Клаус вместе с родителями живет на окраине города. Квартирка крохотная: две комнаты, да и те маленькие, но почему-то кажутся большими. Может быть, оттого, что папа и мама у Клауса тоже маленькие, их и не видно в квартире.

Клаус сам об этом не задумывался, пока однажды кто-то из его приятелей не сказал: «Ой, и тесно же у вас!» После ухода приятеля Клаус пошел и встал в дверях — проверить, так ли это. Да, может, квартира и вправду маловата, если смотреть на нее вот отсюда, от двери. И теперь он вспомнил, что однажды она уже казалась ему маленькой. Это было в тот день, когда пришел чужой человек, который должен был что-то делать с электричеством. Тогда квартира и показалась Клаусу тоже тесной.

Они жили на третьем этаже, и в одной из комнат был устроен так называемый фонарь. Бывало, в сумерках Клаус часто смотрел с улицы, как мама зажигает свет в этом фонаре. И тогда их квартира казалась ему большим гнездом на каком-то утесе, и он радовался, что войдет туда. Ведь там, в этих двух комнатах, где смешались свет и полумрак, было всегда спокойно и уютно. А мама и папа, которые обычно сидели рядом за маленьким столиком, склонив головы над газетой, были похожи на двух птиц. Особенно папа, у которого был прямой заостренный нос и почти совсем не было подбородка. «Вы как птицы», — сказал Клаус однажды вечером, когда уже зажгли маленькую лампу. И тогда они посмотрели друг на друга и улыбнулись, как будто зная какую-то тайну.

Хорошо было дома у Клауса: никто не повышал голоса, не кричал друг на друга, как бывает у других. Нет, здесь только сидели и разговаривали, лениво перебрасываясь словами, болтали о пустяках.

Так славно и уютно было, а когда по радио начинали передавать новости, то папа Клауса выключал его и говорил, зевая и потягиваясь от удовольствия: «Слава богу, что этот сундук можно выключить».

А потом они садились играть в хальму, папа и мама, и могли так просидеть за игрой весь вечер, не говоря ни слова; только занавески шуршали от ветра.

Клаус гордился тем, что папа называет радио сундуком, уж ничей другой папа так не говорил. «Этот сундук», — говорил папа, и они продолжали играть.

Каждое воскресенье они отправлялись на прогулку: большой Клаус и маленький Клаус. А мама оставалась дома, ей больше нравилось хозяйничать, чем ходить гулять, да ведь у них, двух мужчин, было о чем поговорить. Разумеется, у них было о чем поговорить, но, может, она хочет пойти с ними, тогда — пожалуйста…

В субботу вечером они до блеска начищали к завтрашнему дню сапоги, а мама тоже заранее вынимала их праздничные костюмы. А потом они ложились спать и спали как убитые до утра. В гостиной стоял выключенный «сундук», и хальма лежала в прерванном положении, чаще всего — на ничьей, это было всего удобнее, хотя иногда папа позволял себе выиграть в несколько ходов. И все это было правильно.

Там, где они жили, часто дул сильный ветер. Дом стоял на самом краю котловины. «У-у-у», — выл за углом ветер, дул прямо в окна и поднимал занавески на целых полметра от пола.

В это воскресенье Клаус проснулся рано. Папа еще спал. На подушке был виден только его нос, похожий на клюв. Клаус стал тормошить его: «Вставай! Идем гулять!»

И когда они поели и зашнуровали свои прогулочные, на ранту, сапоги, для них уже был приготовлен пакет, но никто из мужчин не знал, что в нем было вкусного — это был мамин секрет. Вот так и выходило, будто мама тоже была с ними на прогулке.

Они шли, ведя друг друга за руку. Клаусу было только восемь лет, но ничего плохого в том, что он вел отца, не было. А еще папа словно становился выше ростом, когда они шли рядом. Издали же он выглядел ниже других взрослых — вроде большого мальчика, с прямыми узкими плечами и маленькими руками, торчащими из рукавов анорака.

Руки у папы были белые, но в красных и синих пятнышках; это оттого, что папа работал на складе и каждый день приходил домой с занозами во всех пальцах. У мамы были три иголки разной величины, которыми она, прокалив их, вынимала занозы. Она всегда делала это перед обедом, и Клаус терпеливо наблюдал, а затем складывал папины занозы в спичечный коробок, где их было уже больше семидесяти.

Однажды какой-то паренек крикнул ему вдогонку: «Заноза!» Ему было ровным счетом наплевать, что его так обозвали, но вдруг ужасная мысль, что тот парень сказал так про папу, заставила его вздрогнуть и остановиться. Потому что его папа был самый храбрый и справедливый человек на свете. И не потому, что мама однажды сказала так про него Клаусу, когда тот болел, а потому, что он на самом деле был такой.

В это воскресенье они, как и собирались, пошли на восток, к реке, и дальше вверх по течению. По пути им почти никто не попадался, во всяком случае — никто из знакомых, и Клаус был рад этому, потому что заметил, что, разговаривая с папой, люди почему-то старались встать так, чтобы смотреть на него сверху вниз. Иногда, когда им бывало нужно остановиться, он пытался затащить папу на какое-нибудь место повыше.

Было еще рано. В окнах люди потягивались, зевали спросонья и доброжелательно улыбались им вслед: «Вот идут Клаусы, и до чего же похожи друг на друга! Забавные, не правда ли?»

Сегодня тоже дул ветер. Ветер разыгрался вовсю здесь, в котловине, он надувал анораки обоих Клаусов так, что они походили на воздушные шары, большой и маленький, им приходилось наклоняться вперед, чтобы устоять на ногах; и тогда они улыбались друг другу, уверенные, что они составляют одно целое, и мама тоже, и их двухкомнатная квартира, и радио, и хальма и что ничего им не страшно, потому что втроем они непобедимы, творись что угодно на белом свете.

— Когда ты был мальчиком, ты много раз прыгал на лыжах с трамплина? — кричал Клаус изо всех сил, заглядывая сбоку в лицо отцу.

— Да уж, бывало.

— Далеко?

— Ну, на тридцать.

Дальше они шли в задушевном молчании. Вскоре дорога кончилась, они перелезли через изгородь и пошли по тропинке вниз, к реке. Тропинка шла мимо развалин каменного дома.

— Это здесь они стреляли в отца Калле? — Клаус знал, что здесь, он слышал об этом много раз, но не мог не спросить, потому что на прогулке было так заведено. Выходило, что папа как бы заставлял его спросить об этом, хотя папа его никогда ничего не заставлял.

— Да, сынок, это было здесь. Многим тогда досталось.

Помрачнев, они молча пошли дальше, и Клаус чувствовал, что и это тоже каким-то образом неразрывно связано с их квартирой, безмолвным радио, и хальмой, и папиными занозами. Он опять заглянул папе в лицо и увидел, как оно посуровело. Теплая дрожь прошла по телу Клауса, потому что он знал, что такие суровые лица были у всех, кто присутствовал тогда при этом.

Всю педелю шел дождь, и река вздулась. Он узнал об этом по шуму еще издали. Сегодня это был грозный и опасный шум. Этот шум заставил сердце Клауса сжаться от предчувствия беды. Он сжал папину руку и почувствовал, что вся она была исколота иголками.

Они шли по тропинке вдоль левого берега. Здесь, у речной поймы рос густой сырой лес, здесь было затишье, но все-таки им приходилось напрягать голос, чтобы перекричать шум реки. Большой Клаус шел впереди, проверяя, выдержит ли болотистая почва, иногда он останавливался, покачиваясь на какой-нибудь большой кочке, и, выпятив нижнюю губу, высокомерно кивал маленькому Клаусу.

Дойдя до старой плотины, они пошли по ее каменной стене и остановились у самого края. Под ними разъяренно пенился бурлящий водоворот. Как обычно, папа встал на самый крайний камень, посмотрел на воду, а затем обернулся к Клаусу и, выпятив нижнюю губу, кивнул несколько раз, словно он полностью был согласен с грохочущим под ногами водопадом.

Потом они пошли дальше и некоторое время шли по узкой звериной тропе. Здесь в давние времена бродили медведи, рассказывал большой Клаус. Как раз здесь однажды нашли обглоданный труп лошади.

Радостный трепет пробежал по телу Клауса: значит, папа накануне прочитал ту книгу с рассказами о медведях.

Когда колокола зазвонили к заутрене, они уже пришли к очажку, около которого обычно отдыхали. Папа сложил очажок два года назад, это было, когда он в первый раз взял Клауса с собой так далеко.

Несколько раз они замечали, что их печкой пользовались чужие. Тогда папа с кривой усмешкой поправлял какой-нибудь камень, даже если он лежал правильно.

Иногда он точно так же криво улыбался, возвращаясь домой со склада, и тогда мама, проходя мимо, всегда гладила его по голове.

В этот раз никто не трогал их очага. Клаус увидел это еще издали и подумал, что хорошо, если бы к тому же папа успел вчера прочитать не один, а два рассказа про медведей, тогда уж не от чего было бы ему криво усмехаться.

Клаус стал собирать хворост, а папа мелко рубил его спортивным топориком. Потом он разжег огонь, объясняя Клаусу, как лучше это делать, — в точности как в прошлый раз. Тем временем Клаус вынул из мешка мамин секретный пакет.

Был веселый, ясный сентябрьский день. Над рекой взад и вперед летал дрозд, слышался звон колоколов далеко за лесом. Клаусу чудилось, будто что-то таинственное носится в воздухе. Но что? Ему казалось, что папу нельзя об этом спрашивать.

Тут он увидел, что по реке, под деревьями, нависшими над водой, что-то плывет. Большой Клаус обернулся на возглас сына и прищурился: он не очень-то хорошо видел на расстоянии.

— Это бадья! — кричал Клаус восторженно. — И в ней еще что-то!

Большой Клаус встал и взял топор.

— Да, так оно и есть, — пробормотал он, тяжело дыша, — какой-то мальчишка.

— Это маленькая девочка! — закричал Клаус, вскочив, — ее несет к порогу, папа!

Они побежали наискось к реке. Большой Клаус бежал впереди, размахивая топором и что-то выкрикивая на ходу. Пробежав по берегу, он оглянулся и снова побежал. А тем временем бадью несло все дальше. Теперь уже ясно можно было рассмотреть в бадье светлые развевающиеся волосы и большие, широко раскрытые глаза.

— Папа, — завизжал Клаус, — порог, мы должны задержать ее, там камни, ступай вброд!

— Да, вброд!

Не выпуская из рук топорика, Большой Клаус вошел в поток, вода доходила ему до середины бедра. Он шел, временами останавливаясь и раскачиваясь, как стебель камыша, а потом опять двигался вперед. Вскоре он уже был на большом камне. Но оттуда до другого камня было примерно два метра, а между камнями была черная глубина, и вода бешено бурлила.

— Прыгай, папа, прыгай! — Клаус сжал кулаки и кричал, задыхаясь. Бадья приближалась.

— Прыгай!

Но Большой Клаус не прыгал. Он переминался с ноги на ногу, как козленок, который боится сделать прыжок. Он все еще держал топор, вцепившись в него, как в перила. Бадью пригнало еще ближе.

— Папа! — маленький Клаус плакал, он уже больше не кричал, а умолял: — Папа, прыгай!

Но папа не прыгал. Он вертел головой то в одну, то и другую сторону, и Клаусу она казалась белой и очень маленькой, и не было ни глаз, ни рта, только нос, походивший на острый белый клюв.

Вот бадья проплыла мимо, они услышали, как кричала девочка, и Большой Клаус побрел обратно на берег. Они побежали изо всех сил вниз по реке посмотреть, что произойдет.

Бадью погнало еще дальше вниз, к водопаду. Она перевернулась несколько раз, и в ту же минуту они услышали позади себя крик, фигура в сером метнулась мимо них, выкрикивая какое-то имя. Они побежали за ней.

Когда они шли к дому, церковные часы пробили девять раз, последний удар долго еще звучал над лесом.

Клаус шел позади папы, он шел, твердо ступая, сжав кулаки и не сводя глаз с каблуков папиных сапог, которые то поднимались, то опускались, то поднимались, то опускались.

Они с трудом тащились по болотной низине, тяжело выбираясь вверх на дорогу.

«Она ведь не утонула, — снова и снова твердил себе Клаус, — она ведь не утонула, папа спас ее, он вытащил ее из воды, когда ее понесло к водопаду».

Маленький Клаус все шел и шел, они уже миновали развалины каменного дома, и тогда он отвернулся. «Она ведь не утонула», — снова сказал он сам себе и заплакал беззвучно и неудержимо. Папа продолжал идти, и каблуки его стучали при каждом шаге.

— Как вы рано! — воскликнула мама, когда они открыли дверь.

Никто из них ей не ответил, но она не заметила этого, поглощенная своими хлопотами на кухне.

Клаус остановился на пороге, его маленькое птичье личико с острым носом было бледно, он кривовато ухмылялся, и можно было предположить, что позднее эта ухмылка повзрослеет и станет настоящей кривой усмешкой. «Здесь в самом деле тесновато, — подумал он, стоя на пороге, — квартира, конечно, мала, если смотреть на нее от двери».