Франкфуртская декларация. В октябре 1813 года один французский дипломат, Сент-Эньян, был взят в плен и, сославшись на свое звание, доставлен в главную квартиру союзных государей, во Франкфурт. Союзные министры поручили ему передать Наполеону условия, на которых они готовы были вступить в переговоры: ограничение Франции ее естественными пределами – Рейном, Альпами и Пиренеями, – независимость Германии, Голландии и Италии, возвращение Испании Бурбонам. Сент-Эньян прибыл в Париж 14 ноября. 16-го Наполеон отвечал через Бассано, что Коленкур готов выехать в Маннгейм для переговоров с уполномоченными, как только Меттерних сообщит ему о дне, назначенном для открытия конгресса. 25 ноября Меттерних прислал письмо к Бассано с просьбой категорически высказаться о «главных и общих условиях». В промежутке министром иностранных дел вместо сторонника войны Бассано стал сторонник мира Коленкур. 2 декабря он отвечал Меттерниху: «С чувством живейшего удовольствия сообщаю вашему сиятельству, что Его Величество принимает главные и общие условия». Но союзники твердо решили продолжать войну. Корреспонденция Меттерниха, Корреспонденция Кэстльри и Депеши Генца доказывают, что франкфуртские предложения были лишь уловкой с целью ввести в заблуждение и Европу, и Францию.

Союзники не стали дожидаться ответа, которого требовал Меттерних от французского правительства. 1 декабря они издали Франкфуртскую декларацию, смысл который был тот, что мирные предложения отвергнуты. Манифест сводился к двум положениям: мир Франции, война Наполеону.

Франция в начале 1814 года. Континентальная блокада, опустелость полей, закрытие фабрик, полный застой в торговле и общественных работах, 25-процентные вычеты из жалованья и пенсий всех не-военных, наконец, огромное увеличение налогов довели богатых до стеснения, а бедных – до нищеты. Рента упала с 87 до 50,5 франков; акции банка, котировавшиеся раньше в 1,430 франков, шли теперь по 715; вексельный курс дошел до 12 за 1000 в серебре, 50 за 1000 в золоте. Звонкой монеты стало так мало, что пришлось приостановить до 1 января 1815 года действие закона, устанавливающего норму процента в 5 и 6 за 100. В Париже 1 января ничего нельзя было достать, кроме простейших съестных припасов и кое-каких сластей. В провинции суда стояли в гаванях, лавки были полны товаров, подвалы – вина. Виноторговцы, правда, имели должников в Германии; но когда могли они рассчитывать получить свои деньги? А пока приходилось нести в ссудную кассу серебро, мебель, белье. Всюду было много банкротств. По лесам рыскали летучие отряды, отыскивая уклонявшихся от военной службы, сыщики располагались в жилище матери ослушного рекрута; в иных округах полевые работы выполнялись женщинами и детьми.

И весь этот разоренный народ, вся обезлюдевшая Франция жила одной мыслью, одной надеждой, одним желанием: мира. От городов и деревень, даже от военных штабов шла эта единодушная мольба, робкая и дрожащая, к ступеням императорского трона. Франция была вконец утомлена войной. Березинский и лейпцигский разгромы и приближение врага к ее границам рассеяли ее мечты о славе, как пятнадцать лет назад гекатомбы террора и неурядица директории спугнули ее грезы о свободе. После двадцатипятилетнего периода революций и войн Франция желала покоя. Но огромное большинство французов, четыре пятых народа, не хотело падения Наполеона; оно даже не думало об этом.

Правда, старое дворянство и либеральная буржуазия смотрели на дело иначе. Несмотря на то, что множество дворян примкнуло к империи, в целом дворянство никогда не примирилось с ней совершенно. Двадцатилетнее господство абсолютизма, двадцатилетнее безмолвие на трибуне и в печати, разумеется, не обезоружили либералов. Отсрочка сессии Законодательного корпуса (31 декабря 1813 г.) и резкие слова, обращенные императором к депутатам на их прощальной аудиенции (1 января 1814 г.), усилили недовольство образованной буржуазии; с другой стороны, известие о переходе союзников через Рейн и их прокламации придали смелости роялистам. Манифест Шварценберга, схожий по смыслу с Франкфуртской декларацией, сводился, по существу, к той же формуле: мир Франции, война Наполеону. Недовольные не замедлили использовать выставленное союзниками разграничение между страной и государем. Они сопоставляли это заявление с фактом временного закрытия Законодательного корпуса: распустив народных представителей, говорили они, император сам подписал свой развод с Францией.

В этот молчаливый союз между либералами и роялистами первые, еще не имея определенной программы, вносили только свою жажду мести, а последние, при ясном осознании предлежащей цели, внесли свои надежды. Для них союзники были не врагами, а освободителями. Прежде всего они постарались напомнить французам забытое имя Бурбонов. Ежедневно в разных городах расклеивались афиши, объяснявшие народу, что союзники воюют за Бурбонов и не тронут имущества роялистов, и сулившие с возвращением законного короля мир, отмену косвенных налогов и рекрутских наборов. «Французы, – говорилось в одной из прокламаций Людовика XVIII, – не ждите от вашего короля ни упрека, ни пени, ни напоминаний о прошлом. Вы услышите от него лишь слова мира, милосердия и прощения… Всякий француз имеет равное право на почести и отличия. Король не может править без содействия народа и его выборных. Примите дружески этих великодушных союзников, отоприте им ворота ваших городов, предотвратите удары, которые неминуемо навлекло бы на вас преступное и бесцельное сопротивление, и да будут они встречены радостными кликами при своем вступлении во Францию». «Французы, – гласила прокламация Кондэ, – Людовик XVIII, ваш законный государь, только что признан европейскими державами. Их победоносные армии приближаются к вашим границам. Вы получите мир и прощение. Неприкосновенность собственности будет гарантирована, налоги уменьшены, ваши дети вернутся в ваши объятия и снова смогут обрабатывать поля.»

Мир, отмена налогов и рекрутчины – лучших аргументов в пользу самодержавия Божьей милостью при данном настроении народа нельзя было и придумать. Но приверженцы Бурбонов, конечно, не ограничивались этой словесной пропагандой. Скоро, в лице Витролля, д'Эскара, Полиньяка, они начинают просвещать союзнические военные штабы насчет умонастроения общества и оборонительных средств Парижа; другие, как Линч, возведенный Наполеоном в графы, выдают Бордо англичанам; третьи, как шевалье де Ружвилль, «всей душой преданный союзникам», и шевалье Брюнель, «готовый умереть за казаков», становятся во главе неприятельских колонн, чтобы вести их против французской армии.

Сами Бурбоны также не сидели сложа руки. Окрыляемые известиями из Франции, статьями из английских и немецких газет, восхвалявшими реставрацию, открытым сочувствием английского принца-регента и двусмысленным поведением прочих государей, которые, не обещая им ничего определенно, ничем не перечили их надеждам, – они готовились лично поддержать старания роялистов. 1 января Людовик VIII составил – и подписал как король Франции – свою вторую Гартуэльскую прокламацию. В этом же месяце герцог Беррийский прибыл на Джерси, где ему было рукой подать до Бретани, и граф Артуа и герцог Ангулемский отплыли из Англии: первый – с целью достигнуть Франш-Конте через Голландию и Швейцарию, второй – с целью добраться до главной квартиры Веллингтона по ту сторону Пиренеев. Вражеское нашествие открыло им доступ во Францию.

Призывы к восстанию, бездействие администрации и особенно известия о наступательном движении неприятеля, продвигавшегося все дальше вглубь страны, окончательно сбили с толку народ; всюду воцарились возбуждение и анархия. В южных и западных департаментах наборы в армию и в национальную гвардию встретили ожесточенное сопротивление. Жандармы, сыщики, летучие отряды были бессильны: количество дезертиров и ослушных возрастало с каждым днем. Такой же отпор встречало и взыскание податей. Несмотря на то, что прямые налоги были почти удвоены, в первую треть 1814 года они дали казначейству всего 33 743 000 франков, тогда как в соответствующую треть 1810 года их было собрано 75 500 000 франков. В Париже Шатобриан начал писать свою брошюру: Буонапарте и Бурбоны. Недовольство росло, и в салонах, в кафе, на бирже, в обезлюдевших фойе театров, не стесняясь, говорили все, что думали. Двадцать раз на день повторяли приписываемые Талейрану слова: «Это – начало конца», обсуждали шансы Бурбонов, утверждали, что задача союзников – восстановить старую монархию и что король будет коронован в Лионе, находившемся уже во власти неприятеля. Из рук в руки ходила карикатура, изображавшая «казака», вручающего Наполеону визитную карточку русского царя. Однажды утром на цоколе колонны Великой армии оказалась приклеена бумажка с надписью: «Просят приходить скорее: колонна готова упасть».

Но в народной массе вера в Наполеона еще была крепка. Население сел и городских предместий желало мира, но не осуждало императора. Народ ненавидел войну, но это не лишало популярности того, кто был виновником этих бесконечных войн. Массам и в голову не приходило сближать причину со следствием или отождествлять два тожественных понятия: войну и Наполеона. Крестьяне кричали разом – и «Долой косвенные налоги!», и «Да здравствует император!» Вот почему с осени 1813 по март 1814 года истощенная Франция все-таки дала Наполеону 300 000 солдат и 50 000 ополченцев для летучей национальной гвардии.

К несчастью, эти новые войска, которых в середине января набралось еще не больше 175 000 человек, по прибытии в рейнскую, северную и пиренейскую армии или во французские и итальянские казармы не могли быть тотчас употреблены в дело: прежде чем вести их против врага, их необходимо было обучить, одеть, вооружить. А обучать их было некогда. В январе 1814 года восемь десятых новых рекрутов еще обучались воинских приемам. Что же касается экипировки и вооружения, то в магазинах и арсеналах старой Франции запасов оказалось мало. В них без меры черпали с 1811 года для наполнения военных складов зарейнских крепостей, где сосредоточивались все военные запасы, а саксонский поход истощил их вконец. Были еще запасы оружия в Гамбурге, Штеттине, Майнце, Везеле, Магдебурге, а в Меце и Париже не было ничего.

Тщетно император делал набор за набором, удвоил налоги, отдал свой собственных капитал (75 000 000 франков, сбереженных за десять лет с цивильного листа) на нужды войны, тщетно торопил он работу на оружейных заводах, оборудование крепостей, изготовление боевого материала, солдатских шинелей и сапог – времени и денег не хватало ни на что.

Бриенн и Ла-Ротьер. Движение союзников по французской территории вначале представляло собой настоящую военную прогулку. Перейдя Рейн двенадцатью или пятнадцатью колоннами на протяжении от Базеля до Кобленца (21 декабря – 1 января), союзные армии без труда оттеснили небольшие французские отряды, охранявшие границу. Мармон, Макдональд, Виктор и князь Московский имели в своем распоряжении никак не более 46 000 человек. Между тем передовая неприятельская колонна, наступавшая под предводительством Шварценберга и Блюхера, состояла из 250 000 человек. Перед таким полчищем, грозившем на каждом шагу обойти их, маршалы по необходимости должны были отступать, как можно более задерживая и ослабляя врага мелкими схватками, но всячески избегая серьезного боя, который без пользы подверг бы их риску.

Исключая Доля, Шалона, Турнюса и Бурга, все открытые города сдались по первому требованию. Что же касается укреплений, то полководцы коалиций, воспитанные в школе Наполеона (некоторые из них даже служили под его начальством), не решались задерживаться для осады: они обходили укрепленные пункты, прикрывая их заслонами, и стремились прямо к сердцу Франции. На крайнем левом фланге Бубна овладел Женевой и направился к Лиону через Юру и долину Соны. В центре армия Шварценберга несколькими колоннами, через Доль и Оксонн, через Монбельяр и Везуль, через Ремирмон и Эпиналь, Кольмар и Сен-Диэ, достигла Дижона, Лангра и Бар-сюр-Об, который Мармон вынужден был очистить после ожесточенной битвы (24 января). На правом фланге оба корпуса Блюхера через Лотарингию вышли к Васси, Сен-Дизье и Бриенну. 26 января почти все союзные войска собрались на пространстве между Марной и устьем Сены: их концентрация была почти закончена.

В этот самый день император выступил из Шалона, надеясь предупредить эту концентрацию и атаковать пруссаков до их соединения с русско-австрийской армией. Ему удалось настигнуть Блюхера одного в Бриенне и нанести ему кровавое поражение (31 января). Но от Бриенна до Бар-сюр-Об рукой подать, – и фельдмаршал отступил к армии Шварценберга. Последняя заколыхалась, тронулась вперед, и 1 февраля разыгралось сражение при Ла-Ротьере, где 136 000 французов в течение восьми часов дрались с 122 000-ным неприятельским войском, не давая оттеснить себя к Обу, и оказали настолько внушительный отпор, что смогли на следующий день отступить к Труа через единственный мост в Лесмоне.

Союзники были в неописуемом восторге: 50 французских орудий и 2000 пленных остались в их руках, поле битвы было усеяно 4000 мертвых и раненых. Однако не эти трофеи и гекатомбы возбуждали восторг в союзниках: они и сами потеряли около 6000 человек. Но это была первая победа, одержанная над Наполеоном на французской почве. Сила его чар, изменившая ему под Лейпцигом, не воскресла: он уже не непобедим, и, значит – принимая во внимание огромность армии, выставленной против него, – победа над ним обеспечена. Опьяненные этим легким триумфом, союзники вообразили, что отныне их не может задержать никакая преграда и что им остается лишь войти в Париж, чтобы здесь продиктовать условия мира. Офицеры союзных армий назначали себе через неделю свидания в саду Палэ-Рояля, и царь сказал генералу Рейнье, уезжавшему из плена в силу обмена пленных: «Мы раньше вас будем в Париже».

На военном совете, состоявшемся 2 февраля в Бриеннском замке, решено было идти немедленно на Париж, и для того, чтобы предоставить Блюхеру, победителю при Ла-Ротьере, честь самостоятельного командования, равно как и с целью облегчить заботу о прокормлении громадной армии, решено было двигаться двумя колоннами. План был таков: силезская армия, присоединив к себе подле Шалона корпусы Иорка и Капцевича, идущие с Рейна, спустится вдоль Марны, богемская армия двинется к Труа, откуда направится к Парижу по обоим берегам Сены. И так велика была самоуверенность и близорукость союзных государей и их советников, что, игнорируя всякие стратегические соображения, они считались лишь с самолюбием своих генералов и с удобствами той или другой дневки.

Старый Блюхер, в котором еще не угасла удаль гусарского полковника, тотчас двинулся в путь. 3 февраля он был в Бро, 4-го – в Сомпюи, 6-го – в Гондроне; корпусы Иорка и Сакена он отрядил к Шато-Тьерри, а за ним самими на расстоянии двух дней пути следовали корпусы Клейста и Капцевича. Тем временем кунктатор Шварценберг с величественной медлительностью двигался к Труа. Вместо того, чтобы энергично преследовать французскую армию и разбить ее в этом городе, он колебался, беспрестанно отменял приказы, предпринимал контрмарши, и, напуганный смелыми рекогносцировками нескольких кавалерийских отрядов, дал Наполеону возможность предоставить своим солдатам время для отдыха, сосредоточить новые войска, реорганизовать свою армию – словом, прийти в себя и осмотреться среди этого хаотического беспорядка. Наполеон очистил Труа лишь 6 февраля, никак не потревоженный, и отошел к Ножану. При некоторой смелости, напав на Труа с востока от Лобресселя и с юга по дороге от Бар-сюр-Об, Шварценберг мог бы одним ударом закончить войну.

Наполеон был в чрезвычайно критическом положении. Его вступление в Труа имело жалкий вид: ни одного приветственного крика, угрюмое молчание, полное безлюдье на улицах; все население попряталось по домам. Военные магазины были пусты, у армии не было провианта, и достать его было негде, потому что население ничего не давало, припрятав запасы для предстоящих реквизиций неприятеля. Приближенные императора, штаб, войска – все было погружено в какое-то оцепенение. Старые солдаты говорили: «Где де мы остановимся?» Не унывал, один в стране и войске, – только император.

Шампобер, Монмирайль, Вошан, Монтеро; отступление союзников. Союзники считали французский подход уже почти законченным; в глазах же Наполеона он только начинался. В то время как медлительность Шварценберга оставляла Наполеону свободу действий, Блюхер опрометчиво предпринял боковое движение, причем расположил свои четыре корпуса уступами на расстояниях больше дневного перехода один от другого. Таким образом, он подставил свой фланг Наполеону. В ночь с 7 на 8 февраля, когда герцог Бассано вошел к императору в Ножане, чтобы предоставить ему для подписи депеши в Шатильон, он нашел его лежащим на полу над картой, утыканной булавками. «А, это вы, – сказал Наполеон, едва поворачивая к нему голову. – Я занят теперь совсем другими делами: в эту минуту я мысленно разбиваю Блюхера». На следующий день он отдал приказания. Виктор, имея Удино во второй линии, должен был оставаться в Ножане, чтобы воспрепятствовать переходу русско-австрийской армии через Сену, а корпус Мармона, уже начавший свое движение, конница Груши и гвардия должны были подняться вверх на Сезанн, чтобы атаковать силезскую армию, двигавшуюся по дороге из Шалона в Париж. Впрочем, император не торопился. Он уже два или три дня обдумывал этот искусный маневр, но не желал приступать к его исполнению, пока Блюхер не увязнет бесповоротно. Лишь 9 февраля Наполеон покинул Ножан; он переночевал в Сезанне и 10-го, соединившись в 9 часов утра с корпусом Мармона перед ущельями Сен-Гон, двинул свои войска в атаку. Корпус Олсуфьева, отброшенный с позиции на позицию за Шампобер, был почти весь истреблен. 1200–1500 русских остались на поле битвы, более 2000 попали в плен – в том числе Олсуфьев и два других генерала; французам досталось 15 орудий, обоз, знамена; спаслось от разгрома едва 1500 человек. Французские солдаты в порыве энтузиазма прозвали Шампоберский лес le Bois enchante.

Остроумное стратегическое движение Наполеона удалось: вытянувшаяся колонна силезской армии была разрезана на две части. Наполеон занял позицию между Блюхером, идущим из Шалона, и Сакеном и Иорком, оттеснившими Макдональда к Мо. Эти два генерала, вовремя извещенные о движении французской армии, повернули назад и поспешно отступили к Монмирайлю. Но император явился сюда раньше их; как и накануне у Шампобера, французы одержали полную победу. Потеряв 4000 человек, русские и пруссаки отступили, или, вернее, бежали, по дороге к Шато-Тьерри. Французы пустились за ними в погоню и на следующий день, 12 февраля, нанесли им новое поражение, причинив им урон убитыми и пленными в 3000 человек, опрокинули их в Шато-Тьерри и в беспорядке отбросили за Урк.

Между тем Блюхер, думая, что его два помощника нагнали страха на императорскую армию, продолжал спокойно продвигаться вперед. 12 февраля он занял Бержер, 13-го дошел до Шампобера, без труда оттеснив к Фромантьеру корпус Мармона, которому Наполеон поручил наблюдать за передвижениями пруссаков. Предупрежденный офицером, которого прислал герцог Рагузский, Наполеон в ночь с 13 на 14 выехал из Шато-Тьерри. В восемь часов утра он прибыл в Монмирайль и приказал Мармону, возобновившему свое попятное движение, повернуть в пол-оборота и атаковать неприятеля, как только последний выйдет из Вошана. Внезапный и энергичный штурм заставил прусский авангард отступить в беспорядке; а позади войск Мармона Блюхер увидел приближающуюся гвардию в полном составе. До него, как громовой раскат, донесся грозный клик десяти тысяч голосов: «Да здравствует император!» В течение двух часов его войска, построенные в карре на манер шахматной доски, отступали в полном порядке, спокойно выдерживая артиллерийский огонь Друо и бешеные атаки конной гвардии. Но Груши великолепным обходным движением с линейной конницей опередил врага сзади Фромантьера и бросился в атаку. Его 3500 всадников врезались в двадцатитысячную массу пруссаков, прорвали ее и привели в полное замешательство. Они рубили почти без сопротивления, пролагая в этих карре кровавые борозды. Опрокидываемые бегущими, смешались с ними, Блюхер, принц Август прусский, генералы Клейст и Капцевич десять раз едва не были взяты в плен, убиты или разможжены копытами лошадей. Преследование продолжалось до поздней ночи. Блюхер потерял 6000 человек.

План Наполеона заключался в том, чтобы преследовать Блюхера до Шалона, истребить остатки его армии и затем повернуть через Витри в тыл богемской армии. Но из депеш он узнал, что русско-австрийская армия явно перешла в наступление, оттеснила Виктора и Удино и продвинула свои передовые части к Провену, Нанжи, Монтеро и Фонтенбло. Чтобы прикрыть Париж, он должен был отказаться от своей ближайшей цели, т. е. прекратить преследование Блюхера; но, с другой стороны, разбросанность богемской армии, вытянувшейся почти на двадцать миль, грозила ей той же участью, которая постигла силезскую армию.

Форсированным маршем, причем часть пехоты ехала на тележках, добытых путем реквизиции, император 15 февраля достиг Мо, на следующий день – Гюиня. Гвардия соединилась с корпусами Виктора, Удино и Макдональда. 17-го армия выступила из Гюиня. У Мормана корпус Виктора, шедший впереди, опрокинул и истребил отряд графа Палена, состоявший из восьми батальонов и 24 эскадронов; Макдональд приблизился к Брего, Удино – к Провену. 18-го Жерар со вторым корпусом, перешедшим под его начальство в разгар боя вследствие опалы, постигшей герцога Беллюн, и Пажоль со своей конницей оттеснили вюртембержцев с плоскогорья Сюрвилль, перешли вслед за ними мост Монтеро и вогнали их между Сеной и Ионной. В тот же день Макдональд отбросил Вреде к Брею, Удино прогнал аванпосты Витгенштейна к Ножану, а Алли принудил Бианки очистить Немур.

Этого было вполне достаточно, чтобы побудить Шварценберга к поспешному отступлению. Он вдруг отослал свой обоз в Бар-сюр-Об и сосредоточил все свои войска в Труа. Но французская армия отстала от него: ее задержали демонстрации Макдональда и Удино и обусловленное их операциями загромождение переправ через Сену. Только 22 февраля после полудня ее авангард вышел на равнину Труа, между тем как на левом фланге дивизия Буайе оттеснила от Мери авангард Блюхера, который, собрав у Шалона свои рассеянные войска, 19-го выступил к Обу на соединение со Шварценбергом.

Перед Труа французская армия встала в боевом порядке, упираясь правым крылом в Сену, левым – в деревушку Сен-Жермен. Было уже слишком поздно, чтобы Наполеон мог сейчас начать сражение. Но завтрашний день судил ему большой успех. Движение Наполеона к Сене удалось лишь наполовину, так как из семи корпусов богемской армии пять ускользнули от него. Наконец-то Шварценберг остановился! Теперь Наполеон покончит с ним сразу, одной кровавой и решительной битвой. Французы, одушевленные своими победами, были уверены в себе и полны энтузиазма. Если на стороне русско-австрийской армии было неоспоримо численное превосходство, то позиция, занятая ими, с рекой в тылу, была крайне невыгодна, и среди них царила полная деморализация. Силезская армия, угрожавшая французскому левому флангу, не пугала императора. Чтобы перейти Сену у Мери, где мост был разрушен и где левый берег охранялся отрядом испанских ветеранов, Блюхер должен был потратить не менее двадцати четырех часов. А тем временем Наполеон успел разбить Шварценберга, и если силезская армия тогда явится на этом берегу, она, в свою очередь, будет разбита и сброшена в реку.

К несчастью, Шварценберг думал совершенно так же, как Наполеон. Он осознавал страшную опасность предстоящего сражения и «не был склонен из раболепства пред общественным мнением пожертвовать прекрасной армией славе Франции». На следующий день, 23 февраля, в четыре часа утра русско-австрийская армия начала отходить к Обу, оставив перед Труа только заслон. Полтораста тысяч человек не решались вступить в бой с семьюдесятью!

Русский царь, прусский король, Кнезебек и другие высказывались за принятие боя; Шварценберг, лорд Кэстльри, Нессельроде, Толь и Волконский были против. Император австрийский, небогатый собственными мыслями, соглашался со Шварценбергом. В ожидании окончательного решения Шварценберг, в ночь с 22 на 23 февраля, самовольно приказал отступать. И надо отдать ему должное – этот его шаг, с виду осторожный до трусости, был спасением. Морально армия в этот день не была в состоянии принять бой, а на войне, как и всюду, надо уметь выбирать подходящую минуту. Тилен справедливо говорит: «Князь Шварценберг, один и вопреки мнению всех, совершил две операции, которыми был обусловлен успех этой кампании: отступил от Труа и атаковал французов у Арси-сюр-Об».

Труа, куда Наполеон рассчитывал в тот же день вступить без единого выстрела, был еще занят частью корпуса Вреде. В момент штурма этот генерал послал записку Наполеону с заявлением, что он очистит город завтра утром, если же штурм не будет тотчас прекращен, он сожжет Труа. Император без колебаний предпочел спасение Труа истреблению баварцев, тотчас прекратил пальбу и переночевал в предместье Ну. Восторг, вызванный его въездом в город утром 23 февраля, составлял полную противоположность тому холодному, почти презрительному приему, который был оказан ему здесь три недели назад. Грубость союзников и его недавние победы вызвали поворот в общественном мнении и снова окружили его ореолом. Даже тогда, когда он триумфально возвращался после сражений при Аустерлице и Иене, его не приветствовали так многолюдно, так искренне и страстно. В этот же день Жерар и Удино прогнали баварцев по дороге от Бр-сюр-Об до Монтиерамей, а Макдональд, направляясь к Бару на Сене, оттеснил австрийский арьергард до Сен-Пьер-о-Вод.

Таким образом, союзников всюду гнали, и не было сомнения, что если они не решатся принять сражения, им придется покинуть линию Оба, подобно тому, как они только что были оттеснены от линии Сены. И точно, Блюхер, занимавший на фланге у французов Мери и Англюр, присылал гонца за гонцом, спрашивая приказаний и предлагая произвести диверсию, которая выручила бы главную армию. Но в то же время Бубна, отброшенный к Эню помощниками Ожеро и угрожаемый потерять Женеву, неустанно требовал подкреплений.

25 февраля в 8 часов утра трое государей снова держали в Бр-сюр-Об военный совет, на который были приглашены Шварценберг, Меттерних, лорд Кэстльри, Нессельроде, Гарденберг, Радецкий, Дибич, Волконский и Кнезебек. Без пререканий решено было послать Бубне сильно подкрепление под командованием принца Гессен-Гомбургского. Продолжительные и оживленные прения вызвал вопрос, защищать или оставить Об, так как русский царь настойчиво требовал быстрого наступления. Однако решено было, что главная армия отступит к Лангру, где приготовится или принять бой, если Наполеон будет продолжать двигаться вперед, или возобновить наступление, если силезской армии удастся привлечь на себя французов. Блюхеру решено было предоставить полную самостоятельность в действиях; но так как его войско сократилось до 48 000 человек, то совет, по предложению царя, решил предоставить в его распоряжение корпус Винцингероде, находившийся вблизи Реймса, и шедший из Бельгии корпус Бюлова. Лорд Кэстльри взялся написать к Бернадотту с целью известить его, что в общих интересах совет коалиции вынужден усилить силезскую армию корпусами Бюлова и Винцингероде, принадлежавшим доселе к северной армии; взамен Бернадотту будет предоставлено верховное начальство над оперирующими в Голландии ганноверскими, английскими и голландскими войсками.

На следующий день, 26 февраля, вся русско-австрийская армия обратно перешла Об.

Размеры и позиции армий в день 26 февраля. Вот каково было общее расположение армий 26 февраля: Наполеон, занимая Труа, располагал 74 000 человек при 350 орудиях, сосредоточенными между Сеной и Обом. Перед ним отступала к Шалону и Лангру главная армия коалиции, сократившаяся до 130 000 человек. Слева Блюхер с 48 000 человек совершал крайне рискованное фланговое движение к Парижу на Куломмьер: ему грозило тыловое нападение со стороны Наполеона, и в то же время впереди его ждала преграда в виде корпусов Мармона и Мортье, возросших благодаря подкреплениям до 16 000 человек с лишним. Справа от Наполеона Алли, один из наиболее энергичных генералов во всей армии, с 2000 человек защищал линию Ионны, массами собирая под свое знамя ополченцев-крестьян. Из Парижа, куда Франция ежедневно высылала офицеров и новобранцев, ежедневно прибывали в армию батальоны, эскадроны и батареи. Наконец, во всех провинциях формировалась национальная гвардия.

На юге Ожеро, располагавший в лионской армии 28 000 человек, решился наконец перейти в наступление против двадцатитысячного австрийского корпуса Бубны и Лихтенштейна. Он разбил свое войско на две колонны. Левая, под командованием Паннетье и Мюнье, отбросила врага за Энь, а правая, под командованием Маршана, подступила к Женеве, которую 26 февраля как раз готовилась обложить. Одеро было категорически приказано отнять у неприятеля этот город и затем утвердиться на дороге из Базеля в Лангр, чтобы перерезать операционную линию армии Шварценберга. План этой превосходной операции принадлежал Наполеону; нужно было лишь немного решимости и быстроты, чтобы исполнить ее с верным успехом.

В Испании маршал Сюше с 15 000 человек, сосредоточенными в Фигерасе, и приблизительно 23 000 в виде гарнизонов в Барселоне, Сагунте, Толедо и других крепостях, держал на почтительном расстоянии англо-испанский корпус лорда Бентинка и Копонса в 55 000 человек. Он ждал лишь ратификации Валенсийского договора кортесами, чтобы увести во Францию свои отборные войска, закаленные в огне многочисленных сражений.

По ту сторону Пиренеев 4500 солдат Сульта, сосредоточенные в Байонне и Ортеце, не пускали за Адур и две речки сильную армию герцога Веллингтона, состоявшую из 72 000 англичан, испанцев и португальцев.

За Альпами принц Евгений, только что получивший от императора приказание держаться в Италии, занимал линию Минчио. С 48 000 человек он заставлял 75 000-е австрийское войско фельдмаршала Бельгарда держаться в оборонительном положении и принудил Мюрата с его неаполитанцами отступить.

На старой северной границе генерал Мэзон с 15 000 человек искусно и систематически тревожил тридцатитысячный германо-прусский корпус принца Саксен-Веймарского и генерала Борстелля, вступая лишь в мелкие схватки, непрерывно находясь в движении, то отступая, то внезапно переходя в наступление. В Мастрихте, в Берг-оп-Зооме, в Антверпене, который защищал Карно, в фортах Нового Дьеппа, защищаемых адмиралом Вергюэллем, французы отвечали орудийными запалами англичанам Грэгема, саксонцам Вальмедена и голландцам принца Оранского на предложения сдаться.

Обильно снабженные провиантом и защищаемые исправными гарнизонами укрепления по ту и по эту стороны Рейна, – Глогау, Кюстрин, Магдебург, Вюрцбург, Петерсберг, Гамбург, Везель, Майнц, Люксембург, Страсбург, Ней-Бризах, Фальсбург, Ландау, Гюнинген, Бельфорт, Мец, Саарлуи, Тионвиль, Лонгви – были обеспечены против блокады и штурмов.

От Одера до Оба, от Минчио до Пиренеев – всюду французы либо сдерживали, либо теснили перед собой вражеские армии.

Грабительство и насилия союзников; восстание крестьян. В Сен-Жерменском предместье был с точностью предусмотрен день вступления союзников в Париж: оно должно было произойти 11, самое позднее – 12 февраля. Но 12 февраля прибыла не неприятельская армия, а военный бюллетень из Шампобера. И вдруг в настроении общества произошел поворот: глубокое уныние сменилось безграничной уверенностью. Рента за три дня поднялась с 47–75 франков до 56–50. Начали трунить над теми, кто сделал домашние приготовления на случай осады или спрятал золото в погребах. На бульварах, в Палэ-Рояль, снова закипевшим шумной жизнью, в снова полных зрительных залах все наперебой толковали об одержанных победах и предсказывали новые.

Между тем как эти боевые успехи ободрили Париж, в захваченных неприятелем департаментах беззакония союзников, насилия казаков и пруссаков возбуждали страстную жажду мести. Обессилевшая Франция сначала встретила нашествие без возмущения; она была почти равнодушна к метафизической идее оскорбленного отечества. Чтобы пробудить в ней патриотизм, понадобился грубо-материальный факт иноземной оккупации со всеми сопутствующими ей невзгодами: реквизициями, грабежом, насилованием женщин, убийствами, пожарами. Занятые союзниками провинции были буквально разорены реквизициями. Труа, Эпернэ, Ножан, Шато-Тьерри, Санс и свыше двухсот других городов и сел были в конец разграблены. «Я думал, – сказал однажды генерал Иорк своим бригадирам, – что имею честь командовать отрядом прусской армии; теперь я вижу, что командую шайкой разбойников».

Когда вечером после победы, или на другой день после поражения, или просто после какого-нибудь маневра казаки или пруссаки проникали в какой-нибудь город, село или усадьбу, здесь воцарялся панический ужас. Они не только искали добычи: они хотели сеять скорбь, отчаяние, разорение. Они валились с ног от вина и водки, их карманы были полны драгоценных вещей (на трупе одного казака нашли пять часов), их сумки и кобуры были битком набиты всяким добром, следовавшие за их отрядом повозки были нагружены мебелью, бронзой, книгами, картинами. Но и этого им было мало: не имея возможности все увезти, они уничтожали все остальное – разбивали двери, окна, зеркала, рубили мебель, рвали обои, поджигали закрома и скирды, сжигали сохи и разбрасывали их железные части, вырывали плодовые деревья и виноградные кусты, складывали для иллюминации костры из мебели, ломали инструменты у мастеровых, бросали в реку аптекарскую посуду, выбивали дно у бочек с вином или водкой и затопляли подвалы.

В Суассоне было сожжено дотла 50 домов, в Мулене – 60, в Мениль-Селльере – 107, в Ножане – 160, в Бюзанси – 75, в Шато-Тьерри, Вельи и Шавиньоне – по 100 с лишним, в Атьи, Мебрекуре, Корбени и Класи – все. Исправно следуя урокам Ростопчина, казаки всюду прежде всего разбивали пожарные снаряды. Пламя пожаров освещало сцены бесчеловечной жестокости. Мужчин закалывали саблями или штыками; обнаженные и привязанные к ножкам кровати, они вынуждены были смотреть, как насиловали их жен и дочерей; других пытали, секли или жарили на огне, пока те не укажут, где спрятаны деньги. Кюре в Монландоне и Роланпоне (Верхняя Марна) остались мертвыми на месте. В Бюси-ле-Лонг казаки обуглили ноги слуги по имени Леклерк, оставшегося сторожить господский дом; так как он все же упорно молчал, то они набили ему рот сеном и зажгли. В Ножане дюжина пруссаков почти разорвала на части торговца сукном Обера, таща его за все четыре конечности, и только благодетельная пуля прекратила его страдания. В Провене бросили ребенка на горящие головни, чтобы развязать язык его матери. Алчность и разврат не щадили ни малых, ни старых. У восьмидесятилетней женщины на пальце было кольцо с бриллиантом; кольцо было тесно; удар саблей – и палец отлетел. Насиловали семидесятилетних старух, двенадцатилетних девочек. В одном только округе Вандевр было подсчитано 550 человек обоего пола, умерших от истязаний и побоев. Одна замужняя крестьянка Олливье, после того как казаки надругались над ней, подобно Лукреции не снесла позора и утопилась в Барсе.

Озлобляя население, эти зверства казаков и пруссаков примиряли с Наполеоном людей, враждебных ему, и заставляли мирных жителей браться за оружие. В Лотарингии, Франш-Контэ, Бургундии, Шампани, Пикардии крестьяне вооружались вилами и старыми охотничьими ружьями, утаенными от правительственных и вражеских реквизиций, подбирали на полях сражений ружья убитых и нападали на небольшие или только что разбитые неприятельские отряды. В Монтеро, в Труа, под конец сражения, жители осыпали австрийцев градом черепиц и мебели и стреляли в них сквозь ставни и отдушины погребов. В Шато-Тьерри мастеровые провели под прусскими ядрами барки с гвардейцами. Побережные жители Нижней Марны за четыре дня переловили 250 русских и пруссаков. На дороге из Шомона в Лангр ватага крестьян освободила 400 солдат из корпуса Удино, взятых в плен у Бар-сюр-Об. Между Монмеди и Сезанном, на протяжении в сорок с лишним миль по прямой линии, все села совершенно опустели, а жители их в соседних лесах из-за засады тревожили неприятеля. В Бургундии, Дофинэ, в охваченных поголовным восстанием Арденнах, в Аргонне, где проходы охранялись двумя тысячами партизанов, в Нивернэ, Бри, Шампани крестьяне правильными дружинами, или просто сзываемые набатом, дрались рядом с регулярными войсками. Рощи, опушки лесов, берега рек и прудов, проезжие дороги кишели партизанами. Банды в 10, 20, 50, 300 человек, вооруженных охотничьими ружьями, вилами и топорами, сидели в засадах, готовые напасть на проходящий неприятельский отряд или рассыпаться и исчезнуть при появлении целой неприятельской колонны. Военнопленные офицеры союзных армий признавались, что восстание крестьян держит в трепете их солдат.

Шатильонский конгресс. Сомнительно, чтобы союзники желали мира во время конгресса в Праге; еще более сомнительно, чтобы они готовы были согласиться на мир во Франкфурте, – и несомненно, что они решительно не желали его в ту минуту, когда отсылали своих уполномоченных в Шатильон. Со времени вступления союзных войск во Францию низложение Наполеона было молча решено. Англия желала Бурбонов. Регентство Марии-Луизы могло льстить императору Франции как отцу; но как государь он под влиянием Меттерниха и Шварценберга был против этой комбинации. Прусский король был готов содействовать реставрации, но лишь в том случае, если его армия, до исступления охваченная жаждой мести, предварительно зальет Францию огнем и кровью. Русский царь, в принципе не совершенно враждебный Бурбонам, считал их возвращение пока невозможным, думая, что Франция их отвергнет. Определенного плана у него не было; его тонкий и мечтательный ум колебался между разными проектами: возвести на императорский престол Бернадотта, предоставить регентство Марии-Луизе, созвать большое собрание депутатов, которые сами решили бы участь Франции. Его не пугала даже возможность провозглашения республики. Впрочем, им неотступно владела одна мысль: Наполеон вступил в Москву, а он хотел вступить в Париж.

Между тем министры союзных держав уже три месяца афишировали свои миролюбивые намерения. Во Франкфурте 9 ноября они официозно предложили открытые переговоры о мире на условии ограничения Франции ее естественными пределами; 25 ноября они официально заявили, что «готовы начать переговоры», 1 декабря – что «первое употребление, какое государи сделали из своей победы, заключалось в предложении мира французскому императору»; после всего этого отказаться от созвания конгресса значило озлобить весь французский народ и оскорбить саму Европу, жаждавшую мира не меньше Франции. Наполеон со своей стороны согласился начать переговоры с целью доказать свою готовность к миру, но не веря в возможность соглашения.

Конгресс, открывшийся 4 февраля и закрывшийся 19 марта, кончился ничем. Да иначе и не могло быть. Картина была такова: Наполеон предлагал начать переговоры на условиях о которых знал, что они не будут приняты уполномоченными союзных держав. А союзники соглашались вести переговоры на условиях, которые, как они хорошо понимали, будут отвергнуты герцогом Виченцским, уполномоченным Наполеона. Это была обоюдная комедия, сочиненная и разыгранная исключительно с целью обмануть общественное мнение.