На, держи, креветки с Фердера! Полфунта, да еще с походом. Ровно на две кроны. Слушай, ты что? Думаешь есть прямо под дождем? Ведь так и хлещет, креветкам-то благодать! Господи, парень, да ты, видно, сдурел! Забирай свой пакет и лезь ко мне в лодку. Погоди, подам руку.

Ну вот, садись сюда, у меня тут парус от солнца натянут, в такую собачью погоду и от него прок. Уж не обессудь, моя посудина не лакированная яхта, кресел на палубе не держу… Садись на канат, дай-ка я тебе бумаги подстелю, чтоб не измазался. Когда в руках креветки, так не сразу устроишься удобно.

А креветки что надо, правда? Утром наловлены. Ничего в них особого не замечаешь? Да нет, где тебе догадаться! И не старайся. Укроп. То-то и оно! Два-три пучка укропа да соленая вода, вот и весь мой секрет. А вкуснее всего их поджарить, нацепить на зубочистку да зажарить в постном масле, китайцы на это мастера. Ну что, нравится? С укропом-то? Вижу, вижу, что тебе пришлось по вкусу. По креветкам моим все с ума сходят, дня не было, чтоб я не распродал их дочиста, даже ломаной клешни в ящике не остается. Понятно, не в такой день, как нынче. Вон, даже ратуши не видать, один дождь да туман. Ну, да и на худую погоду обижаться нечего. Как знать, может, не сегодня — завтра опять будет солнце. Ну, а тогда покупателей хоть отбавляй, будь уверен. Не успеешь причалить, как набегут: тут тебе и девчонки — ножки в нейлонах, и зрелые дамочки в самой поре, и такие же шалопаи, как ты, и занятой народ — все у Калле креветок берут.

А Калле — это я. Карл Юхан Юханнес Юханнесон, он же Калле-чертяка, я, значит, самый и есть. Стою здесь, как на ничейной земле — одной ногой в родимой Вике, тут я появился на свет, другой — вот в этой луже, где я гну спину и вкалываю всю жизнь. Ей-ей, так оно и есть — одной ногой в Вике… Ты что смеешься? Не веришь? Ну-ка, обернись — видишь слева фонтан? Вот там-то я и родился и прожил до четырнадцати годов. Там, на заднем дворе, отец имел в первом этаже каретник и конюшню. Теперь уж ничего нет — ни двора, ни коня, ни отца. А отец у меня был что надо, и какой возчик! Это он окрестил меня Карлом Юханом. Как сейчас помню, посадил он меня раз на лошадь, между хомутом и чересседельником — я тогда еще совсем малявка был — да и говорит:

«Держись крепче за уздечку, Карл Юхан, а ноги подсунь под шлею, — и дает мне вожжи в руки. А сам усы подкручивает, такая у него была привычка. — Ну теперь, говорит, ты у нас чистый принц. Оно, конечно, битюг не арабский конь, но у твоего тезки во дворце такой кобылки нет».

Вот какой был у меня отец. Желтмен.

Да и мать была ему под пару. Малость набожная, так что сам понимаешь, с чего я стал Юханнесом. Имен у меня целая выставка! Но жилось матери хлопотно. Отец любил пропустить стаканчик то пива, то портвейна, чаще, правда, портвейна, без этого и работа не шла. А мать ему никогда в такой малости не отказывала, у нее бы духу не хватило. Отец, бывало, воротится с пристани, он там целыми днями грузы возил или на пароме работал, а у нее уже мешок овса припасен для кобылы и отцу выпивка. Редкостная была женщина.

И мать хорошая. По воскресеньям в погожие дни мы с ней хаживали в Скарпсну креветок ловить. Прямо голыми руками ловили. Было это в девяностые годы. Мы ловим, а отец на берегу прохлаждается, подкрепляется тем, что из дому захватили, да соленый отвар для креветок готовит.

Мать считала, что я прямо-таки мастак по креветкам. Я приловчился вытаскивать их за клешни обеими руками сразу.

«Подрастешь, быть тебе креветочником, — говаривала она. И все повторяла: — Будешь промышлять креветок».

Вот я и подрос. Мне уж шестьдесят стукнуло, когда я за это дело взялся. А до тех пор почти сорок пять проплавал. Ушел в море совсем щенком, не старше тебя, а то и помоложе, годов четырнадцати. Попал я на «Элиду», был такой бриг.

Гляди, куда я указываю, да нет, в эту поганую погоду ничего не увидишь. Вон там, не доходя Акерса, был раньше деревянный причал. Там-то меня лодка с «Элиды» и подобрала, совсем неподалеку от дома. Но отец с матерью проводили меня только по двору, уважали меня, знали, что слезы да хныканье не по мне, молодые этого не любят. Я, видишь ли, перво-наперво должен был попрощаться с лошадью. А потом отец помог мне вскинуть на плечо мешок с вещами, похлопал меня по спине и сказал:

«Если ты прежде по-людски жить не научился, Карл Юхан, то теперь учить тебя уму-разуму толку не будет. Но и отпустить тебя просто так по белу свету да по морям тоже нельзя, надо посоветовать, какого курса держаться. Я ведь тоже плавал, сам знаешь, стало быть разбираюсь, об чем говорю. Будешь ты выпивать, будешь гулять с девчонками — без этого не обойдешься. И когда-нибудь отстанешь от своего корабля. Дойдет и до этого. Вот тогда-то и вспомни мои слова: в первый раз, как опоздаешь к отплытию, сядь прямо на пристани, сядь и подумай. Крепко подумай, Карл Юхан. В другой раз — слушай толком! — подумай того крепче. А уж коли ты вовсе дурак и такое приключится в третий раз, поворачивай сразу домой — к нам с матерью и к кобыле».

А знаешь, что он сказал напоследок? «Милости просим домой, Карл Юхан». Вот как.

Мать все время стояла сзади да всхлипывала тихонько, и глаза у нее были такие, словно молиться собралась. Ну, подумал я, будет дело! А она высморкалась в передник, погладила меня по голове и говорит:

«Сынок, помни три завета: первый — берегись женщин, второй — не пей и третий — берегись женщин!»

Отец даже не улыбнулся, а уж он-то знал толк и в том и в другом. Он у меня был настоящий желтмен. Обнял мать и потерся усами об ее щеку.

Так они и стояли, а я пошел. Больше я их не видел, не довелось увидеть и старую Вику.

Отцовские советы я, конечно, помнил лучше. Бывало, и выпивал и с девчонками крутил. Но все в меру, заметь, все в меру. Всегда держал себя в узде. Почти всегда. Да на нищенские матросские гроши и не разгуляешься, ведь в прежние времена матросу в плавании приходилось жить впроголодь, так что сам понимаешь…

Но отставать от корабля мне не случалось, нет. Ушел я в море в девятьсот третьем, проплавал целых восемнадцать лет, все больше на востоке, а кто первый возвращался на борт? Всегда Калле-чертяка. Восемнадцать годов, подумать только, целых восемнадцать годов, но чтобы опоздать к отплытию — нет, чего не было, того не было.

И вот что однажды вышло… Я, знаешь, не суеверный, но тут дело такое… Как-то в двадцать первом стояли мы в Брисбене в Австралии, и ждало нас долгое плавание вокруг мыса Горн и дальше к одному местечку, не помню как оно называется, где-то южнее Буэнос-Айреса. В последний вечер мы с дружком бродили по Брисбену, а в карманах у нас было пенсов восемь-девять, не больше. По стакану пива на брата. И вот когда мы сидели и пили, вдруг влетает с улицы gipsy — цыганка по-нашему. Черная как уголь, в ушах кольца и все такое, и прямо к нам. Надо ей, видишь ли, во что бы то ни стало нам погадать. Кидает карты на стол и требует деньги вперед.

«Я на мели», — говорю я.

Но она была настырная. Взялась гадать мне за шапку, а шапка-то была уже старая, красная цена ей шесть пенсов. Схватила цыганка меня за руку и начала разглядывать ладонь.

«Странно», — вдруг говорит и отталкивает мою руку, будто обжегшись.

Посмотрел я на свою ладонь, повернул руку так и сяк, но ничего особого не заметил, разве что под ногтями чернозем.

Тут она велит мне вытянуть три карты. Тяну. Сперва вышла тройка, потом двойка, а потом, хочешь верь, хочешь не верь, вышел туз. И все черви.

«Вот чертяка, — подумал я; это словцо „чертяка“ приклеилось ко мне еще сызмальства, когда я жил на Вике, оттого меня и прозвали Калле-чертякой. — Не хватает только четверки и пятерки, — говорю я себе, — и тогда будет у меня флеш». И хотел вытянуть еще две карты, но гадалка не дала.

«Нет, — говорит, — только три».

И давай опять мои руки разглядывать. Покачала головой и велела вытянуть еще одну карту. Вышла винновая дама. Тут цыганка вскочила, сгребла колоду, а у самой руки трясутся, спрятала карты за пазуху и собралась уходить.

«Ты что, рехнулась? — разозлился я. — Сама же напросилась гадать!»

«Хочешь, всю правду тебе скажу? А хватит силы выдержать?»

«Давай, выкладывай, говорю, get going!»

«Так вот, — отвечает цыганка, — на руке у тебя смерть. Смерть от воды. Воды много-много, и она прерывает линию жизни».

Я так и обмер.

«Умирать тебе суждено три раза», — добавила она и всхлипнула.

Дружок мой заржал во все горло.

«Недаром, — орет, — я тебе, Чертяка, говорил, что ты на кота смахиваешь — живучий!»

А цыганка на него и не смотрит, на саму глядеть страшно, так она перепугалась, и шепчет мне:

«Чудеса всякие бывают, морячок. Не знаю, выпадут они тебе на долю или нет, но надежды не теряй. Числа твои счастливые: три-два-один. За ними конец, смерть», — и заглянула мне в глаза, глубоко так. Хочешь верь, хочешь нет, почудилось мне вдруг, что я вижу мать, и тут цыганка добавляет:

«Берегись женщин, sailor, особенно с черными волосами!»

И выскочила за дверь. Я глядел ей вслед. Ищи не ищи, а чернее ее, пожалуй, и не сыщешь.

Дружок давай потешаться над гаданьем. А у меня внутри все так и застыло. Я бы, наверно, остался в Брисбене, но тут подоспело завалявшееся где-то письмо от матери. Она писала, что отца убило на пристани, лопнул железный трос, и его хлестнуло прямо по голове. Теперь она ждет меня. Первый раз захотелось мне опоздать к отплытию.

В общем, не буду тянуть волынку. Судно отплыло, и я вместе с ним. За кочегара. Возле самого мыса Горн мы угодили в штормягу и пошли на дно. Только трое спаслось. Я да еще двое. Нас нашел чилийский пастух, мы валялись на берегу неподалеку друг от дружки, будто неживые.

С самого Брисбена страх сидел у меня в печенках, а тут уж он обдал меня всего — липкий, холодный, и пополз, пополз, что твоя температура на градуснике, когда ее ничем не собьешь. Стоило мне с кем-нибудь поговорить, и я делался совсем больной, а когда добрался до Буэнос-Айреса и попал к консулу, я все ему рассказал и про гадалку и про крушение. Но консул был в своем уме, он посмеялся, да и все. Однако помочь — помог. Одел меня, все уладил, чтоб шуму не было и домой меня не отправляли, а потом взял да и позвал к себе обедать. По-хорошему со мной обходился. Куда хуже вышло с его кухаркой. Крепко я в нее втюрился. Красавица — хоть стой, хоть падай, косы — смоль, а глаза! Сколько я нагляделся сеньорит на высоких каблучках, а другой такой не видел. Говорила она только про alma, corazon и amor. А мне в те дни такие разговоры были самое милое дело — про душу, про сердце да про любовь.

Но верить ей нельзя было. Я, понимаешь, в конце концов нанялся на борт к одному бразильцу, он перевозил кожу и квебрахо для дубления. Судно шло в Нью-Йорк.

И скрутило меня по новой. Нам отплывать, а у меня опять от страха душа чуть не треснула. Я укрылся у своей сеньориты. Веришь, до того трясся за свою жизнь, что готов был под кровать к ней заползти.

А эта чертовка проболталась консулу. И плакала моя затея отстать от судна. Все вышло так быстро, что я и оглянуться не успел.

Зато потом времени подумать было хоть отбавляй, до самого нью-йоркского порта. Матросом я слыл образцовым, и меня поставили у руля. Был густой туман, чисто манная каша, мы шли на малой скорости и сигналили как дурные. И тут на нас налетело встречное судно. Вынырнуло из тумана с левого борта и пропороло нас по самой середине. Меня отшвырнуло от руля, я взвился в воздух, как летучая рыба, и больше ничего не помню. Очнулся на больничной койке в Бруклине. А рядом лежит штурман. Только мы двое и спаслись. Только двое.

Долго я потом не мог очухаться, но заметь, те числа — три-два-один — не шли у меня из головы. В первый раз нас спаслось трое, во второй — двое. А на следующий раз, думал я, спасется один-единственный. И кто знает, будешь ли это ты, Калле.

Что-то ты притих, малый? Не слышно даже, как жуешь. Все съел, что ли? Так дойди до того вон ящика и угощайся, it is on the house — за счет хозяина, как говорят американцы. Наваливайся, не стесняйся. Платить не придется. Радуйся, что у тебя такой аппетит хороший. Тоже можешь потерять, как я в Бруклине. Там, в больнице, как ни старались, я ничего в рот не брал. А как подошла выписка, я до того отощал, хоть все ребра считай, да что ребра! Пересчитать можно было даже позвонки, и не со спины, а спереди! Мешок с костями, да и только. Почти год прошел, пока я снова стал похож на человека.

А вот сколько лет прошло, пока я смог забыть ту цыганку и крушения, сказать не могу. По правде-то я их и не забыл, а просто припрятал в памяти подальше, чтоб не травило душу. Ну, да это и понятно, непонятно другое, с чего я бросил ругаться. Сразу как отрезало. Черта, и того перестал поминать. Здорово меня пристукнули эти две весточки с того света. А как тут не ругаться? Ведь я, знаешь, работал на гудзонских землечерпалках, ну, а тамошние парни в разговоре, прямо скажем, шпарят не по Библии.

Хорошие были ребята эти парни с Гудзона, лучше народа не встречал. Мне у них так приглянулось, что я остался на землечерпалках до самого сорок четвертого. Зарабатывал прилично, хватало и мне и матери. Я ведь каждый месяц слал ей деньги, даже когда она перебралась в богадельню. Там она и умерла в сорок четвертом. Тихо померла, во сне. В последнее время мне писала уже ихняя директриса, душевные письма, длинные. Пересылали через Швецию.

Ты спросишь, неужто меня никогда не тянуло домой, к матери и на Вику? Еще как тянуло. Но раз хлебнул воли, стал плавать по морям, трудно от этого отвыкнуть. А когда мать померла, меня всерьез проняло. Я знал, что война в разгаре, домой никак не добраться, но тоска меня заедала. Только об одном думал, как бы очутиться поближе к родине.

Вижу, ты догадался, что я сделал: нанялся на старое корыто, китобоец еще двадцатых годов. Глупо придумал, что и говорить. Только я перенес на борт свои пожитки и почуял волны под палубой, и услышал скрип снастей, как на меня снова накатило, вспомнил я и цыганку, и гаданье, и что умирать мне трижды.

Стыдно сказать, но я пробрался обратно на берег, укрылся у своего друга-португальца — его Рауль звали и решил у него отсидеться. Там меня и накрыла военная полиция. Как они вынюхали? Да проще простого. Когда меня хватились, шкипер заявил в полицию, а полицейские двинулись прямо к старой дуре ирландке, у которой я жил. Дружков моих она знала, вот колесо и завертелось. Проклятая клуша! Только чего удивляться? Волосы-то у нее были черные — раньше, во всяком случае, а в ту пору она уже была вся седая. Да, вот как все получилось.

И вместо того чтобы отстать от китобойца, я оказался прямо на пути в Норвегию. Под конвоем. В Атлантике. В самую зиму. Кругом подлодки так и шныряли, днем и ночью. Знаешь, скажу я тебе, одного этого хватило бы по горло, а мне еще мерещилась всякая чертовщина.

Ну, а теперь обожди грызть креветки, сейчас услышишь про самые чудеса. И ведь каждое слово истинная правда. Пересекли мы Атлантику — ни ветерка. Влетели в Ирландское море — и хоть бы раз запахло порохом, пришвартовались в Ливерпуле, будто после увеселительной прогулки. Слыхал ты что-нибудь похожее? Неудивительно, что я опять сдал. Я-то ведь все время обливался холодным потом, так и ждал, что рядом грохнет граната, а то и две, по ночам мне все снилось, будто пароход погиб, а я плыву под пулеметным огнем и только на чудо надеюсь.

Вот я и обмяк, как старая тряпка. Пришлось снова вставать на полный ремонт. А на это ушло время. Так что домой я попал только в сорок седьмом. Но тут уж полетел самолетом.

Что ты на меня глаза вылупил? Я тебе всю душу открыл нараспашку. Ладно, признаюсь. Все равно я верю в гаданье той цыганки из Брисбена. Сколько ни смейся, а от этого не отмахнешься. И ты бы поверил. Вот послушай все до конца.

Дома я затосковал, будто прибило меня не к тому берегу. Никого не осталось — ни родителей, ни дружков с нашей улицы, да и саму Вику не узнать. Словно я на чужбине. Стал даже подумывать, не уехать ли снова. Но однажды вечером пошел прогуляться по набережной в Скарпсну и вдруг вспомнил, как мать говорила мне: «Подрастешь, будешь креветками промышлять». Сказано — сделано. На другой день купил я себе вот эту посудину, в которой ты сидишь, взял ссуду в банке, да кой-чего у меня было накоплено.

Ты небось заметил, что я тут один. Понимаешь, боюсь шутить с судьбой. С меня хватит. В тот день, когда я купил лодку, решил я пошевелить как следует мозгами, разобраться что к чему. Сидел возле нее, прилаживал разную снасть и вспоминал все, что приключилось со мной в жизни. И тут до меня дошло: нас же было тринадцать в том старом корыте, когда мы пересекали Атлантику. Не единицу вытянул я из колоды у гадалки, я вытянул туза! А ведь туз в масти по счету тринадцатый. Ровно тринадцать нас и приплыло в Англию, да еще целехоньких!

Понимаешь, к чему клоню? Стало быть, все три карты я уже отыграл. В следующий раз, случись еще беда, так будет последняя. Никто не уцелеет. Вот почему я плаваю теперь совсем один.

А ты чего это побелел? Хочешь на берег? Ну, давай, давай. Только возьми еще пакет креветок — за то, что слушал мою болтовню. Бери, бери, денег не надо, это я тебя угощаю — it is on the house. Да бесплатно же, чертяка, бесплатно!