Винс
И я вхожу в больницу с деньгами во внутреннем кармане. Восемьсот бумажками по пятьдесят фунтов, остальные двадцатками, перехваченные резинкой, в конверте. Я думаю: вряд ли еще кто-нибудь, кроме меня, заявляется сюда, как в казино. Надеюсь, он поймет, что это было непросто. Уж насчет наличных-то он должен понимать, у него ведь есть опыт. Может, он считает, что для меня это ерунда, сущая мелочь, раз на мне костюм за четыре сотни и раз я продаю свои драндулеты на месте за живые деньги, но уж он-то должен понимать, что такое прибыль, особенно теперь. Иногда нал течет рекой, а иногда нет. Сейчас он еле капает.
Так что смотри, Хуссейн, не вздумай меня кинуть.
А когда я получу их назад? Умирающему в услуге не откажешь, какая бы глупость ни взбрела ему в голову, но это еще не значит, что. С собой их не заберешь, но он может — он может.
С таким же успехом можно было пойти да швырнуть эти деньги со скалы в море.
Но потом я выхожу из лифта и иду по коридору, а мимо, как обычно, везут тележки и коляски, и вокруг снова этот запах, к которому так привыкаешь, что начинаешь чувствовать его даже в других местах, где его нет. Я чувствую его у себя в салоне. Там пахнет машинами, но я все равно чувствую. Он как запах тампона, который тебе дают после укола, только сильнее, а еще к нему примешивается затхлый душок чего-то старого, изношенного, как запах дряхлой, вытертой до прозрачности кожи. Наверное, так пахнет... я думаю обо всех пациентах этой больницы, лежащих в кроватях, — интересно, сколько их всего, сколько попало сюда сегодня. И еще думаю: я сделал, что он просил, я просто выполнил его просьбу, и если этих денег мне больше не видать, все равно — моя совесть чиста, мне не в чем себя винить.
Так что я шагаю по коридору с высоко поднятой головой, как будто я снова в военном лагере и меня вызвал сержант. Есть в наряд! Гляжу на всех этих скрюченных бедолаг, на старух в креслах-каталках и думаю: у вас небось не отыщется лишней тысчонки, правда? Но это ведь только деньги, не бог весть что. Бумажки — они и есть бумажки.
Я вхожу в палату. Он лежит там со своими трубками, насосами и датчиками, с круглым, как у беременного, животом. Вид у него неважнецкий. То есть даже с учетом болезни. Сегодня он выглядит хуже, чем вчера. Каждый день — маленький шажок только в одном направлении. Но я вижу, какая мысль не дает ему покоя, и решаю обойтись без шуточек, не дразнить его. Вынимаю конверт, быстро оглядываюсь по сторонам, точно вокруг полно воров и шпиков, и отдаю ему, глядя на него, думая: ну вот, теперь можно распрощаться со своими денежками.
«Держи обещанное, — говорю я. — Можешь не считать».
Хотя он наверняка пересчитает, сразу после моего ухода. А пока он просто заглядывает в конверт, на ощупь прикидывает толщину, проводит по краю пачки большим пальцем, а потом смотрит на меня, окидывает взглядом с ног до головы, точно на построении, точно он и есть тот самый сержант, проверяющий мой внешний вид, и говорит: «Хороший ты парень, Винс».
