К. А. Любарский
Письмо С. А. Желудкову (от 06.01.1976)

Из письма жене:

Поскольку эпопея с битвой за письма Сергея Алексеевича, видимо, ещё продлится довольно долго, то нет смысла откладывать ответ на те три письма, которые мне всё же удалось получить. Это первые три главы книги Льюиса «Страдание». Я вполне отдаю себе отчёт: о произведении необходимо судить лишь прочтя его вполне — но что делать! Моя невинность блюдётся весьма тщательно, видимо, боятся, что я стану верующим. Страхи напрасны, что я и попытаюсь сейчас показать. Те главы, которые имеются уже в моём распоряжении, вызывают весьма серьезные возражения.

По существу рассматриваемые главы представляют собою ещё одну (какую уж по счёту!) теодицею. Она могла бы прозвучать довольно убедительно для людей определенного психологического склада, если априори принять существование объекта оправдания — Бога. Отсутствие неизбежной необходимости принять это автор и сам, видимо, хорошо понимает. Не случайно всю первую главу он посвящает тому, что он называет «элементами веры», т. е. описывает феномены, которые якобы неизбежно толкают человека к принятию веры.

На деле же ситуация обратна. «Элементы веры», о которых пишет автор, уже суть элементы религиозного сознания. Эти феномены либо не существуют вовсе, либо допускают иное (или даже иные) объяснения. Не они толкают к вере, а вера их порождает.

В качестве первого такого элемента автор называет чувство Божественного, под которым он понимает соединение страха (ужаса, жути) перед неведомым, непостижимым, с безграничной любовью к источнику этого страха. Он утверждает, что это чувство родилось вместе с человечеством и не умерло, а укоренилось, несмотря на всё развитие цивилизации.

Это неверно. Страх неведомого действительно существует и боязнь привидения, действительно, не то, что боязнь тигра. Особый характер этой боязни именно и определяется самою неизвестностью. Всякому даже в быту известно, что самым мучительным является в любой ситуации не сам дурной исход той или иной ситуации, а именно ожидание этого исхода (стандартное выражение «мучила неизвестность»). Но во всех бытовых ситуациях возможный спектр неизвестного невелик, неопределенность незначительна, ибо большинство реализуемых в быту исходов нам хорошо известно. Неопределенность эта резко возрастает, конечно, при переходе к явлениям трансцендентным, «знание» которых к нам приходит с культурой и исторической традицией. Льюис замечает в связи со страхом, например, который вызывают привидения: «дело тут не в опасности — никто толком не знает, чем опасно привидение, — а в самом факте (появления привидения)». Вот именно от того-то и страх, что «никто толком не знает, чем опасно привидение». Всё возможно — это-то и вызывает ужас.

Те или иные формы страха неведомого, видимо, действительно извечны: с тех пор, как само деление мира на ведомое и неведомое было осознано человеческим мозгом. Но, по Льюису, ощущение Божественного этим не исчерпывается. Оно возникает при соединении страха с чувством любви. Но вот это-то чувство отнюдь не извечно! Отношения человека с Божеством очень долгое время обходились без чувства Божественного. Таковы практически все языческие религии. Примитивный анимист настолько лишен чувства Божественного, что может даже чисто физически, палками, наказать идола, не исполнившего его желания, несмотря на жертвоприношение. Но и непримитивные, развитые языческие религии, каковы греческая и римская, тоже не знают этого чувства. Боги и люди не разделены непроходимой гранью, сражаются бок о бок в одной битве, любят друг друга даже физически и т. п. Боги — это какое-то рядом живущее племя, более сильное, чем люди, и потому заслуживающее почтения и подчинения (силу всегда ценили), но Любви… за что же? Возможно, что психологически тут большую роль играл антропоморфизм греческой религии. Интересно обратить внимание на столь важную категорию древнегреческого мышления, как идея Рока, столь глубоко воплощённая в мифе об Эдипе. Эта, пожалуй, центральная идея не имеет ничего общего с антропоморфизмом. Но — и это очень существенно, — это в сущности не религиозная идея. Рок правит всеми: и людьми, и богами. Он предопределён — на то он и Рок. На его веления невозможно влиять. Он — вне чувств человеческих. Любовь и боязнь предполагают всё же глубинную надежду, что мера этих чувств как-то повлияет на возможные поступки или поведение объекта любви. Рок же можно лишь принять, каков он есть.

При всём желании, во всей разветвлённой греческой мифологии мы не можем обнаружить и следов «ощущения Божественного».

Возникновение и утверждение этого ощущения связано с определенным социальным, информационным и нравственным уровнем развития общества. Исторически оно связано с возникновением иудаизма и христианства, а позднее и мусульманства. Не берусь судить, в какой мере оно вплетено в восточные религии. Хотя, мне кажется, что фаталистические тенденции восточных религий должны существенно снизить роль, которую в них может играть это ощущение.

Да, и у современных людей это чувство, пожалуй, живо. Живо, но… угасает. Беру на себя смелость сказать, что именно «прогресс науки и цивилизации» (плюс прогресс нравственный) играет в этом первую роль.

У этого ощущения (страх + любовь, столь красочно описанные в приводимом Льюисом отрывке о Духе Острова) есть любопытный и очень точный аналог в отношениях между людьми. Это ощущение хозяина и раба, раба не по положению, а по духу, того раба, который, как собака, «руку бьющую лижет», раба, столь ярко описанного в литературе от Плавта до Тургенева. Нам трудно сейчас войти в шкуру этих персонажей, трудно поверить в их существование, но — это было. Может быть, психологически нам это станет понятнее, если мы вспомним совсем недавние исторические примеры: фанатическая (истерическая) волна любви, сосуществующей со страхом, к бесноватому фюреру. Может быть, это психологически самое страшное в фашизме: фюрера боялись, но и любили, что и подвигало подчас на преступления невероятные. Немногое сделаешь из-под палки, но на что не пойдёшь из любви! И заслуженный крах фашизма начался с краха этой любви. Страх сохранялся дольше, но он уже ничего не мог спасти.

Только закрыв глаза на реальность, можно не увидеть внутренней психологической близости этих двух чувств: чувства к Богу и чувства к человеку. И самое уродливое возникало всегда, когда эти два чувства сливались воедино. Достаточно напомнить Распутина или Корейшу.

Я бы ни в коей мере не хотел быть понятым в оскорбительном для верующих смысле. Я привожу лишь параллели между двумя психологическими состояниями человеческой массы (или индивидуумов), проецирующимися на разные объекты: объект во плоти и трансцендентный объект. Они (эти состояния) практически неразличными и механизм их возникновения схож.

И вот Льюис делает любопытный логический ход. Чем же объяснить существование «чувства Божественного»? По его мнению, есть лишь две возможности: либо это «болезни нашей души, ничему объективному не соответствующие», либо — «ощущение действительных, но внеприродных явлений». Удивительная, ущербная логика! Ну-ка, приложите-ка её к феномену фюрера! Что, все немцы были душевнобольными? Или фюрер действительно заслуживал поклонения? Кто решится это утверждать? Этот пример показывает, что между отражением в психике и реальностью не всегда существуют однозначные отношения и не каждому феномену психики (даже не у душевнобольных людей) есть полное соответствие во внешнем мире.

В качестве второго элемента религии Льюис называет «осознание нравственного закона», якобы тоже никак вне религии не объяснимого. Но об этом я уже писал очень много и поэтому сейчас повторяться не буду. Не всё так просто, как кажется Льюису. Слишком он щедр на категорические утверждения: «можно объяснить только так, а не иначе». Увы, есть и иные объяснения.

Третий элемент, по Льюису, — это слияние воедино «ощущения Божественного» и стража нравственности. Но, как верно отмечает сам Льюис, это слияние характерно отнюдь не для всех, и даже не для всех религий. Обоснование этого «элемента» у Льюиса наиболее невнятно и поэтому трудно критикуемо. Это не основа религии, и, напротив, некая надстройка в уже возникшем религиозном сознании.

Четвертым элементом он полагает вочеловечение Бога во Христе, для которого он, по привычной уже логической схеме выстраивает такую дилемму: либо этот Человек был безумцем самого гнусного вида, либо говорил правду. Третьего, видите ли, не дано. А почему, собственно? Разве для нас в новинку рождение мифов, вокруг неких реальных событий с последующим отъединением мифа от реальной основы и самостоятельным его существованием? Я не собираюсь сейчас пускаться в запутанный спор об историчности Христа, но, кажется, находки Кумранских рукописей с текстами об «учителе справедливости» склоняют именно к такому толкованию. Так что третье дано. Можно предположить, видимо, и четвертое, и пятое и т. д. Не всё так примитивно, как Льюису кажется.

И в этой связи не могу не вернуться к вопросу, которого уже касался в одном из писем, но который Сергей Алексеевич оставил без ответа. То, что Льюис считает основой веры, на самом деле следовало бы назвать первородным грехом христианства. Идея возможности (!!) вочеловечения Бога — самая страшная идея, которую можно было бросить в нравственно неподготовленный древний мир (да и современный ушёл от него недалеко в этом отношении). Создана была модель, по которой начали конструироваться лжемессии и наместники Бога на земле, обожествляемые монархи и вожди. Разумеется, их немало было и до появления христианства, но лишь христианство придало им невероятный ореол святости (до тех пор локально существовавший, может быть, лишь в Египте фараонов).

Какой шаг назад по сравнению с чистым монотеизмом иудаизма, по крайней мере, четко отъединявшим земное от небесного! (Как и любая религия, иудаизм обладает множеством неприемлемых черт, но, по крайней мере, этой он лишён).

Так обстоит дело с попыткой Льюиса показать, «почему вера представляется ему обоснованной». И это всё? Небогато.

Вторая глава посвящена обсуждению всемогущества Божия, лейтмотивом которой является, в общем, то, что Бог может-де делать лишь то, что «внутренне возможно», ибо «Бог творит чудеса, но не чепуху». Этим, якобы, разрешаются многочисленные парадоксы и отстраняется от Бога обвинение в создании несовершенного мира.

Звучит это мало убедительно. Что значит: «чудеса, а не чепуху?» Надо ли это понимать, что чудеса — это то, что не противоречит законам природы, а чепуха — то, что противоречит? Если так, то для творения чудес не нужно быть Богом, и всякое чудо — по определению чепуха. Попытка многословно разграничить «чудо» и «чепуху» явно не удалась. Автор и сам это чувствует, неоднократно оговариваясь, что он-де не знает, что сказали бы по этому поводу «настоящие философы и учёные».

Больше об этом, по бедности аргументов, Льюису сказать нечего.

Наконец, третья глава трактует о том, что такое благость Божья и как следует понимать любовь Бога к человеку. Глава, способная вызвать лишь самый бурный протест. Логические дискуссии здесь невозможны, ибо у автора и у атеиста (у меня, во всяком случае) просто совсем разный ценностный подход. Лейтмотив Льюиса известен: то, чего хочет для нас Бог — это и есть лучшее, но мы этого просто не понимаем, и потому возмущаемся. Каковы шедевры: «когда мы хотим другого, чем хочет для нас Бог, мы хотим того, что не даёт нам счастья». «Господь пытается дать нам то, что нам нужно, а не то, чего мы сами бы теперь пожелали»! Как всё это не ново! («Народу это не нужно», «Борьба за вас против вас» и т. д.). Видно, модель вочеловечивания Бога работает здорово! И вот выводы: «поражает нас невыносимая честь — слишком много любви, а не слишком мало». Вот именно — слишком. Ничего не должно быть «слишком». Всё должно быть в меру. И из этого «слишком» проистекает и очередное: «мы ошибёмся в самом важном, если сочтём, что Он — для нас, а не мы для Него. Ведь мы — лишь твари и должны быть всегда подчинены Ему, как женщина мужчине, зеркало свету, эхо звуку»… Нет! Если это необходимо для счастья, то я предпочту быть несчастливым! Здесь нет места для дискуссий. Отказаться ради счастья от своей суверенности, т. е. от своего человеческого естества — слишком велика цена. Хорошо, что на самом деле мы живём в мире без Бога, ибо если бы в мире был Бог, я предпочел бы в нём не быть.

И опять — лжемессии и вожди с восторгом подхватывают эту модель непременного подчинения, и умы, развращённые тысячелетиями религиозного воспитания, так легко её усваивают! «Мы лишь твари и должны быть всегда подчинены». Подумать только!

Не случайно богоборцы — одни из самых привлекательных образов в мировой поэзии.

Легко допускаю, что последующие главы книги Льюиса исправили бы впечатление. Но эти — лишь подтверждают инвективу религиозному мышлению.

Очень любопытно было бы узнать, что ответил Сергей Алексеевич и его друзья на прошлые мои письма. Но теперь, ввиду конфискации писем Сергея Алексеевича, я это узнаю нескоро.