Дело было в сумерки, в сочельник. С низкого войлочного неба тихо и плавно сыпался снег. Крохотный поселок у самого моря притих в сугробах, тесно сгрудились приземистые домики с черными шиферными крышами, в полутьме тускло светились два-три огонька.

Окна колокольни были распахнуты. Под крышей раскачивался из стороны в сторону закопченный фонарь, отбрасывая слабый мерцающий свет в темноту. Вот в окне показался звонарь и застыл высокой неподвижной тенью, ожидая, когда наступит время благовеста.

Темные улицы были пусты. Лишь изредка пробегал запоздалый конторщик или рабочий, увешанный свертками и пакетами. У лавки купца Аронсена собралась толпа бедняцких ребятишек — поглазеть на рождественские украшения, ослепительно сверкающие за зеркальным стеклом. Внутри, у прилавка, несколько рыбаков и рабочих делали последние покупки к празднику. В дверь боковой комнаты им был виден сам Аронсен. Толстенький и кругленький, с довольной улыбкой на жирном лице, он листал пухлую конторскую книгу.

И вдруг они увидели незнакомца. Никто не заметил, откуда он пришел. Словно он все время стоял среди них, а они и не замечали. Все примолкли. Они подвинулись и пропустили его к прилавку, не то испуганные, не то оробевшие. Нельзя сказать, чтобы на этого чужака было страшно смотреть или он держался барином. Нет, скорее наоборот. Но от него исходила какая-то сила, непонятно какая, и каждый ее чувствовал. Может, все дело в его глазах? Бездонно-черные, горели они на бледном лице в рамке из сине-черных волос и бороды. Или в его поведении? Держался он как барин и в то же время как слуга. Уверенно, но скромно.

Не было похоже, чтобы он пришел за покупками. Он прошел мимо изумленных людей прямо в контору, к самому Аронсену. Зачем ему Аронсен? Все затаили дыхание и прислушались. Вот раздался его голос, негромкий и спокойный, под стать всему его виду. Говорил он на каком-то странном наречии. Только и разобрали, что он просит о ночлеге и куске хлеба ради светлого праздника.

Лавочник Аронсен оторвался от своих счетов и смерил незнакомца взглядом. «Мой дом не гостиница, — ответил он холодно. — Она чуть дальше по этой улице, если хотите знать». Пришелец повернулся к двери. Тогда Аронсен словно вспомнил о чем-то. Сунул пальцы в карман жилетки и нашарил там медную монетку. — Возьмите, — и он кинул монетку на стол.

Но тут произошло такое, чему бедняки немало подивились: незнакомец не захотел взять деньги. Он постоял, посмотрел на Аронсена задумчивым и грустным взглядом, повернулся и вышел, пройдя сквозь толпу зевак. Они и оглянуться не успели, как он скрылся из глаз. Никто не видел, куда он пошел.

А незнакомец, тщедушный, уткнувшийся подбородком в поднятый воротник куртки, ушел дальше, в метель. Там, где коротенькая главная улица переходит в поле, он остановился у высокого белого дома с большим садом. Здесь жил пастор. Незнакомец постоял, глядя наверх, где во втором этаже ярко светились окна, потом подошел и постучал в дверь. Дверь открыла молоденькая служака в белом передничке. Она заглянула в черные горящие глаза, и какое-то странное неясное чувство овладело ею. Она хотела что-то сказать, но слова как будто завяли у нее на языке.

Незнакомец спросил пастора. Служанка, у которой поджилки тряслись, поднялась на второй этаж, где пастор сочинял рождественскую проповедь. На стук служанки откликнулся ласковый и звучный голос. Незнакомец снял шляпу и вошел. А девушка осталась подслушивать под дверью, и сердце у нее в груди колотилось.

И услышала она странные речи, просьбу о ночлеге и о куске хлеба ради светлого праздника, и почувствовала, что сама ни за что не смогла бы отказать. Послышался и голос пастора, звучный и приветливый. — Хорошо, что ты пришел сюда, — говорил он, — потому что нельзя, чтобы в моем приходе в рождественскую ночь были голодные и озябшие. Об этом я уже сам позаботился. Взгляни, вон там, на берегу, есть приют, там тепло и уютно. Он поджидает таких, как ты. А сегодня будут давать молочный суп. Совсем даром. Горячий, с пылу, с жару суп из цельного молока с рисом и изюмом, густой как каша. — Пастор так растрогался, что голос его задрожал. — А еще там можно переночевать. Всего за двадцать пять эре. Почти что даром. А если дело за двадцатью пятью эре, то… — Служанка услыхала, как зазвенела мелочь в шкатулке, которая стояла на столе.

И вдруг — тишина. Все словно замерло. Дверь раскрылась, незнакомец вышел, и лицо его выражало страдание. Служанка мельком заметила, что пастор глядит вслед незнакомцу, разинув от удивления рот. Тихо и неторопливо незнакомец спустился по лестнице, и вот уже закрылась за ним входная дверь. Служанка хотела было бежать за ним, воротить, позвать в свою каморку, как-нибудь его уважить. Ей казалось, что грех было пастору так поступать, но у нее не было сил шевельнуть пальцем. Бледная, дрожащая, она стояла у двери, держась за сердце.

Незнакомец постоял у калитки, грустно глядя вверх на теплый, ласковый свет, льющийся из окон. Потом поднял воротник и зашагал к гавани.

Остановился он перед убогой лачугой, в треснувшем стекле слабо светился огонек стеариновой свечки. Сдернув шапку, незнакомец стукнул в шаткую дверь и вошел.

В комнате было тепло и уютно, только душно, да и прохудившаяся плита чадила из-за сырых дров. Во главе стола на плетеном стуле восседал сам хозяин дома, Закариас Ульсен, рабочий с мельницы — бывший рабочий. Сейчас он был безработным и кое-как перебивался на грошовое пособие. У плиты хлопотала его жена, худая, изможденная женщина. Она помешивала в котле, из которого шел пар. В углу за печкой ребятишки примостились играть чурками. Старшему на вид было лет двенадцать-четырнадцать, а младший ползал на четвереньках, видно, и ходить-то еще не умел.

Они во все глаза уставились на пришельца. А тот приниженно и робко остановился в дверях, и глаза его так и горели в полумраке. Смотрел он словно бы на всех сразу, умоляюще и жалобно.

— А нельзя у вас поесть и переночевать? — тихо сказал он и опустил глаза.

— Да уж что-нибудь сообразим, — ответил сам Закариас Ульсен и вопросительно глянул на жену.

— Да уж как-нибудь, — согласилась она и поддела горшок, стоявший на огне.

Немного погодя они уже сидели вокруг стола, каждый перед своей тарелкой горячей каши. Хозяйка обошла стол и каждому положила чуть не полную ложку масла. Малышу, правда, достался крохотный кусочек, да и ел-то он с блюдечка. А незнакомца пригласили на почетное место во главе стола и усадили на плетеный стул и еще дали дорогому гостю серебряную ложку. Вещь-то не дешевая, еще на свадьбу дареная. Остальные ели простыми, оловянными ложками.

Незнакомец оказался не из разговорчивых. А если он и говорил что-нибудь, то понять его было не просто. Младшие испуганно косились на него и не смели выскочить из-за стола. А старший, — звали его Ян Эдварт, смышленый был парнишка, и лицо живое, — тот сидел спокойно. Только глаза его все возвращались к гостю, к его лицу, разглядывал он его озадаченно и чуть подозрительно.

Даже Закариасу Ульсену было малость не по себе. У него было припрятано в шкафу полбутылки спирту, чтобы сварить пунш, потому что был сочельник; но как посмотрит на гостя, так и не хватает духу достать бутылочку. «Что за птица? Ничуть не удивлюсь, если он божий человек. А может, еще и не простой. Нет, лучше поостеречься». И вместо бутылки спиртного Закариас Ульсен достал псалтырь и весь вечер пел псалмы. Иногда и незнакомец подтягивал; напев-то был вроде тот же, а слова — ничего не разобрать. Чудной человек! Поглядишь на него — так словно Библию читаешь или дивные заморские сказки слушаешь.

Но псалмы что-то затянулись, от них стало тошно, и Закариас Ульсен с семейством рано улеглись спать. Гостю постелили на чердаке, в каморке Яна Эдварта. Сладко и безмятежно все проспали до самого утра, как и водится у тех, у кого совесть чиста. А утром незнакомец исчез. Никто не видал и не слыхал, как он ушел. Так и остался он загадкой, которую никто не мог разгадать, а сочельник казался странным сном.

Долго еще в городишке только и разговоров было, что о незнакомце. Каждый его видел, и каждый рассказывал свое. Все в один голос твердили, что человек он необыкновенный, и чем больше над этим думали, тем чудней он им казался. И наконец кого-то осенило. Первым догадался дубильщик из Звонарного переулка, ходивший в свободную церковь: «Да ведь это сам господь посетил нас, чтобы испытать наши души». И тут все точно прозрели. Бросились разглядывать роспись на алтаре и ахнули. Сомнений не оставалось! Те же глаза, то же лицо, а уж волосы да борода, так прямо тютелька в тютельку.

И как же в городке встретили Спасителя? Вспомнили про купца Аронсена и перекрестились. Ведь немало было тех, кто слышал, как прогнал он гостя со двора, словно бродягу какого-нибудь. Незачем и покупать у такого человека. С горя Аронсен пристрастился к бутылке и покатился под гору. Года не прошло, как он разорился вчистую и уехал из городка, даже за место в каюте платить нечем было, так и уехал на палубе.

Пастор тоже хорош! Ведь и из его дома господь ушел не солоно хлебавши. А еще пастор. Слушать тошно. Посыпались жалобы на пастора и в округи епископу, и отставили пастора от должности безо всякой милости. Потом говорили, что кончил он жизнь свою домашним учителем где-то далеко на севере.

Зато каков Закариас Ульсен! Горемыка Закариас Ульсен! Он принял господа, точно как бедные рыбаки в Галилее, и поделился с ним куском хлеба. Такому человеку каждый рад будет помочь. И в новом году стал Закариас Ульсен старшим на мельнице и смог переехать в красивый белый дом на окраине городка. А старую его лачугу купила свободная церковь для своих молитвенных собраний и назвала ее «Ясли господни».

Только во время переезда хватились, что пропала серебряная ложка. «Наверное, затерялась в этой суматохе, — подумал каждый. — Ну, да теперь и на новую ложку деньги найдутся, а то и на две».

А вот парнишка Ян Эдварт как подумает хорошенько, так и припоминается ему, что слыхал он, как странно скрипела лестница в ту рождественскую ночь. А разве не слыхал он и осторожные шаги, крадущиеся к шкафу, где лежала ложка? Но он и сам не знал толком, не во сне ли ему это привиделось, и решил, что лучше будет помалкивать. Ведь он был смышленый парнишка, этот Ян Эдварт.

Так вот, о Яне Эдварте. Он вышел в люди. Со временем стал богатым и уважаемым горожанином, владельцем большого мельничного комбината «Закариасен и К^о». Но порой в веселой компании он любил позабавиться историей о том, как однажды воришка-итальянец переполошил весь городок и положил начало мельничному комбинату «Закариасен и К^о», и все потому, что был необычайно тощ да к тому же малость смахивал на господа нашего, пак его изображают на старых алтарях.