Глава одиннадцатая
Осень 1999 года
Военком не угадал. Следователь, пригласивший Барышева в военную прокуратуру, оказался отнюдь не нарочитым простаком, пытающимся втереться в доверие. Одного пристального взгляда, когда он вставал навстречу, было достаточно, чтобы понять – сейчас тебя будут препарировать. Алексей ещё подумал тогда, что с таким взглядом люди не рождаются.
Бледно-голубые глаза следователя были настолько холодны и лишены эмоций, что он сразу вспомнил о профессиональных деформациях. Как у журналистов цинизм, так, видимо, у следователей особый взгляд. Вот только у бледнолицего следователя этот эффект был отточен до болезненного совершенства – он совсем не моргал. Поэтому разговаривать с ним было не просто утомительно, но и даже жутковато. Его взгляд словно утверждал: «Хозяин твоей судьбы здесь я».
« Вот ведь какая штука, – невольно пронеслось в голове у Алексея, – власть над людьми можно получить и глазом не моргнув».
…Они уже достаточно долго разговаривали, а следователь всё задавал и задавал свои вопросы, но не про статью, а исключительно про самого Алексея, типа: как он очутился на военном аэродроме, кто его сопровождал, как встретился с Яшкиным. Но отчего-то казалось, что ответы он уже знает, и не хуже самого Барышева. Может, от этой его лёгкой, как тень, снисходительной улыбки, с которой он слушал.
– Послушайте, я не пойму цели нашей беседы, – начал раздражаться Алексей.
И по тому, как следователь снова едва заметно улыбнулся, стало ясно, что именно такой реакции от Барышева и добиваются. Признаться, это разозлило ещё больше, но он тут же вспомнил своё интервью с профессором Ворониным.
Доктор психологических наук Воронин был известным специалистом в области организации эффективного взаимодействия. Взаимодействия кого угодно с кем угодно. Алексею же он стал интересен после того, как умудрился разрулить взаимоотношения двух скандальных олигархов, решивших делить совместный бизнес. Тогда-то Алексей и напросился на интервью. Помимо профессионального любопытства, толкало и личное. Известное дело, журналистом пытаются манипулировать все кому не лень. Вот профессор Воронин и показал несколько техник «регуляции эмоционального фона взаимодействия».
То, что сейчас делал бледнолицый, было чистой воды манипуляцией – просчитать психологический портрет собеседника, вывести его из равновесия, а после этого либо подавить, либо снять информацию, либо направить дальнейшие события в нужное русло. Когда ты в состоянии грамотно управлять чужими эмоциями, все три варианта – лишь вопрос времени и квалификации. Потому и мелькнуло у Барышева первое желание ответить, как учил Воронин. Это было несложно – всего лишь проговорить вслух то, что происходит в настоящий момент, проговорить истинные намерения следователя, и любая манипуляция снимается на раз-два.
Но он передумал осаживать следователя. В конце концов, это уже его проблема, что тот именно так просчитал журналиста. Алексей решил подыграть, ему ведь время выгадать надо, как настойчиво советовал военком. Главное – не заиграться, ибо ой как не прост следователь, хоть и сделал неправильный ход.
– Нет, вы, конечно, можете и дальше так же многозначительно улыбаться, – Барышев слегка повысил тон и для убедительности поиграл желваками, якобы с трудом сдерживаясь, – но я действительно не понимаю цели нашей беседы. Как вы сказали, возбуждено уголовное дело по факту гибели армавирского спецназа. Вы же спрашиваете о чём угодно, только не об этом. Всё, что я знал, я описал в своей статье. Прокуратура же проводит следственные действия исключительно против Яшкина. А почему не против Казанцина?! Почему не ищут пропавших без вести?!
«…Стоп! – внутренне одернул он себя, заметив, как моментально сузились холодные глаза следователя. – Он этого не говорил, про Яшкина. Не заигрывайся. Надо срочно поистерить…»
– И, вообще, я не понимаю, при чём тут я?! Какое отношение имеет к данному уголовному делу, как и с кем я где-то там очутился?! Я, кстати, в каком тут качестве нахожусь, как свидетель? Нет? Странно. Впрочем, это ваше дело. А вы понимаете, что по закону о СМИ я не обязан рассказывать о своих источниках информации?! Это моё право как журналиста! Право, закреплённое законом! Вы что, не знаете, что такое свобода слова?! – распалялся он. – У меня и так неприятности на работе! Из-за этих ваших повесток начальство косо смотрит. Я требую соблюдения закона о СМИ!
По вновь появившейся чуть заметной улыбке Алексей понял, что следователь купился на его лицедейство. Более того, улыбка явно стала пренебрежительной.
«Всё со мной ясно, – догадался Лёшка, – примитивный тип журналюги, его за жабры, он и обделался…»
– Закон о СМИ – это важно, – следователь склонился над пропуском, подписывая его. – Закон надо соблюдать. Всем. Вы свободны, Алексей Борисович. Пока… – многозначительно добавил он, чуть шевельнув бровями.
Барышев заставил себя судорожно сглотнуть. Похоже, после этого бледнолицый окончательно в нём разочаровался.
* * *
– Отлично, Лёша, отлично, – военком Толмачёв слушал, не притрагиваясь к еде.
На этот раз Барышев всё-таки затащил подполковника ужинать к себе домой и теперь рассказывал, как прошёл день.
– Недооценил я их, старый дурак. Экую рыбину на вас бросили.
– Александр Михайлович, меня можно и на «ты» величать, вроде в одном окопе сидим, – заметил Алексей, налегая на мясо, которое успело порядком подостыть, пока он описывал свой визит в прокуратуру.
– Ну если в одном окопе, то и ты меня Михалычем зови, мне так сподручнее.
– Вот и подружились. Тогда по пиву, Михалыч? – глубокомысленно спросил Алексей, и они оба рассмеялись. – Нет, кроме шуток, светлое, тёмное? – он уже открывал холодильник, где у него всегда было что выбрать из пива.
– Что и себе, – поскромничал военком. – Так ты думаешь, Лёша, поверил тебе этот «железный Феликс»?
– Кстати, Михалыч, я тоже подумал, что он из «феликсов», – признался Алексей, разливая по кружкам тёмное чешское. – Кто знает, что у него на уме. Хочется думать, что поверил. Не интересен я ему как-то сразу стал, эт точно. Значит, поверил.
– Ну, тогда за первый успех, – поднял Толмачёв свою кружку. – У нас завтра важная встреча, и я времени даром не терял. Будем волну поднимать…
Всю неделю они с Толмачёвым с кем-то встречались. Афганское ли боевое братство открывало двери кабинетов, или бронебойная напористость Михалыча, скорее всего, то и другое, но польза от этих встреч была сомнительной.
Они ничего конкретно не просили. Отставные и действующие генералы, один сенатор и два депутата, тоже в прошлом офицеры, даже один из заместителей военного прокурора со странно знакомым лицом – все внимательно их выслушивали и ничего конкретно не обещали.
А они рассказывали, как армавирский спецназ дважды уничтожали: один раз тогда, в горах, бессмысленно и беспощадно, второй раз сейчас, в Москве, всё так же беспощадно, но уже со смыслом. Где-то на третьем персонаже пыл Алексея угас, после пятого он уже мог почти безошибочно угадывать реакцию слушателя.
Если товарищ был при должности, то, как правило, делал вывод:
– Первая Чечня погубила армию…
Товарищ при звании, но уже без должности изъяснялся проще:
– Суки, совсем армию развалили!
При этом чем больше звёзд было когда-то на погонах собеседника, тем быстрее «суки» менялись на более крепкое ругательство.
Удивил лишь заместитель военного прокурора:
– Я помню вас. Мы вместе возвращались из Махачкалы, одним бортом. Я в курсе этого дела. Статью вашу читал. Не знаю, сможем ли мы найти пропавших, смогу ли я чем-то помочь Яшкину, но то, что фигурантов в деле маловато, вы правы. Я должен посоветоваться. Оставьте мне свои телефоны. – И, уже когда они были в дверях, спросил: – Тот груз 200, что летел с нами… А вы уверены, что там не мог оказаться он, ваш однофамилец?
И Алексея выбил этот вопрос, потому что он не раз уже его себе задавал, просыпаясь от великой дрожи. Но он лишь виновато развёл руками:
– Я не знаю…
* * *
Бессменная секретарша Роза, как всегда, деловито суетилась, одновременно разговаривая по телефону, распечатывая какой-то текст и разглядывая приглашение для главного редактора на очередное мероприятие.
– О-о-ой, Лёшик, здра-а-а-вствуй! – как всегда, протяжно обрадовалась она, подставляя щёку для поцелуя. – Давно не заходил что-то. А Вячеслава Андреевича нет и ещё две недели не будет. Ты что хотел?
– Вот ведь незадача, – пробормотал он. – А номер кто ведёт?
– Ну кто-кто? – весело рассмеялась Роза, глядя ему за спину, откуда раздался знакомый голос.
– Я веду. Что-то принёс или так интересуешься? – за его спиной стоял Шатров и сдержанно улыбался.
– Да я думал сначала с шефом посоветоваться, – Алексею совсем не хотелось обсуждать свои планы с Шатровым.
– А что тут советоваться, когда и так всё ясно. Присылай статью, будем разговаривать. Мне присылай. А пока извини, номер идёт, – вежливо улыбаясь, Шатров мягко развернулся и деловито зашагал в сторону кабинета.
Статью в продолжение темы Алексей послал ему следующим утром. Это был жёсткий анализ реакции министерства обороны, подробности о судьбе рядового Алексея Барышева, не вошедшие в первую статью, комментарии экспертов и Комитета солдатских матерей, а главное, небольшое телефонное интервью с Яшкиным из госпиталя, в котором тот рассказывал, как из оставшихся в живых выбивают показания против него.
На этом их общение с Шатровым закончилось. На электронное письмо тот не ответил, всячески избегал встреч. Когда же они нечаянно пересекались где-нибудь в редакционных коридорах, то Шатров делал страшно занятой вид и тут же убегал со словами: «Всё помню, потом-потом… Видишь, один на хозяйстве, вздохнуть некогда…» Не отвечал он и на звонки. Две недели пытался Алексей добиться разговора и выяснить судьбу такого нужного именно сейчас текста. Увы, ему это так и не удалось. Ничего нового о судьбе пропавшего без вести спецназовца Алексея Барышева он тоже не смог узнать, кроме противоречивых слухов о том, что у боевиков якобы есть пленные с той высоты. Зато за эти две недели сразу в нескольких газетах вышли статьи об армавирском спецназе, в которых вся ответственность за гибель отряда возлагалась на его командование, то есть на майора Яшкина. Про без вести пропавших там было совсем мало. Только грязные намёки, что они могли сдаться в плен.
Вот после этого Алексей и получил наконец ответ от Шатрова. Правда, такого ему не предрекал даже мастер мрачных прогнозов военком Толмачёв. И хотя стилистика электронного письма была не свойственна тому Шатрову, которого он знал, это лишь подтверждало коллективное творчество над посланием.
«Уважаемый Алексей!
Я хотел бы довести до Вашего сведения и пояснить согласованную позицию руководства редакции по некоторым вопросам.
1. Принято решение о взыскании с Вас штрафа в размере 50% от заработной платы в связи с публикацией в Вашей статье «Ужасная гибель армавирского спецназа» непроверенной информации. Это решение представляется нам абсолютно обоснованным. Мы вовсе не пытаемся обвинить Вас в попытке опубликовать заведомо ложную информацию, порочащую министерство обороны, но очевидно, что журналист, а тем более редактор отдела, имеющий многолетний опыт работы, был просто обязан проверить информацию такого рода в разных источниках.
2. В связи с предстоящими структурными преобразованиями принято решение об изменении штатного расписания. В числе прочего решено расформировать отдел расследований и перевести редактора отдела, коим Вы являетесь, в другой тематический отдел на Ваш выбор с понижением зарплаты в два раза.
3. Разумеется, Вы вправе отказаться от дальнейшего сотрудничества. В этом случае мы произведём с Вами расчёт без вычетов на штраф, учитывая Ваши очевидные заслуги перед редакцией, и, к сожалению, вынуждены будем расстаться.
4. Мы искренне благодарны Вам, Алексей, за тот прорыв, который Вы лично помогли нам совершить на информационном пространстве страны. Мы всегда готовы подтвердить это в любом виде и помним это. Поверьте, мы высоко ценим Ваши профессиональные и человеческие качества.
С надеждой на понимание и наилучшими пожеланиями, Игорь Шатров»
* * *
– Да как они могли так с тобой поступить?! С тобой! Ты ведь жил этой редакцией. Ты ведь столько для них сделал… – злилась Лизавета в трубку. – Сволочи, какие же они сволочи! И этот твой Шатров, всё в друзья набивался, сволочь! Такое письмо написать… Да как он мог?!
– Да ладно, Лиз, не злись, – успокаивал Алексей её по телефону (что ему ещё оставалось). – Шатров козлевич, конечно, отрицать не буду. А письмо… Ну что письмо… Его ведь писали специально, чтобы я ушёл. Вот я и ушёл. Ты же меня знаешь, после такого я при всём желании не смог бы с ними работать… Ты лучше скажи, откуда ты всё прознала?
– Да знаю я всё про тебя… – хмыкнула Лизавета. – Роза сообщила по старой дружбе… Бессовестный, влип в историю и даже словом не обмолвился. Представляю, какую кашу ты там заварил, если уже свои сдавать стали. Господи, какой позор, такая же газета приличная была… Но разве можно вот так вот, с бухты-барахты, контракт менять?! Надо меры принимать за нарушение условий…
– Ну о чём ты, Лиза, это ведь повод, а не причина, – он даже рассмеялся в трубку, таким искренне наивным было её возмущение по ту сторону океана. – Вроде не так давно отчизну покинула, а ерунду говоришь. Какой контракт? Вся страна зарплату в конвертах получает. В моём контракте после дефолта прошлогоднего символическая сумма прописана, какие могут быть меры к ним, не смеши, это тебе не Америка… Всё, Лизка, хватит, успокаивайся. Ну ты слышишь? Всё хорошо будет. И солдатика моего найдём. Ты же знаешь меня, вернём этим уродам сторицей. Всё будет хорошо, точно говорю.
– Да не они меня волнуют, а ты! Ну как же ты теперь… Без работы, один совсем.
– Ну ты это брось, дорогая! – снова смеялся он, хотя так тошно ему давно не было. – Что значит один? И не мечтай даже, козявочка.
– Лёшечка, мне так жалко тебя, я даже боюсь за тебя. Ну их всех к чёрту, приезжай сюда, а?
А он снова и снова смеялся. Господи, как же ему было хреново!
Вообще, это было какое-то совершенно новое жизнеощущение. Его первый раз в жизни увольняли. Да ещё так громко, скажем прямо, с треском. И так неожиданно. Нет, конечно, формально он уволился сам. И в редакции постарались как можно быстрее его рассчитать. Но какое у них всё-таки классное получилось письмо! Продуманное, отточенное специально под него, чтобы каждая фраза била наверняка. Так что будем смотреть правде в глаза – треск получился отменный.
Страха не было, знал, что новую работу найдёт без проблем, был даже уверен, что сама она к нему постучится. Но если уверен в себе, почему же тогда так плохо? Почему застрял в горле трудно перевариваемый ком обид, разочарований и жалости к себе? И даже виски не помогает ему провалиться в тартарары…
«Почему ты этого не предусмотрел? А если бы предусмотрел, то как бы ты вёл себя тогда, Лёша? Всё так же, без страха и упрёка? И как легко отвечать сейчас: да, конечно. Сейчас, когда ты уже потерял любимую работу. А если отмотать обратно? Повернуть время вспять и поставить перед выбором? Как бы ты поступил, зная, чем кончится?
И с чего ты решил, что на этом всё кончилось? А если это только начало? Ты хотел воевать – воюй. Ты хотел спасти – спасай. Но что ты сможешь один? Один на льдине… Какой романтичный образ. Ты опять решил себя пожалеть, дружище? Самое время жалеть. Это ведь не шатровы перед тобой дверь захлопнули, как ты думаешь, для перестраховки. Это система защищается. Нет, она только начинает защищаться, только флажки расставляет. А что дальше будет?..»
И он всё дальше и дальше загонялся в своих мыслях. Было уже далеко за полночь, но смотреть на часы не хотелось, как, впрочем, и на почти пустую бутылку виски. Так и лежал, глядя в окно на мерцающие красные огни. И эта, когда-то его телебашня медленно, но верно превращалась в большой красный флажок. Который воткнули у его кровати, да ещё подсветили прожекторами с трёх сторон. Чтобы видел лучше этот символ окружающего мира. И не было спасения от него… Пока память, словно в противовес большому флажку, снова не швырнула туда. В тот самолёт, где царила великая дрожь. Где он тоже оказался совсем один. Один на один с ними. И сразу стало стыдно: ведь потерял работу, только и всего. В отличие от того, кто сам потерялся на этой войне. И сразу стало ясно, что делать. Надо прыгать. За флажки, куда же ещё.
