62
Конечно, был только один возможный исход, один возможный приговор. Признание вины – налицо. И Маршу не было нужды возиться с таким посторонним персонажем, как я.
«Я это сделала, – сказала она. – Взяла нож и сделала это».
Коротко и ясно. И Маршу, который через месяц будет вольной птицей, не было нужды разводить со своим последним делом канитель – разве только именно потому, что оно последнее. Если последнее – тебе с ним не развязаться до конца дней.
Я вижусь с Маршем примерно раз в месяц. Мы играем в гольф. Обычное занятие для бывших полицейских. Мы не то чтобы подружились, но и не разрубили связь, возникшую, когда мы сидели друг против друга за столом в комнате для допросов. Его время кончалось – ну а я, отбракованный, словно бы хотел обратно.
Решать было ему, но предложил я. Как это назвать – рука помощи, доброе побуждение?
«Может, нам стоило бы встретиться, посидеть где-нибудь – когда вас отпустят. Мой телефон у вас есть. Кстати, если вы играете в гольф...»
Решать было ему. И он позвонил – месяца через три. Уже его доброе побуждение? Неизвестно.
Тебя отпускают на все четыре стороны. Солнечный круиз, коттедж на берегу моря – пожалуйста. Времени сколько хочешь. Но не так все просто – что-то тебя грызет, гложет. Утро за утром просыпаешься, словно какое-то дело еще не раскрыто.
Он, конечно, знает про мои свидания два раза в месяц. Даже спрашивает, точно о больной жене: «Как она?» О женщине, которую именно он отправил за решетку.
До сих пор иногда глядит на меня как на больного, как на сумасшедшего. Но, в конце концов, он же сам набрал мой номер.
«Как она?»
«По-всякому».
(Не отвечать же: «Нормально».)
Смотрим на удары друг друга. Ходим друг за другом по травке. Мы оба, конечно, не мастера высшего класса, но я играю получше (мальчиком еще набил руку). И все же иногда – я думаю, он знает – я нарочно даю ему выиграть. В конце концов, он в некотором смысле выше меня рангом (хотя я, сложись все иначе, дослужился бы до суперинтенданта). Для меня, впрочем, дело не в гольфе как таковом, дело в обстановке. Люди ходят, беседуют. Можно говорить, глядя в другую сторону, не в лицо, да еще прикрывая от солнца глаза рукой, чтобы наметить траекторию.
Хороший дальний удар – и мяч будет лежать где-то там и тихо, терпеливо ждать. Ветерок в листве берез, запах подстриженной травы. Бывают минуты, когда на поле для гольфа чувствуешь себя в полной, нерушимой безопасности.
Ну и, конечно, когда представился удобный момент, я предложил ему работу. Импульсивное побуждение или серьезный, рассчитанный шаг? Не знаю. Само собой, я не упустил из виду деловые стороны. Партнерские отношения – или я всегда буду начальником? Я подумал о моих теперешних посторонних занятиях. Свидания, домашние работы. И кто знает, куда мне придется ездить через год, через два? Я подумал, конечно, и о Рите.
Времени сколько хочешь. Но ты как неприкаянный, что-то ест тебя изнутри.
Он размышлял, всерьез размышлял. Своего рода убежище. Отставной полицейский с беспокойным, ищущим лицом. И может быть, брал в расчет вторую возможную выгоду. Если принять предложение, если начать со мной – у меня – работать, то, может быть, я разговорюсь. Он тогда услышит наконец всю историю.
Но он отказался. Причину я и сам понимал, хотя он сформулировал Ответ очень аккуратно. Не для него, не его работа. Шпионить, ставить жучки под кроватью, ловить мужей на неверности. Внезапная правильность в лице, взгляд школьного учителя.
Так что – партнеры по гольфу, и только. Отношения мы поддерживаем (и предложение формально остается в силе). Иногда я думаю, что я для него вроде няньки, иногда он, видимо, думает, что он для меня. И по-прежнему рассчитывает когда-нибудь услышать всю историю.
«Я это сделала, – сказала она. (Что еще она могла сказать?) – Что-то на меня нашло, и я это сделала».
Они все так говорят, каждый своими словами (мне не раз приходилось слышать), – те, кого это застигло врасплох, кто не собирался и даже в мыслях не имел, а теперь изумлен делом рук своих. Что-то на меня нашло. Как будто это и он был – он не отрицает, – и кто-то другой.
«Я это сделала». Точка, конец истории. Маршу не было нужды вгонять меня в пот на допросе. Можно подумать, я вдруг возьму и скажу: «Да, так оно и есть. Тут замешан кто-то другой, и он сидит перед вами. Я – вот кто главный преступник». Можно подумать, я в тот вечер сидел снаружи и ждал. Машина наготове, чтобы вместе скрыться. Ждал, чтобы это произошло, знал, что это происходит. Нет, такого по крайней мере я не делал.
Он вернулся, но призраком, мертвецом. Призрака разве можно убить? Лезвие проходит насквозь без сопротивления.
Он оставил «сааб» на дорожке. Там, конечно, машина и стояла чуть погодя, загораживая путь «скорой помощи» и полиции. Он не въехал, как обычно, в гараж, хотя въехать было бы очень просто – дверь гаража автоматическая. Но ведь это не был обычный день. Можно подумать, он не собирался пробыть долго – так, заехал на минутку. Или лучшее объяснение: она услышала машину и уже подошла к двери. Уже там стояла.
Кто стал бы в такой ситуации канителиться с гаражом? Кто не кинулся бы жене в объятия?
Но она к двери не подходила. Это было установлено. Дело в другом. Разве призраки думают о гаражах? Она услышала звук, хруст камешков под шинами. Но захотела дождаться (я это знаю) другого звука, решающего. Ключ в замке. Ключ, которым открывает дверь возвращающийся муж. Всего-навсего ключ, но никто другой его так не поворачивает. Ключ в двери, ведущей в жизнь.
Так что ждала. Простые, необратимые секунды. А если бы подошла к двери? Если бы стояла на свету, пока он стоял в темноте? Кто знает?
Эти вопросы она вновь задает себе сегодня, задает и будет задавать вечно, перебирая секунду за секундой. Она хотела встретить его в теплой кухне, хотела, чтобы он вдохнул аромат ее стряпни – аромат, конечно же, ему знакомый.
Промозглый ноябрьский вечер. Снаружи остро пахнет гниющей листвой. Он вышел из машины, двинулся по дорожке. Его последние шаги, но он этого не знает. Хотя его ли шаги? Что он здесь делает? Он остался – оставил себя, считая за мертвого, – в той квартире. И словно бы уже отправился навестить свое прошлое, жизнь, которая у него когда-то была. Комфортабельную, завидную жизнь. Дом. Жену, которую он раньше любил. Она должна по-прежнему быть здесь.
Он пошел к дому. На веранде, куда вела незапертая дверь, горел свет. Дальше – другая дверь, собственно входная. Он мог бы задержаться там на некоторое время, постоять между двумя дверьми, проходя декомпрессию, привыкая, приспосабливая легкие, как ныряльщик, чувствуя, что это его последний шанс снова стать самим собой. Но Сара сказала, что после мягкого щелчка внешней двери звук ключа раздался почти немедленно. Она сочла это отсутствие паузы хорошим знаком. Ключ в замке.
Сказала – сердце у нее прыгнуло. Ее слова. Именно так: прыгнуло. Что она сказала Маршу – не знаю. Конечно, это просто такое выражение: слова – одно, органы тела – совсем другое. Вдруг она почувствовала, что ключ повернулся прямо там, в ее сердце. Просто выражение, и любой врач – такой, как Боб Нэш, – объяснит, что сердце предназначено для перекачивания крови и больше ни для чего. Оно не падает, не обрывается и не прыгает, и в нем никак не может повернуться ключ. Никак.
Он открывает дверь. Входит в прихожую. Кухня – налево. Он делает несколько шагов к открытой кухонной двери, и запах набрасывается на него, мигом окружает. Знакомый, неотразимый запах, но Боб, что с ним ни делай, не в состоянии его определить, не в состоянии ни к чему привязать, запах только дает ему почувствовать, какая малая его часть находится здесь. Он слышит голос жены. Входит в кухню. Да, это его дом, его жена, но все кажется ему совершенно чужим. Она понимает это по его глазам. Улыбка сходит с ее лица.
Кухня – как объятие. Теплый аромат. На столе в углу – зажженная свеча. На жене черное платье, он смутно припоминает, что когда-то ее в нем видел.
Фартук она сняла. Что-то резала и тут услышала машину. Вытерла руки, сняла фартук и двинулась было к двери, но решила дождаться ключа. Улыбка (которая теперь погасла) отчасти была просто улыбкой облегчения. С тех пор как я ей позвонил, прошло почти два часа.
Что такое запах? Он приходит откуда-то издалека, из давнего времени. Он должен делать свое дело вопреки всему. Он должен через ноздри послать сигнал желудку, чтобы овладеть органом, который находится рядом с желудком. Но у Боба словно бы не осталось ничего внутри – опустошен, выпотрошен. И она это видит.
Он, может быть, надеялся спастись, вернуть себе жизнь. Вот почему он здесь. Волшебная палочка, волшебное зелье. Что такое запах? Но поздно – он слишком далеко зашел. И она это видит.
А что у нее в руке? Отнюдь не волшебная палочка.
Она это видит. Он знает, что она это видит. Он знает даже, что не спасаться сюда пришел.
Кто к кому движется? Оба они друг к другу. Ни он не мешкает, ни она. Как будто фильм крутят назад: жертва бросается навстречу удару, который ее сразил. Трюк, прием. Но она сама мне это сказала (мне, не Маршу).
Участвовало двое. На него тоже что-то нашло.
И, разумеется, она без всякой практики, без тренировки (чем тоже наверняка озадачила Марша) безошибочно нашла точку – ту самую, единственную. Не целясь, не примеряясь – без промаха, даже ребро не задела. Что-то берет над нами власть. Что-то словно вело ее руку.
Да, она это сделала. Схватила нож. Это случилось. Ни она не могла заранее знать, ни он. Этого никогда не знаешь. Пятилетняя девочка в ателье моего отца, у вазы с цветами.
