20
Как это бывает? Как мы выбираем? Кто-то входит в нашу жизнь, и мы уже не можем жить без. Но жили же раньше...
Императрица Евгения. Полсотни лет впереди.
Как будто мы, сами того не зная, были собой только наполовину. И, может быть, лучше нам не знать. Не об этом ли думала Рейчел, стоя в дверях кухни перед тем как уйти из моей жизни? Что я только наполовину тот, кем она меня считала.
И вот я опять только наполовину я. Или меньше.
Но как это бывает? Мы говорим: созданы друг для друга, предназначены друг для друга. Когда я был мальчиком, еще до того как мы переехали в Чизлхерст, моя бабушка Нора часто говорила: «Для каждого мальчонки есть своя девчонка». Может быть, это обычное присловье бабушек. Но разве ее собственный мальчонка – мой отец – не доказал это? Не только женитьбой на моей маме, но и тем, как он зарабатывал. Его хлеб, его масло: свадебные фотографии.
Мой дедушка Тед умер давно. Я его не знал. Бабушкина вторая половина: Нора и Тед. Бабушка не прожила столько, чтобы узнать о своем мальчонке – моем отце – то, что узнал о нем я.
Супружество. Я постоянно гляжу на него с другого конца, с плохого.
По воскресеньям я с утра ходил с ним в гольф-клуб. Это продлилось у меня недолго – каких-нибудь три месяца. Я не очень усердствовал, но основы понял. Мне было только тринадцать. Главным образом носил его и чужие клюшки и разыскивал мячи – был «кэдди». До той поры это слово означало для меня банку, где держат чайную заварку. Ходил я большей частью для того, чтобы сделать отцу приятное. Потому что членство в гольф-клубе – это была его высшая точка, его триумф. Я уже тогда это понимал. Играл он так себе – научился как посетитель, как гость, приходивший с членами клуба. Но теперь получил все права, клуб его принял. И он хотел, чтобы я оценил его успех.
Теперь мне понятно, что я не был бунтарем, какими даже в тринадцать лет могут быть мальчики и девочки. Какой на свой лад была Рейчел. И Элен, разумеется. Мне не нужно было отцовской крови.
Разве что в школе бунтовал. Да и там в меру. Просто лодырничал – лодырничал из принципа.
Просто ненавидел учителей, классную работу, домашнюю работу, вообще всякую работу за письменным столом. Человек действия. Мама пыталась на меня повлиять: «Джорджи, у тебя же есть голова на плечах». Но папа-то, я знал, сам себя вывел в люди, начал с нуля. Чем ему школа помогла? И ведь маме он понравился – так или нет? Она не послала его подальше.
Гольф – не такое уж действие, конечно, но это и не сидеть сиднем. И я взаправду был рад за него, я был на его стороне.
Фотограф на главной улице. Чизлхерст-Хайстрит. Фрэнк Уэбб. Скромный, но столп местного сообщества (к тому времени), не хуже любого юриста или управляющего банком. А теперь ему позволили вступить в гольф-клуб.
Но я знал, что раньше, когда меня еще не было на свете, он был пляжным фотографом. 1946 год, Бродстэрс, после армии. Все лето прожил в дешевой задней комнатушке со старым чуланом, где оборудовал себе темную комнату. Днем трудился на пляже, ночью в чулане. Как белка в колесе – зато быстро освоил ремесло. Залихватски щелкнуть, заставить их улыбнуться. Аппарат плюс чуток армейской смекалки. К тому же именно так он познакомился с моей мамой.
Я привык думать, что для этого все и делалось. Что он поселился в Бродстэрсе, уже имея этот план в голове. Что он тщательно выбрал ее из многих. Но вначале собрал свой каталог – девушки на пляже, сотни снимков. И каждая побывала с ним в темноте, в его чуланчике. Вот как он сделал свой выбор.
Мама ни разу не сказала, что было иначе. Ведь это, как ни поверни, был ее успех. «Я оказалась той самой», – говорила она. Тем летом, тем первым настоящим послевоенным летом было множество других, в летних платьях и купальных костюмах, но ее он предпочел всем.
Время от времени то он, то она с какой-то особой искрой в глазах поминали «комнату у миссис Баррет в Бродстэрсе». Можно подумать, миссис Баррет была сторожевой собакой, мимо которой они не раз и не два прокрадывались на цыпочках.
«Я оказалась той самой», – повторяла она.
Поженились они в конце 1946 года. Я появился на свет год спустя. Так мой отец, имея маму подле себя, начал свой путь в люди – от пляжного фотографа до фотографа на главной улице, и в 1952 году мы переехали из Луишема в Чизлхерст. На сколько-то делений вверх и к более состоятельной клиентуре. Опять-таки, как и в Бродстэрсе, он хорошо выбрал точку.
Столп местного сообщества. Даже больше: его архивариус, его музейный хранитель. Свадьбы, крещения, победы спортивных команд, ежегодные обеды, целые школы, расположившиеся в три ряда. Не говоря уже о бесчисленных портретах, сделанных по бесчисленным гордым и любовным поводам. «Давай Уэббу закажем».
И даже больше. Была у него одна способность – пусть даже настроение напрочь этому противоречило, пусть даже ребенка притащили в слезах или пожелавшая сняться пара сегодня разругалась. Добивался он этого по-разному, но главным было что-то в нем самом, в лице, в глазах, как будто стоило ему сказать слово – и результат обеспечен. Как будто дело и сейчас происходит в выходной день на пляже, где у всех это и так получается.
«Улыбочка!»
И на каждой карточке стояла его фамилия – либо штамп на обороте, либо тиснение на полях, смотря по тому, что заказано. «Уэбб, Чизлхерст». Его мета на всех этих памятках.
Странно было иной раз видеть эти снимки в совсем не праздничных ситуациях. Когда по полицейской надобности требовалось фото, довольно часто давали фирменную карточку, давнюю, но высококачественную, и в голосе звучало маленькое гордое эхо ее прежнего назначения: «Правда же, хорошая фотография?»
(Я смотрел, что на обороте. Если оказывалась отцовская, никогда этого не говорил.)
Исчезнувшие люди... Тиражировались копии – человека нет, а снимок множился. И каков бы ни был итог – труп, арест, неизвестность, – улыбка на карточке оставалась прежней.
Или местные газеты. Репортеры задавали тот же вопрос: нет ли фотографии? Та же странная гордость. Из-за несчастного случая погиб мальчик – и вот он позирует в новенькой школьной форме с ангельской улыбкой (хотя час назад бился в истерике). Насильник, который в свое время успешно окончил колледж...
Снимок Боба чуть пониже заголовка.
В моем деле (еще один вид бизнеса на главной улице) то же самое. Нет ли у вас фотографии?..
Иной раз есть, кажется, только одна. Та, где они сняты вдвоем, сияющие, неразлучные.
Мы грузили клюшки в машину. Воскресное утро в Чизлхерсте. Я знал, что оно для него означает: гольф-клуб. Я не хотел шутить на этот счет, не хотел издеваться. Отчасти я даже считал его «мистером Волшебником», который явился ниоткуда с фотоаппаратом вместо волшебной палочки. И нашел мою маму.
Я трусил за ним от лунки к лунке. Там были, конечно, его дружки, его партнеры по гольфу. Я слушал их треп. Даже тогда ушки на макушке. Примерно на полпути, под соснами, стояла скамейка – как раз передохнуть, сделать паузу. Бурый игольник под ногами был весь усыпан окурками – так гильзы усеивают землю вокруг огневой точки.
Этого, кажется, звали Дональд – фамилию забыл, хотя он до сих пор у меня перед глазами, курчавый, самоуверенный. Тоже, наверно, кто-то на главной улице, или, может быть, у него был какой-то бизнес на территории фабрики у Сидкап-байпасс.
Его фамилии не помню, зато помню фамилию, которую он назвал, – Фримен, Кэрол Фримен, и я сразу понял, кто это.
Полина Фримен училась со мной в одной школе. Правду сказать, я был к ней неравнодушен по-детски, по-одиннадцатилетнему (тогда это еще была начальная школа), и мне казалось, что это у нас пусть капельку, но взаимное, а потом ни с того ни с сего она перестала со мной знаться. Вот они вам, девчонки. (Хотя теперь, может быть, мне и ясно стало почему.) Но пока это у нас длилось, я узнал, что маму ее зовут Кэрол, а отца – Рой. Я даже увидел как-то мать Полины у школьных ворот. Она выглядела как женщина – мама, но женщина. Улыбнулась мне, помахала. Я даже узнал, где Полина живет: на Гиффорд-роуд.
Наверно, они думали, что я далеко и не слышу. Я искал мяч, который этот Дональд запульнул в высокую траву.
Он спросил: «Что, все еще встречаешься с Кэрол Фримен? Все еще делаешь ее фотки?» Папа поднял голову посмотреть, услышал я или нет, – не следовало ему этого делать, – и я как следует притворился, будто продолжаю прочесывать траву. Он быстренько заговорил о другом. И все стало как оно было – но не вполне. Яркий голубой майский день, в какой гольфисту нужна кепка с козырьком. Но теперь солнце зашло за тучу.
А до той поры я думал, что все у него в ажуре, что он знал, чего хочет и как это получить. Он, мама, я – и только, потому что этого достаточно. Счастливый треугольник.
Кэдди. И немножко ученик. Уроки гольфа. Теперь я знал – продолжая тем временем шарить в траве, – что притворяться надо будет и дальше.
Уроки гольфа. Глаза на мяч, широкое винтовое движение. Но в первый наш приход, несколько недель назад, еще и маленький урок истории плюс даже урок французского. Табличка на стене гольф-клуба. Надпись по-французски, так что папа мог прикинуться, будто переводит. Скрытый талант. «Здесь умер Наполеон III, император Франции».
Наполеон? А разве он не на южном острове умер?
«Другой Наполеон, Джордж». (Их что, было несколько?)
Все это вернулось ко мне там, у «Гладстона», единым махом.
Не просто какой-то старый гольф-клуб, не просто какая-то ступенька в этом мире. Я чуть ли не глазами видел, как эта сумасшедшая мысль крутится у него в голове: ну и фотография бы вышла! Жить бы в эпоху, когда была такая клиентура!
Вот был бы вызов, вот была бы проверка! Император и императрица в изгнании, нашедшие убежище в Чизлхерсте. Он лишился империи и скоро умрет, она (сама того не зная) имеет еще полвека в запасе.
«Готовы? Смотрите в окошко. Улыбочка!»
Как мы выбираем? Наполеон и Евгения. Она была резвая испанская красотка – это сказала мне Сара, – а он, может быть, был угрюмый старый хрыч.
Нора и Тед.
А мама, даже после смерти отца, часто говорила: «Сколько их через него прошло, сколько фотографий сделал... Но главное, меня умел заставить улыбнуться. Видит Бог, умел, и еще как».
