощили то небольшое количество воли, которое могло быть в этой молодой женщине. Затем к ней приставили в качестве камергера генерала Нейперга. Ему дано было тайное поручение заставить ее забыть Францию и императора, «заходя так далеко, насколько это позволят обстоятельства», как выражается Меневаль.

Наполеон неоднократно с горечью жаловался Кэмлю на бесчеловечное поведение австрийского императора. «Моя жена мне не пишет больше, – сказал он голосом, дрожащим от волнения, что сильно подействовало на английского комиссара. – У меня отняли моего сына, как отнимали когда-то детей у побежденных, чтобы украсить этим триумф победителей; в новые времена едва ли можно найти пример подобного варварства».

К этому горю императора присоединились заботы иного порядка. Статья III договора в Фонтенбло гласила, что Наполеону предоставлен будет годовой доход в два миллиона франков в ценностях французской государственной ренты. Тюльерийский кабинет, по-видимому, вовсе не был расположен выполнять это обещание. А между тем Наполеон вследствие недостатка доходов, получаемых с острова, вынужден был покрывать почти все издержки деньгами, которые удалось спасти из когтей временного правительства. Но эта небольшая казна, – она представляла собой остаток знаменитой Тюлье-рийской казны, составившейся путем экономии в цивильном листе; да и то четыре пятых ее было израсходовано на военные нужды в 1813 и 1814 годах, – эта казна не была неистощима. Из 3 800 000 франков, которые были в руках императора во время его прибытия на остров, третья часть была потрачена к январю 1815 года.

Из всех тайных донесений, посланных из Портоферрайо в Париж и Вену, следовало, что Наполеон мог оставаться на своем острове столько времени, насколько у него хватит денег для проживания. Невыполнение обязательств по отношению к императору являлось, таким образом, не только бесчестным, но и неблагоразумным. В сущности, французское правительство имело все основания думать, что Наполеон примет решительные меры к обеспечению своей участи прежде, чем истратит последние свои ресурсы.

В Вене Талейран и Кэстльри сговаривались насчет отправления Наполеона на какой-нибудь океанический остров. Без сомнения, выполнение этой меры общественной безопасности отложено было до закрытия конгресса, а затем на нее еще не дал согласия русский император. Но в случае его отказа, или в случае, если бы Англия, Франция и Австрия не решились пренебречь его представлениями, оставалось еще много средств к тому, чтобы упрятать императора в надежное место. Поднимался вопрос об отправке в Портоферрайо испанской эскадры, о высадке на остров алжирских корсаров. Ливорнский консул Мариотти пытался склонить лейтенанта Тайяда к тому, чтобы он похитил Наполеона и увез его на остров св. Маргариты. Были, наконец, и проекты убийства.

На острове Эльба Наполеон постоянно повторяет: «Отныне я хочу жить, как мировой судья… Император умер, я – ничто… Я не думаю ни о чем за пределами моего маленького острова. Я более не существую для мира. Меня теперь интересует только моя семья, мой домик, мои коровы и мулы». Допустив, что его примирение с судьбой искренне, что его честолюбие угасло, душа прояснилась и что он серьезно смотрит на новый свой девиз, изображенный в его столовой в Сан-Мартино: Napoleo ubicumque felix, – допустив все это, приходится признать, что делалось решительно все к тому, чтобы разбудить в нем дремлющего льва. Людовик XVIII оставляет его без денег, австрийский император отнимает у него сына, Меттерних отдает его жену придворному развратнику, Кэстльри хочет его сослать, Талейран замышляет бросить его в подземную темницу, некоторые, наконец, задумывают убить его.

Значит ли это, что, если бы Наполеону уплачивали обещанную ренту, если бы ему отдали жену и сына и если бы ему обеспечили безопасность, – он не сделал бы героической и роковой попытки, которая закончилась при Ватерлоо? Возможно, конечно, что при таких условиях император остался бы в своем уединении. Но как маловероятно подобное предположение! Различные нарушения договора в Фонтенбло, от которых ему приходилось страдать, и другие, более значительные, которых ему, по всем данным, следовало бояться в будущем, послужили ему предлогом для его экспедиции, но они были лишь второстепенными ее причинами. Решающей причиной было состояние Франции при реставрации. Первой причиной было то, что маленький государь острова Эльба назывался Наполеоном и что ему было сорок пять лет.