17

Угловой столику «Гладсона». Оформление здесь – отовсюду понемножку – с намеком на что-то викторианское. На стенах – афиши мюзик-холлов. В Уимблдоне можно отправиться в Рио, а можно вообразить, что рядом рыщет Джек Потрошитель.

Она попросила белого вина. Себе я взял пива. Пил медленно-медленно, следя за уровнем в ее бокале, как смотрят на песочные часы.

Есть здоровое правило: хочешь многого – довольствуйся малым. Не жди ничего сверх. Это, может быть, все, что тебе отпущено.

Она сказала:

«Он, скорее всего, там, с ней сейчас».

Могла и не говорить. Легко догадаться: вторник, шесть вечера – а у нее есть время со мной рассиживать. Они, значит, там, а мы здесь. Так или иначе, могла этого не говорить. Кажется, я подумал, что у них – у него и девушки – тоже перед глазами песочные часы. Прямо сейчас, в эту минуту. Только двадцать дней осталось – если это все правда, конечно.

«По вторникам во второй половине дня он консультирует в больнице Чаринг-Кросс. До пяти. Удобно».

Кислая улыбка. Как будто хочет сказать: вот до чего я дошла. Или как будто мы чопорные родители, неодобрительно думающие о забавах детей.

Хотя, может, детьми были как раз мы – перешептывались в углу, пока взрослые делали свое взрослое дело.

Вид у нее был – как будто девушка в ней совсем близко, под самой кожей.

Как это бывает? Жизнь сорвало с петель – и ты поэтому возвращаешься к началу. Уже не взрослая, не сорока с чем-то лет. Точно Кристина, не по своей воле опять ставшая ребенком. Но теперь-то Кристина женщина – женщина Боба. Все перевернулось. Сара девушка – девушка давних времен, у которой еще нет своего Боба. Студентка, взятая в поездку по Франции. Мелькают деревья, шоссе ведет на юг. Не делай на это ставку. Довольствуйся малым. Это, может быть, все, Что тебе отпущено.

Что, так оно и бывает? Мне следовало бы знать. Катастрофа в среднем возрасте снимает с тебя годы?

Или (еще одна скороспелая, на ощупь выдвинутая теория): она верит, что получит его обратно. Считает дни. Назад к началу с ним вместе, назад к тому, какими они были.

Мелькают деревья, стекла опущены.

Да, подумал я, – она все еще его любит. И я вижу то, что видел когда-то Боб.

Или это просто была она. Какая есть сейчас. Юная – и сорокатрехлетняя. Преподавательница, может быть. Разрыв между тобой и учениками с годами все больше, но что-то от них к тебе переходит. Связь. Как у нее с Кристиной.

Да, точно. Я это увидел. «Педагог»: по идее существо пожилое, сухое, строгое. Но во время занятия что-то может возникнуть. Что-то в ее лице – искра, воодушевление. Студентка, до сих пор живущая в преподавательнице. И какой-нибудь угрюмый восемнадцатилетний парень в среднем ряду вдруг удивится, вдруг поймает себя на чем-то. Посмотрит на ее бедра, на колени. Вот она стоит у окна. Изгиб подмышки в рукаве блузки – как две жилы витого каната. Скрытые слои в людях. А сверстницы – это сверстницы, и только.

Какой же олух этот Боб Нэш! Не видит, что у него под носом. Позарился на молоденькую. А еще гинеколог. Женский специалист.

Но теперь он возвращается – так она верила. Было видно, бросалось в глаза. Она все еще его любила.

Это не превратилось ни во что другое. Я смотрел на вино в ее бокале.

«Домой приедет около девяти. Ужинать. – Еще одна помятая улыбочка. – Если не решит у нее заночевать. – Взгляд. – Как я могу ему помешать?»

Как будто ждала возражения. Другая бы не так себя повела, верно? Другая давно уже затеяла бы войну. Мне ли не знать – мой хлеб, моя работа.

Сижу, молчу.

«Это уступка, понимаете? Уступка. У него осталось столько-то дней – дней и ночей. И не больше. – Она хмуро разглядывала свой бокал. – Фактически – это все было и есть уступка. – Подняла глаза. – Когда уступка превращается в капитуляцию? – Она пригубила вино. – Уступаешь, потому что хочешь сохранить, правда? А можешь при этом, наоборот, все упустить».

Девушка исчезла из ее лица. Она держала бокал у самого подбородка, как будто ловя туда свои же слова.

«Вы женаты?»

«Был».

Слабая улыбка.

«Так я и подумала. – Тоже, значит, детектив. – Как бы то ни было – я знаю ваши мысли. Что обычно делают в таких случаях? Гонят ее поганой метлой, так? Велят сгинуть. А за ним – глаз да глаз».

Я, кажется, ничего лицом не выразил. Да, так делают многие – и «глаз да глаз» порой включает в себя мой глаз. Не говоря уже о тех, что не останавливаются на полдороге и гонят поганой метлой его тоже.

«Беженка, – сказала она. – Понимаете?»

Я кивнул. Да, я уже это понял, сообразил. И все равно – есть граница, за которой любые правила катятся к чертям.

«Я знаю, Джордж, что вы думаете. Если бы я ее не пригласила. Если бы не ввела бедное... создание в свой дом...»

Я разглядывал свое пиво. Назвала меня Джорджем. На ранней стадии я всегда предлагаю: «Можете называть меня Джордж». Одни этим пользуются, другие нет.

Я посмотрел на ее колени.

«Вы думаете: вот дура набитая».

А я думал, что Боб набитый дурак.

«Нет, я не думаю этого», – сказал я. Отпил глоток.

«У меня и сейчас нет к ней ненависти. Даже сейчас – Посмотрела на меня в упор. – И я по-прежнему его люблю. Люблю и не хочу терять. Вот, – плечи еле заметно дрогнули, – вот что могу заявить».

Как будто на допросе.

«Чем она занимается? – спросил я, точно не слышал. – В смысле – если она все время в этой квартире».

«Вам интересно, на что она живет? Он и за это платит. Квартплата, все житейские нужды – плюс еще что-то. В марте поступила на курсы переводчиков. Она не тупица. Я тоже когда-то на таких курсах училась – выходит, копирует меня. Учеба тоже за его счет.

Знаю, что вы думаете. Куча наших денег на нее идет. Но Боб сейчас зарабатывает очень много. „Мы" можем себе это позволить. Ха. Для этого и слово вроде бы есть. Что, по-прежнему отказываетесь считать меня дурой? Содержанка. Вот благотворительность куда вырулила».

Глотнула вина, как будто это горькое лекарство.

«Я не хочу войны, Джордж. Не хочу воевать. Хотя знаю... считается, что мы должны, да? Кусаться, царапаться».

Она смотрела в пространство. Джордж.

«Если уж нельзя быть счастливой, лучше несчастливый мир, чем несчастливая война. – Снова взгляд на меня в упор. – Ха! Это я себя с ней сравниваю. Мы ведь тут не такие уж прямо жертвы. Посиживаем, попиваем. Потом домой – вернуться есть куда. Мы не беженцы».

Я подумал: она забыла, кто я такой. Я ведь простая наемная ищейка.

«Так или иначе, – сказала она, – баста. Через три недели все будет кончено. Тем или иным образом. И я делаю свое маленькое телодвижение. Не война, но... разведка. Если у них какой-то другой план, я хочу знать, вот и все. Не хочу ждать как дура и потом получить сюрприз. Моя уступка самой себе».

Еще один глоток вина – самый большой пока что. Я подумал: осушит бокал и – на выход. Но она пристально смотрела на меня.

Потом, позже (там, где не очень-то разрешают целоваться) я сказал ей: я хотел целовать твои колени.

«По-вашему, это чушь, Джордж? Любовь – это готовность терять, разве нет? Это не значит – иметь, владеть. Это – ставить чье-то счастье выше своего. Разве не так должно быть? И если этот человек выбирает другой путь, что тут сделаешь?»

Она сморгнула. Увидела – можно ли было не увидеть? – что я не в глаза ей смотрю, а на них. Глаза и колени.

Говорят, такое может случиться разом, мгновенно, вспышкой – и ты думаешь, что это только разговоры, детские сказки. Но со мной, похоже, все так и было.

Может быть, это все время был я, это со мной что-то происходило, из-за чего я сумел увидеть, разглядеть в ней девушку. Может быть, это я почувствовал себя юным.

И – странные дела – чувствую до сих пор.

Что-то на тебя нашло, Джордж.