15
Как это началось? И когда? Даже Сара не могла сказать. Но она знала: началось. Почуяла, как мы всегда чуем первые веяния, носом, а видимые признаки появляются позже – следы, улики в подтверждение тому, о чем уже сказал тебе нос.
Какое-то время она была вроде меня – детектив, частный нюх, уловительница следов, запахов, – но не хотела этим быть, не хотела знать то, что уже знала.
Потом однажды бросила на него взгляд – на мужа, на Боба, – взгляд, сказала она, на который она не думала, что способна. И под этим взглядом он треснул, раскололся, вынужден был сознаться.
Что странно, вел себя так, будто он беспомощная жертва, будто его, а не кого другого, надо жалеть.
Старая уловка – очень может быть. Но не было ли такого отрезка по меньшей мере, такой начальной стадии, когда он чувствовал, что куда-то скользит, съезжает, и пытался сопротивляться? Хорошее время, время доброты – осень трехлетней давности соскальзывала в зиму, – когда для них для всех что-то переменилось. Новое существо в доме, новая мягкая атмосфера. Потребность взять под защиту. Ему, наверно, следовало быть пожестче, помозолистей – более медиком, что ли. Разве он не привык? Сочувствие и добросердечие заскользили, стали таять, превращаться во что-то другое.
Или это произошло в один миг? Могло быть и так. Один из моментов, когда все переворачивается вверх дном. Никаких предварительных петляний, никаких споров с самим собой, никаких ежедневных взглядов на нее – взглядов подставного отца и в то же время шпиона, скрывающегося в темноте. Момент, возможность. Они были в доме одни. Глухая зима. Шторы задернуты. Они метнулись друг к другу, как вспугнутые животные. Дверь осталась открытой. Их взгляд друг на друга был не двумя столкнувшимися и мгновенно отскочившими взглядами, а чем-то единым – скользящим затвором, который разом замкнулся, чем-то таким же недвусмысленным, как взгляд Сары на него несколько недель спустя.
«Я всего-навсего посмотрела на него, Джордж...»
Демонстрировать не стала, но думаю, я понял, что это был за взгляд. Как тот, которым она смотрела на меня в тюрьме во время первых свиданий. Нож, а не взгляд. Перестаньте играть со мной, Джордж. Не нужна мне ваша жалость.
Как быть, если жизнь ставит что-то на твоем пути? Отрицать? Зажмуриться, повернуться спиной? Сделать вид, что ошибся дверью? Это не мне, это кому-то еще...
Сочувствие, натолкнувшееся на что-то другое.
А потом – возможность свалить все на «приступ сумасшествия» (известный способ, избитая формулировочка) и вести себя, как будто ничего не случилось. Как будто для него (и для нее) это не инфекция, сидящая теперь внутри.
Как бы то ни было, в воздухе уже чуялось.
Началось как повод проявить добросердечие – для него, для Боба. И вдруг ударило невесть откуда. Внезапный пожар. А ведь он не хотел гореть.
А Кристина? Такая несчастная, такая беспомощная. Ей было двадцать два. Жизнь взяла и отбросила ее назад, в кратковременное новое детство (может быть) – или же заставила взрослеть быстрее других. Стать старше своих лет. А тут как раз – старший мужчина. И, так или иначе, она к тому времени расцвела. Выдернута и пересажена в комфорт и изобилие. Уимблдон.
Неудивительно, что вначале она по-детски разрыдалась. В этой кухне. Но какая ей разница сейчас, когда она так много потеряла? Что она должна окружающему миру? Лицо без государства, только наполовину защищаемое законом.
Все время, все эти месяцы, годы она, должно быть, крутила в голове мысль: я могла быть там, а не здесь. Я тоже могла бы погибнуть – хуже чем погибнуть. Я могла бы сначала увидеть, как убивают других – насилуют, потом убивают. Ей всегда теперь с этим жить. Но здесь, в Уимблдоне, у нее теплая постель. Лужайки, деревья. По каким теперь правилам играть? С ней тоже произошла перемена: чувство защищенности, скользя, превращалось во что-то другое.
Компенсация: была ограблена, теперь наверстываешь. И так ли уж мы в молодости ранимы? Так ли уж нежны? Взять Элен: она ведь знала, что делает мне больно. Молодость дается только раз, и в ней есть своя свирепость. Этот Кристинин брат. Погибший солдат, а до войны красивый официант. Застрелен. Но пока был жив, драл этих заграничных девиц одну за другой, как будто знал, что времени у него в обрез.
«Я спросила ее, Джордж, что она о нем думает – о брате, который так себя вел, который обращался с ними как с добычей. Знаешь, что она сказала? Что все было не так, как я вообразила, совсем не так. Сказала, не будь он ее братом, сама встала бы в очередь».
Я до сих пор обо всем этом думаю, до сих пор не закрыл дело. Работа, которая никогда не кончается. Иной раз мало смотреть и примечать. Надо поместить себя туда, влезть в их шкуру.
В шкуру того, кто лежит под этой плитой, под этим букетом роз. Я думаю о его скольжении, о его падении сквозь жизнь.
Как это началось? И как продолжалось? Когда Сара уже знала, но до того, как по молчаливому соглашению появилась квартира в Фулеме? Они – то есть она – не могли просто выставить ее за дверь. Она искала убежища и получила его у них. Правила гостеприимства. Но не нарушила ли она все мыслимые правила?
Простой вопрос. Где они – Кристина и Боб – этим занимались? Приходится им задаваться (Сара наверняка задавалась). В моем деле приходится вникать в эти простые, низменные, механические вещи. И помещать себя внутрь событий.
Под их семейной крышей? Вряд ли, после первого раза. Может быть, в его кабинете. В его гинекологической приемной. На Харли-стрит. Или в Парксайдской больнице. Записывалась как пациентка? Строжайшее уединение. Это всегда (знаю, видел) граничит с фарсом. Ученый медик со спущенными штанами.
В черном «саабе»? Боже мой, да где угодно. Хоть прямо в парке Уимбддон-коммон. Только на холм подняться. Удобно. Через дорогу от Парксайдской больницы. Места много, спрятаться есть где. Большие деревья. Своя прелесть даже, прелесть опасности – просто так, без укрытия. Добавочный восторг. Может быть, он ее брал, притиснув к стволу, как бродяга бродяжку. Отчасти она хочет именно этого, и он понимает. Сам этим упивается как сумасшедший.
Прямо в Уимблдон-коммон. А что, почему бы и нет? Тут всякое бывает – даже средь бела дня. Грабежи, изнасилования, убийства. А кто-то накачивается химикалиями. Куски ландшафта, не знаю уж, насколько прирученного.
От его могилы рукой подать – вон там, за кладбищенской оградой. Уимблдон-коммон соседствует с Патни-вейл. Эта мысль вызывает у него сейчас улыбку – моя мысль, он может их читать. Да, прямо там, как бешеные. В весеннем лесу. Что мне теперь твои цветочки.
Стою на кладбище и думаю про совокупляющуюся пару. Надо изобразить себе ситуацию. Даже после того как появилась квартира в Фулеме. Ради бешеного восторга. Даже той последней осенью, когда положение изменилось – когда хорваты победили. Последние лесные прогулки.
Они шуршат прошлогодними листьями. Сентябрь: листья этого года еще висят, еще дают укрытие. Он смахивает с ее спины веточки, кусочки коры. Уже ритуал своего рода. На ней все та же его старая куртка. Оба еще влажные и помятые от близости. И она уже знает, что скоро это может стать воспоминанием. Английский лес. Папоротник, куманика, береза. Для того, чтобы приехать в эту страну, у нее были причины. И она до сих пор учит английские слова – его очередь быть ее педагогом.
Она задевает что-то ногой, нагибается, смотрит. Волосы свисают справа и слева, оголяя шею. Она знает слово «гриб», но забыла, если вообще знала, другое слово. «Toadstool», – говорит он. Жабья табуретка. Он еще что-то объясняет, и оба на короткое время задумываются о тайне слов. Toadstool. А есть еще foxglove. Цветок такой. Лисья варежка...
Ну и что это за грибы? Съедобные или нет? Он не знает. Она срывает несколько штук и делает вид, что кладет в рот. Потом пятится, хватается за живот, закатывает глаза – притворяется, что ей плохо. Шутка: она смеется, потом видит его лицо и умолкает. Он думает (может быть, она читает его мысль, может быть, думает одновременно с ним то же самое): а вдруг она забеременеет? Что тогда?
