Во втором латинском, как тогда говорили, появился новый учитель Генрих Вальтер. Он был родом из Эльзаса — настоящий иностранец — и совсем молодой, едва ли старше двадцати лет. Генрих Вальтер собирался защищать докторскую диссертацию по Ибсену и приехал в Норвегию изучать язык. Так он попал в маленький городок у фьорда.

В этом классе учащихся было мало — семь девушек и трое юношей. Юношам здесь не очень-то нравилось заниматься, они охотно перешли бы в реальный класс, но им нужно было знать латынь — ведь они собирались стать теологами. Они презирали женщин, считали их никчемными созданиями.

Семь девушек дружили между собой еще в младших классах. На уроках они шушукались, пересмеивались и писали друг другу записочки. Все, кроме Клары, — она хотела отлично сдать выпускные экзамены и стать врачом. У Клары холодные серые глаза, светло-каштановые косы старательно уложены, но чулки всегда плохо натянуты и юбка держится на английской булавке: наряды она считала вздором. Клара никогда не подсказывала соседке, если та не знала урока. Она держалась в стороне от остальных девушек и презирала их.

В этом же классе училась и Сюннове. Отец ее был суровый, честолюбивый человек, мать — красивая, но неумная женщина. Злые языки твердили, что Сюннове унаследовала внешность от отца, а ум от матери. Каким-то чудом девушке удалось перейти во второй латинский класс, и теперь она с отчаянием обреченной ждала, что вот-вот провалится по математике. Чтобы изучить какой-нибудь предмет, Сюннове непременно должна была видеть его. Ну, а как можно увидеть икс и игрек? Она даже представить себе не могла, как они выглядят. Зато Сюннове была добрая, тихая девочка и не выскочка. Она от души смеялась, когда Ингрид или Генриетта рассказывали что-нибудь забавное. Сюннове всегда была крайней, когда шесть девушек сломя голову мчались так, что прекращалось движение на узкой главной улице городка.

Во втором латинском было три преподавателя: маленький и кривой Хенриксен, любивший поиздеваться над учениками, вечно простуженный адъюнкт Хольм, высокий и неуклюжий, похожий на куль с мукой, с большим родимым пятном с левой стороны носа, и фрекен Билле, плоская с головы до пят, напоминавшая длинную линейку, завернутую в коричневый передник.

И вдруг появился Генрих Вальтер — блондин с голубыми лучистыми глазами, вьющимися волосами! А когда он улыбался, белые зубы так и сверкали. К тому же Вальтер так мило коверкал норвежские слова.

— Милостивые государыни и милостивые государи, — обратился он к учащимся второго латинского, когда впервые поднялся на кафедру. — Мое имя Генрих Вальтер. Я учить вас латинский язык, а вы мне — норвежский. Я читать по-норвежски великих поэтов Вергилия и Овидия. Gut? Не правда ли?

Пять девичьих голов кивнули разом, словно загипнотизированные. Три будущих богослова исподлобья скептически поглядывали на учителя. Клара холодно уставилась на Вальтера: ей вовсе не хотелось учить норвежскому языку кого бы то ни было, да и не верилось, что этот самонадеянный молокосос сумеет преподавать латынь.

Сюннове с трудом удалось спрятать залившееся краской лицо. Она просто погибла в ту самую минуту, когда Вальтер, откинув со лба светлый чуб, улыбнулся ей. А может быть, он улыбнулся Генриетте? Конечно, Генриетте!

«Ну, размечталась, — одернула себя Сюннове. Она любила иногда читать самой себе строгие наставления. — Ведь отлично знаешь, что во всем классе ты самая глупая и некрасивая».

Сомнения Клары подтвердились: Вальтер оказался не очень хорошим преподавателем, возможно, потому, что он не знал норвежского языка и никогда не мог точно объяснить значение какого-нибудь латинского слова.

— Это, это что-то такое… — говорил Вальтер, рисуя в воздухе загадочные круги и линии, и весело смеялся. Ему радостно вторили шесть девушек.

— Жаль, sehr жаль, что норвежский и латинский, эти два языка, так не похожи один на другой, — говорил Вальтер.

В этом году второй латинский болел «вальтеровской лихорадкой». Девушки обзавелись маленькими записными книжками и начали вести дневники. На обложках дневников были наклеены два алых сердечка; на одном ставилось микроскопическое «В», на другом — такими же миниатюрными буквами обозначалось имя владелицы дневника. Все девушки, кроме Клары, презиравшей «вальтеровскую лихорадку», вели точный учет словам, с которыми Вальтер обратился к ним лично, и заносили их в свой дневник. Уроки латинского языка стали самым важным событием дня, и всегда что-нибудь да случалось на этих уроках.

Однажды Вальтер, например, начал занятия так:

— Сегодня, милостивые государыни и милостивые государи, мы займемся спряжением глагола amare. Пожалуйста, господин… Нет, вы только посмотрите, у фрекен Рут новые волосы! Поздравляю вас, фрекен Рут!

Пять девушек засмеялись восхищенно и завистливо. И Анна Мария — она в первый раз завила волосы — поправила учителя:

— Господин Вальтер, надо говорить не «новые волосы», а «новая прическа».

— Я запишу это. Значит, когда длинные волосы превращаются в короткие, говорят «новая прическа», не так ли? Но ваши длинные волосы, фрекен Хайде, никогда не должны быть «новая прическа». Да. Не правда ли?

— Я еще не решила, как быть. Ведь с длинными волосами очень трудно, — ответила девушка, — я, право, не знаю…

— Трудно! Ach, die Weiber! — всплеснув руками, воскликнул Вальтер. — Что сказала бы Иордис Сигурду в «Воителях на Гельголанде», если бы у нее не были такие длинные волосы? — И он проскандировал:

У шести девушек мурашки пробежали по телу. Но тут вдруг раздался голос благоразумной Клары, она холодно заявила:

— Прошло уже десять минут…

— Прошу прощения, фрекен Кристенсен, — промолвил Вальтер, только с ней одной он говорил иронически. — Уж вы-то будете держать своего мужа в руках. Вы совершенно прав. Десять минут прошло без польза. Итак, прошу вас, проспрягайте глагол amare в futurum exactum.

Клара поднялась и с каменным лицом проспрягала глагол amare в заданном времени, а потом и в conjunctiv’e.

Генриетта, все еще розовая от смущения, достала дневник, спрятанный под томиком речей Цицерона, и записала: «Сегодня В. сравнил меня с Иордис из „Воителей на Гельголанде“, и я обещала ему, что всегда буду носить длинные косы. В. оч — н». (Это был принятый в классе шифр: Вальтер очарователен.)

Этой осенью Сюннове окончательно утратила надежду когда-нибудь постигнуть значение икса и игрека. Математик Хенриксен на каждом уроке повторял, что он умывает руки. Никогда еще жизнь не казалась Сюннове такой прекрасной и такой мучительной. С раннего утра, едва открыв глаза, и до позднего вечера, пока они не смыкались, и даже во сне она видела лицо Вальтера, слышала его мягкий, веселый голос. Словно завороженная, она бродила, не чуя под собой ног. Во всяком случае, на каждом уроке латыни голова у нее шла кругом, а успевала она по латыни еще меньше, чем по математике. И все-таки она чувствовала себя счастливой.

— У фрекен Борх зеленые глаза, — как-то перед самым рождеством заметил на уроке Вальтер. Бледный луч декабрьского солнца скользнул по лицу Сюннове — девушка, словно зачарованная, не отрывала глаз от кафедры. — Фрекен Борх должен быть к лицу зеленый цвет, не правда ли, милостивые государыни и милостивые государи?..

Милостивые государыни и милостивые государи по-разному отнеслись к этому заявлению. Государи, не слушая учителя и, как обычно, почесывая затылки и грызя ногти, рылись в словаре и упорно старались разобраться в тексте. Они во что бы то ни стало должны сдать экзамен — с помощью Вальтера или же без оной, ведь после рождества он все равно уедет в Осло и с ними будет заниматься ректор.

Клара фыркнула и холодно посмотрела на Вальтера, В эту осень ее глаза стали еще холоднее и враждебнее. Генриетта повернулась и смерила Сюннове уничтожающим взглядом, а бойкая Ингрид, enfant terrible всего класса, сдержанно, но злорадно заметила:

— Господин Вальтер, должно быть, считает, что Сюннове должна поступать, как «женщина в зеленом» в «Пер Гюнте»? Только до или после ее превращения?

Девочки прыснули, а Вальтер шутливо погрозил Ингрид пальцем:

— Фрекен Вольд, фрекен Вольд! У вас такое мягкое личико и такой злой язык!

Ингрид записала в своем дневнике: «Сегодня Вальтер сказал, что у меня мягкое личико. Он, верно, хотел сказать „милое“. В. оч — н».

Сердечко у Сюннове трепетало, лицо горело; девушка записала в дневнике: «Он смотрел не на Ингрид, а на меня. А вообще Ингрид похожа на козу».

Вот какие гадкие слова могла писать глупенькая, добрая Сюннове!

На рождественский гимназический бал Сюннове пришла в новом зеленом платье. Материю купила мать потихоньку от отца: он считал, что девчонка не о тряпках должна думать, а математику учить. Сшила платье Сюннове сама: как ни странно, она была большая мастерица по этой части.

Глаза Сюннове так и сверкали, когда она вместе с подругами восхищенно оглядывала гимнастический зал.

Какое чудесное превращение! Электрические лампочки обернуты красной гофрированной бумагой, над шведской стенкой висят флаги, повсюду устроены уютные уголки. Ректор разрешил веселиться до часу ночи, и Вальтеру было поручено следить за порядком.

«Сегодня что-то случится», — думала Сюннове. Она предчувствовала это. Глаза ее сияли; она знала, что выглядит хорошенькой в зеленом платье. И действительно, это «что-то» случилось.

Оркестр заиграл первый вальс.

— Фрекен Борх! — поклонился Вальтер, подойдя к ней. Сюннове опомнилась, только когда очутилась вместе с ним на середине зала. Они были первой парой. Узкие глаза Генриетты метали молнии. Сюннове заметила этот взгляд, заметила, как поджала тонкие губы Ингрид. «Он танцует со мной, не с Ингрид, не с Генриеттой, а со мной», — пело сердце у Сюннове.

Она совсем забыла, что не умеет танцевать.

Вальтер успокаивающе улыбнулся и попытался покружить ее.

— Простите, — услышала Сюннове свой собственный голос. Его звук напоминал скрежет ножа о наждачную бумагу.

Они снова попытались покружиться.

— Может быть, в Норвегии танцуют иначе? — спросил Вальтер. В голосе его уже слышалось легкое нетерпение. — Может быть, вот так?

Попробовали еще раз.

Сюннове в отчаянии прыгала то на одной, то на другой ноге. Танцевать было так же трудно, как постичь икс и игрек. Провал был явный. Лицо девушки побагровело, она сделала еще несколько па и поняла, до чего смешно они выглядят, тем более что, кроме них, никто не танцевал. Она слышала, как хихикали Генриетта и Ингрид.

Вальтер приостановился.

— У нас, кажется, ничего не выходит, — заметил он.

— Я никак не могу попасть в такт, — прошептала Сюннове. Стиснув зубы, она продолжала подпрыгивать. Теперь уже повсюду слышались смешки.

Красивое лицо Вальтера потемнело, глаза стали вдруг чужими и враждебными. Он остановился и, раскланиваясь с Сюннове, сказал:

— Мы танцуем по-разному. — И с улыбкой прибавил: — Вам не надо носить зеленое, этот цвет вам все-таки не к лицу.

Сюннове, кутаясь в пальто, долго сидела в холодной гардеробной. У нее разболелась голова, глаза покраснели. Ох, только бы не зареветь!

Несколько юношей, не умевших танцевать, возбужденно и громко спорили у входа в гимнастический зал. Кто-то из ее одноклассников, покраснев от волнения, кричал:

— Дело в том, что все в жизни — только иллюзия! А впрочем, говори, что, ты хотел сказать! А ну говори!

Сюннове крепко прижимала к губам носовой платок. Только бы не заплакать. Только бы не заплакать.

В гардеробную вошла Клара и взяла свое пальто.

— Что ты тут сидишь? У тебя зубы болят?

— Да, — прошептала Сюннове.

— Нельзя сказать, чтобы уж очень было весело, — заметила Клара. — Тошно смотреть, как Ингрид и Генриетта увиваются вокруг этого шаркуна Вальтера! Я, пожалуй, пойду домой.

— Ну что ж, — ответила Сюннове.

— Тебе, кажется, тоже следовало бы уйти, — с обычной прямотой заявила Клара. — На тебе лица нет. Что, очень больно?

— Да, — ответила Сюннове.

 

Сюннове Хауген шла домой из рыбного магазина. Сегодня ей повезло: она достала свежую скумбрию, а в лавке по обмену вещей нашла пару приличной обуви для Тертит. Сюннове приготовит эрзац-крем по новому рецепту, зажарит скумбрию и устроит прямо-таки праздничный обед. Если бы еще удалось где-нибудь раздобыть яичко! Ханс неважно выглядит в последнее время, должно быть, у него неприятности. Хорошо ли он спрятал подпольные газеты? Как бы их не нашел малыш: вытащит на улицу и начнет играть в газетчика, как это уже было однажды… Мысли Сюннове перескакивали с одного на другое, как маленькая пташка в клетке перепрыгивает с перекладины на перекладину.

Куда ни глянь, всюду зеленые мундиры! Лучше уж не смотреть на них, так спокойнее.

Прямо на нее шел, чеканя шаг, высокий военный и чуть было не сбил ее с ног. Сюннове, по своему обыкновению, старалась не замечать его. (Главное, не смотреть на них, так спокойнее.)

— Aber doch! Фрейлейн Борх!

Сюннове до крови прикусила губу. Сердце ее екнуло.

— Фрекен Борх, вы не узнаете меня?

Сюннове почувствовала внезапную слабость в ногах и вся как-то обессилела. Губы у нее посинели.

— Фрекен Борх, вы все-таки не узнаете меня?

И не белоснежные зубы, а золото сверкнуло во рту, когда он улыбнулся. Фигура расплылась, появилось брюшко, осанка стала важной. Да и глаза уже не были сияющими и ясными. Только голос прежний — масло масляное, как определила двадцать лет назад Клара, тогда это привело в бешенство девушек из второго латинского.

— Вы не хотите поздороваться с вашим старым учителем? Я всегда так любил Норвегию. Полгода я пробыл в вашем маленьком городке и никогда не забуду это время, этих очаровательных девушек, наконец — веселый рождественский бал… Ах… ах…

Далекое прошлое предстало перед Сюннове. Ей вспомнилась танцующая пара на паркете, насмешливый блеск голубых глаз, холод гардеробной… И многие ночи после этого…

И вдруг добрая и глуповатая Сюннове посмотрела прямо в лицо этому иностранному офицеру, оглядела его совершенно спокойно и сказала громко и внятно:

— Вам не следовало бы носить зеленое. Этот цвет вам не к лицу.