Двадцатого декабря 1986 года в Драматическом театре состоялась премьера шекспировского “Гамлета” в постановке Ингмара Бергмана. В главной роли выступил Петер Стормаре, Офелию играла Пернилла Аугуст.

“Один из лучших моих спектаклей, один из самых весомых, сильных, ярких, сердитых, какие я ставил”, – сказал режиссер.

Его оценку разделяли не все. Напротив, на культурных страницах газет разгорелись жаркие споры. Все началось с рецензии Туве Эллефсен, критика из “Дагенс нюхетер”. По ее мнению, бергмановская версия “Гамлета” в лучшем случае сыровата, изобилует утрированными и прямо-таки нелепыми элементами. “Если Бергман хотел досадить мне, то он преуспел! Спонсированный УИРС примитивный реализм в квадрате” и “Нет, это не Шекспир, достойный Бергмана. Или не Бергман, достойный Шекспира” – вот так писала она, нарушая тем самым неписаные правила этикета: не разносить бергмановский спектакль, в особенности поставленный на национальной сцене.

В “Экспрессене” Бьёрн Нильссон и Агнета Плейель поставили рецензию Эллефсен под сомнение, на что она ответила статьей под заголовком “Можно ли быть рецензентом?”. Тут в спор вмешалась Мадлен Гриве, главный редактор журнала “90-е”. В двух выразительных статьях в “Афтонбладет” она обрушилась на “комнатных собачек” режиссера и на “подхалимаж” вокруг Ингмара Бергмана, который с ее точки зрения виноват как минимум в четырех мертвых и скучных постановках на королевской сцене – “Фрёкен Жюли”, “Игре снов”, “Короле Лире” и “Гамлете”. Рецензенты, по мнению Гриве, оказались досадно льстивы, и она расширила дискуссию, затронув все, связанное с персоной Ингмара Бергмана.

Оба критика Бергмана в свою очередь стали объектами массированной враждебной кампании. Однажды ночью Туве Эллефсен позвонил Петер Стормаре, о котором она писала, что в роли Гамлета он рисовался заносчивостью и иронией, но в конечном счете производил лишь “утомительное, однообразное, а местами вопиюще мелодраматичное” впечатление. Такое безнаказанно не пишут. В довершение всего Стормаре выглядел на сцене как сам Бергман, в шапке с кисточкой и кожаной куртке, да еще и заимствовал у режиссера язык тела, и звонил он в ярости: “Если попробуешь подойти ко мне ближе чем на десять метров, я с тобой разделаюсь”.

Эллефсен пришлось услышать столько ругани по поводу своей рецензии, что в результате она и ее муж Пер Люсандер потеряли кое-кого из близких друзей. Эллефсен допускала, что актер, быть может исполняющий главную роль своей жизни, но получающий на нее плохие рецензии, отбивается любыми способами, и не стала заявлять в полицию, что Стормаре грозил ее убить. Однако она попросила свое начальство связаться с Драматическим театром и сообщить, что один из актеров театра угрожал рецензентке. Ее муж Пер рассказал об инциденте тогдашнему руководителю театра Ларсу Лёфгрену, но извинений не последовало, и дело сдали в архив. Лёфгрен полагал, что как руководитель Драматического он не имеет касательства к действиям своих актеров за пределами театра, от актера можно ожидать реакции на плохие и субъективные рецензии, критик попросту должен с этим мириться, Эллефсен следовало бы обратиться в полицию, если она считала, что ей угрожают, но, с другой стороны, беспокоиться совершенно не о чем, поскольку Стормаре самый мирный человек на свете.

Позднее Ингмар Бергман пригласил супругов Эллефсен и Люсандера на Форё, что они восприняли как своего рода примирительный жест. Но приглашение режиссера отклонили. Пер Люсандер понимал, что если они примут приглашение, то окажутся пойманными в его сети, совершенно беззащитные на острове посреди моря.

“Афтонбладет” незамедлительно откликнулась на статьи Мадлен Гриве, поместив выступления нескольких известных бергмановских актеров в защиту режиссера: “Это беспардонные нападки. Стыдно пытаться делать за счет Ингмара Бергмана собственную карьеру. А именно так она и поступает, девица, написавшая статью” (Биби Андерссон), и “Сценарий для мусорной корзины. Это написано человеком, который смотрит на работу Драматического театра так же, как черт на Библию” (Ярл Кулле).

Руководитель Драматического Ларс Лёфгрен считал, что Гриве не мешает выучить “правила игры” и что она прямо-таки враждебна театру, не менее критична была и начальница информационного бюро и маркетолог Берит Гулльберг. Даже “Экспрессен” включился в этот хор и выделил своему корреспонденту по культуре Бьёрну Нильссону целую полосу, чтобы поиздеваться над упрямицей. Он отмел ее критику как “обывательский плевок”.

Коллеги журналисты улучили момент, чтобы хорошенько пнуть всеобщую мишень Гриве: ее критика Бергмана все равно что “моча на снегу” и отображение целого семейства “бывших”, последнее метило в отца Гриве, легендарного спортивного журналиста. Впрочем, кое-кто разделял критику Гриве. Журналист и переводчик Марио Грут (родственник Хуго Грута, экс-мужа третьей жены Ингмара Бергмана, Гюн Грут) заявил, что Драматический театр – “место, которое Бергман может использовать в качестве игровой комнаты, пока не уйдет на пенсию. Ничего хорошего тут нет. Бергмановские спектакли утратили баланс. Они вполне современны, но в них не чувствуется естественности. Бергман – великий режиссер, только, увы, вкус у него плохой”. Словесная война получила международный резонанс, о дебатах сообщал американский “Тайм”.

Впрочем, к Мадлен Гриве стекались и выражения симпатии. Она получала письма и телефонные звонки от актеров и других людей, кому досталось при Бергмане. Собственными ушами она слышала, как тем, кто не выдерживал режиссерского деспотизма, грозили погубить карьеру.

Через неделю после ее первой статьи “Афтонбладет” писала: “Врачи: Бергману нужен покой”. Режиссер переутомился, и тяжелая работа последних месяцев, видимо, брала свое. Постановку “Вакханок” пришлось отложить. А Гриве позвонили из Драматического.

говорила Гриве в моей статье, опубликованной в “Нёйесгайде” летом 1993 года.

В профессиональной жизни Бергману часто приходилось сталкиваться с резкими оценками его творчества. Трудно понять, почему именно два теперешних рецензента поразили его до глубины души. Может быть, как полагают некоторые, отнюдь не всегда реагирует сам кесарь, может быть, при малейшем сомнении ретиво бросаются на подмогу его придворные? Во многих случаях, безусловно, так оно и есть. Тем не менее как раз этот инцидент так подействовал на Бергмана, что у него не просто случился рецидив давних спазмов желудка и диареи. “Однажды на Карлаплан, 10, он вышел на балкон, размышляя о самоубийстве. Вряд ли с серьезным намерением, скорее такие размышления были способом покончить с депрессией и уменьшить стресс”, – пишет Микаель Тимм в “Страсти и демонах”.

 

Итак, вне всякого сомнения, власть Ингмара Бергмана не ограничивалась частной жизнью, с неменьшей силой она отражалась и на шведской культурной жизни. И утверждение это вовсе не рискованное, а совершенно очевидное. Но порой, вот как сейчас, есть повод вспомнить некоторые события, чтобы высветить, как его слова выводили других потентатов из игры или, по меньшей мере, повергали их в дрожь. И как его власть становилась барьером для других режиссеров, чья личность или работа пришлись ему не по вкусу.

В конце 1980-х, когда Шведскому радио предстояли серьезные сокращения, Пер Люсандер как раз получил от Ингмара Бергмана театральный сценарий – “Душевное дело”.

Сценарий реализован не был, потому что именно в это время Бергман расставался с Лив Ульман, для которой изначально писал роль. Люсандер симпатизировал Бергману, и впоследствии этот киноэксперт немедля откладывал все прочие сценарии, чтобы сосредоточиться на том, что написан великим режиссером. А как руководитель Радиотеатра он имел совершенно четкую задачу – восстановить этот богатый традициями культурный институт.

Бергман спросил, кто, по мнению Люсандера, мог бы сыграть главную роль в драме. Люсандер не вполне уверенно назвал Джейн Фридманн, актрису Стокгольмского городского театра. Вовсе не самоочевидно предлагать кандидатуру из главного конкурента любимого Бергманом Драматического. Но Фридманн была дочерью актрисы Ванды Ротгардт, которая снималась в фильме Густава Муландера “Ева", основанном на идее Бергмана. По словам Люсандера, некогда Бергман был влюблен в Ротгардт, которая была старше его на тринадцать лет, и теперь режиссер счел, что будет интересно поработать с ее дочерью.

Затем тогдашний руководитель Шведского радио Уве Юансон принял решение о сокращениях, чем подрежет крылья театру, который Люсандеру поручено развивать. Люсандер рассказал Бергману о происходящем. А однажды утром, когда он пришел на работу, оказалось, что третью часть персонала театра перевели в другие отделы. Люсандер посчитал, что руководство радио во главе с Юансоном вмешивается в творческую работу, в частности требуя более “легкодоступного" репертуара, и что радиотеатру выделено слишком мало средств, а потому заявил протест против сокращений.

И тут на газетных киосках страны появился анонс “Экспрессена”. Газета сообщала, что Ингмар Бергман выразил протест против сокращений бюджета Шведского радио и потребовал отставки Юансона. “Я просто рассвирепел, услышав, как действует руководство радио”, – сказал режиссер. Бергман рассчитывал на сотрудничество с Люсандером, но с его уходом потерял всякий интерес к постановке своей радиопьесы. “Вся культурная Швеция должна бы выступить с протестом против случившегося”.

На следующий день после бергмановской атаки на Уве Юансона “Экспрессен” информировал, что определенные культурные круги Швеции заявили протест против сокращений, предпринятых руководством радио. “Культурная битва, – сказал актер Свен Волльтер. – Ингмар Бергман совершенно прав. И угроза направлена не только против радиотеатра, но и против всей нашей культурной жизни”.

Руководитель Шведского радио упорно стоял на своем решении, но, когда Театральный союз под председательством Тумаса Больме пригрозил блокадой всех радиопередач, где участвовали его члены, руководство радио уступило, благодаря посредничеству бывшего начальника Люсандера в Стокгольмском городском театре Ларса Эдстрёма, который с 1983 года возглавлял Всешведский союз театров, а ранее был заместителем Больме как председателя Театрального союза.

Бергман добился своего. Премьера “Душевного дела” состоялась 10 января 1990 года. С Джейн Фридманн в главной роли.

 

Режиссера Сюзанну Остен, которую я интервьюировал для статьи в “Нёйесгайде”, причисляли к особой категории “питомцев Бергмана”, иначе говоря, к тем, кто идет по его творческим стопам, – так сказать, аналог “парней Пальме” в сфере культуры. Однако отношение Остен к Бергману было весьма противоречиво, особенно после фильма “Мама”, где она рисует карикатурный портрет Бергмана, который, как она считает, не помог своей коллеге Герд Остен в ее кинорежиссерской карьере.

Герд Остен (род. 1914) работала секретарем на съемках бергмановского фильма “Корабль идет в Индию” (1947), но известность снискала в первую очередь как один из лучших в стране кинокритиков (она писала под псевдонимом “Павана”) и как представительница нового молодого поколения авторов и сценаристов, которые сформируют шведское кино. Остен была лингвистически одаренной свободной журналисткой, с корнями в гётеборгском высшем обществе; после нескольких браков у нее развились симптомы мании преследования. В 50-е годы ей поставили диагноз шизофрения.

Фильм “Мама” рассказывает о ее борьбе за то, чтобы делать фильмы, а Хельге Скоог играет режиссера “Боссе”, который дает Герд Остен ряд профессиональных советов: как следует выписывай финал; набирайся опыта; поработай секретарем на съемках моего фильма. “Боссе” – слегка замаскированный Бергман, в берете и кожаной куртке.

Возможно, именно анализ, какому подвергала фильмы Бергмана Герд Остен, и вызвал у него желание воспрепятствовать ее карьере. Как известно, он враждебно относился к тем критикам, которых считал ниже своего интеллектуального уровня и которые тем не менее смеют прикасаться к его творчеству, трактовать его и оценивать, разрушать его магию, как выразилась дочь, Анна Бергман.

Фактически рецензии Герд Остен оставляют впечатление смеси критики и похвал. В критических пассажах она писала, как бергмановские “нравоучения” начинают подминать кинопроизводство. Она поместила его фильм “Тюрьма” (1949) в так называемую линию сороковых годов в шведском кино, поставила его рядом с “Пока город спит” коллеги и друга Бергмана, Ларса-Эрика Челльгрена, и назвала оба фильма “нравоучениями”. Бергман, писала Остен, не сумел предложить ничего другого, кроме “бездонного дефетизма, который не мог не пугать публику”.

О “Летней игре” 1951 года она отозвалась так: Бергман пытался вернуть себе пропавший блеск, но не “достиг подлинного контакта с настроем, который пытается вызвать, – настроем летних каникул и первой любви. Эпизоды выглядят подслащенными, малоестественными. Идиллия не Бергманова стихия”.

Остен наградила пинками и Виктора Шёстрёма, почитаемого Бергманом старого ментора и режиссера, которому он отдал главную роль в “Земляничной поляне”. Она писала, что его фильм “Горный Эйвинд и его жена” (1918, год рождения Бергмана!) не относится к числу фильмов, ставших классикой. По ее мнению, он не более чем “бурно жестикулирующая мелодрама”. Вероятно, этого оказалось достаточно, чтобы вызвать негодование Бергмана.

Сюзанна Остен была в юности особой восторженной. Искала контакта с сильными режиссерами и еще в семнадцать лет написала Ингмару Бергману письмо, но ответа не получила. Сейчас она думает, что ему бы следовало отреагировать на ее фамилию, но, возможно, он именно так и сделал.

Мало-помалу она все же завязала контакт с Бергманом. В 1982 году, когда в кинотеатрах демонстрировалась “Мама”, он позвонил ей и похвалил фильм. Сюзанна Остен очень обрадовалась, в особенности оттого, что речь там идет о ее матери и о Бергмане, о патриархальных обстоятельствах в шведской кинематографии и о женщине, которой так и не довелось снимать фильмы.

Но через несколько лет, когда она послала ему сценарий “Братьев Моцарт”, ответ заставил себя ждать. Лишь за неделю до начала съемок пришло письмо от Бергмана, где он писал, что худшего сценария ему читать не доводилось и что он бесконечно разочарован. Для Остен это был тяжелый удар, но она проглотила обиду и спрятала письмо. Не сказала ни слова никому из съемочной группы и начала работать по плану. Но так и не смогла отделаться от ощущения, что таким рафинированным способом Бергман отомстил ей за то, как изображен в “Маме”: нагнал на нее панику прямо перед началом съемок “Братьев Моцарт”. Уж кто-кто, а он знал, какой эффект производят его слова.

Однако он еще не вполне разделался с Сюзанной Остен. Ее фильм “Ангел-хранитель” (1990) был номинировал по семи категориям на престижную премию “Феликс”, учрежденную Европейской киноакадемией, но награду получила только Малин Экс за роль второго плана. Главную премию отдали итальянскому фильму “Открытые двери”.

Сюзанна Остен никогда не забудет, какое испытала разочарование, когда, приехав со съемочной группой на фестиваль в Берлин, увидела, что табличку, указывающую их места во время церемонии награждения, поместили в дальнем конце, – не слишком деликатный способ сообщить о грядущей неудаче.

Что же произошло? ЕКА была создана в 1989 году, первым ее председателем стал Ингмар Бергман, он-то и возглавил жюри. Но вручение призов происходило без него, он уже покинул Берлин. Один из моих источников, хорошо знакомый с событиями вокруг премии “Феликс” 1990 года, сказал, что Бергман либо не одобрил фильм как таковой, либо посчитал, что Остен стала чересчур успешной. “Представить Ингмару Бергману ни много ни мало аж семь номинаций – это уже перебор”.

Самой Остен жюри сообщило, что Бергман попросту отсеял “Ангела-хранителя” и проследил, чтобы приз достался фильму, который даже не номинировался. Вот почему она написала ему письмо и спросила, что побудило его действовать таким образом.

говорит Остен.

Когда она в конце концов встретилась с Бергманом, произошла дружелюбная стычка. Он сидел закутанный в пледы, с виду совсем старик.

Сюзанна Остен называет это проявлением бергмановской dislike . По ее словам, у него было много таких dislikes, и она рассказывает о другом шведском фильме, который он якобы не позволил экспортировать в США. Американцы хотели его купить, а он это не одобрил.

Мало-помалу Остен сумела отвлечься от огромного разочарования в связи с тем, что ее лишили желанного киноприза, который, вероятно, обеспечил бы ей европейский прокат, а значит, и больше денег на следующий фильм.

Летом 2012 года Сюзанне Остен предложили выступить перед публикой в “Центре Бергмана” на Форё, в самом сердце империи, и рассказать именно об этом – о себе, о своей матери, об Ингмаре Бергмане и о том, как он отнял у “Ангела-хранителя” шанс на международный успех. При жизни режиссера такое было невозможно. Должно быть, все обстоит именно так, как она говорила еще в 1993-м: “Когда он умрет, все захотят говорить о нем”.

 

Некролог Ингмара Бергмана. Как его сформулировать наилучшим образом? Можно без труда найти высокие слова, широчайшие взаимосвязи. Его империя приобрела во времена расцвета поистине гигантские масштабы. Самый прославленный режиссер на свете, к которому другие великие режиссеры стояли в очереди, чтобы отдать ему дань уважения по случаю семидесятипятилетия, – Вуди Аллен, Акира Куросава, Этторе Скола, Федерико Феллини, сэр Ричард Аттенборо, Вим Вендерс, Жан-Люк Годар, Анджей Вайда.

“Ибо Твое есть Царство и сила и слава”, – писал журнал “Интриг”, недолговечный шведский аналог американского “Вэнити фэр”, в метком заголовке 1992 года. Обзор династии Бергман, сделанный журналисткой Леной Сванберг, свидетельствовал, что он сам, его дети, его актеры, поклонники, экс-жены, любовницы и друзья полностью доминировали в шведской культурной жизни. Его власть была огромна – чуть ли не монопольна. Концерн Ингмара Бергмана во всех подразделениях – кино и телевидение, театр, опера, книги, частная жизнь – работал блестяще. И когда в 1985-м пост руководителя Драматического театра стал вакантным, “Бергман быстро отложил все демократические процессы, посадил туда [Ларса] Лёфгрена и заложил основу нового золотого века театра”, – писала Сванберг.

Бергман печатался на великом множестве мировых языков и за свои “выдающиеся творческие достижения прежде всего в сфере музыки, сценического искусства и литературы” получил престижную королевскую медаль Litteris et Artibus. Он был командором французского ордена Почетного легиона и почетным доктором Стокгольмского университета. Я мог бы заполнить не одну страницу, перечисляя знаки его грандиозных успехов и мировой славы. Но не стану. Написанного уже достаточно.

За долгие годы он до такой степени ловко отрежиссировал образ своей персоны, что, подобно, к примеру, Ингвару Кампраду, как бы закоснел в мифе о себе самом. Выдумки и исправления уводили его все дальше от правды, и в конце концов он стал пленником собственной легенды. И наконец, последние его фотографии. Словно тощая старая птица, наедине со своими воспоминаниями, он стоял, опершись на трость, чувствительные ноги надежно обуты в кроссовки, и смотрел на море с пляжа у подножия дома на Форё.

В почти трехчасовом фильме, снятом журналисткой и поклонницей Бергмана Марией Нюрерёд, он спокойно изложил текст о своей жизни. “Ингмар Бергман. 3 документа о кино, театре, Форё и жизни” (2003) финансировался Шведским телевидением и распространялся компанией “Свенск фильминдустри”; это документ о долгой деятельности, и его зарисовки весьма симпатичны. Но результату недостает критических вопросов и проблемности. Нюрерёд, моложе его на тридцать семь лет, позволяет режиссеру вертеть собой, и видим мы обоюдный, беззастенчивый флирт. Когда Бергман на не очень твердых ногах выходит на каменистый пляж и смотрит на горизонт, зритель готов заключить старого вдовца в свое сердце и простить ему все прегрешения. Весьма великодушно, но делает из него кумира.

Для многих он конечно же был и остается человеком в берете и кожаной куртке, задумчивым и непостижимым. Для других, для тех, кто его знал, ему вдобавок присущи изрядная доля юмора и чуть ли не громовой смех. Он был проказник и к окружающим относился с по-детски эгоистичной беззаботностью. Значит, ответ на вопрос, как лучше всего сформулировать суждение потомков, вероятно, будет таков: Бергман был и тем, и другим, и всем, что в промежутке, в частности, самым настоящим поганцем. Подобная личность может быть только интересной и завораживающей. Прочтите, что пишет Эрланд Юсефсон в своей книге “Правдивые игры”:

Вот вам прекрасный некролог. “Правдивые игры” вышли в 1990-м, Бергману предстояло прожить еще семнадцать лет. Читал ли он книгу своего друга, я не знаю. Но если читал, то наверняка от души посмеялся. Причем во весь голос.