У английского литератора есть свой клуб, чтобы восстанавливать силы, у миллионера – яхта, у муэдзина – минарет. У меня же – горячие серные источники, Слейдовы ключи.

Если повезет и, кроме меня, на источниках никого нет, я делю восхитительное одиночество со скалами, морскими выдрами, проплывающим китом, странствующими облаками, мглой и туманом, плавучими островами водорослей и неугомонными чайками. Во время отлива я общаюсь с двуликой скалой – высеченной слепящим солнцем и волнами прибоя скульптурой короля и королевы из рода Птолемеев. Под косыми лучами заходящего солнца их черты четки, как у короля и дамы пик. Довольно любопытно, но ни разу не приходилось видеть, чтобы чайки пачкали им голову.

Но редко когда удается насладиться купанием в одиночестве. Обычно там кто-нибудь есть – нежится в воде, загорает на солнышке. Те, кто ищет в источниках пользу своему здоровью, – народ молчаливый. (Как там сказал Гете? «Лично я предпочел бы совершенно отказаться от речи».) Умные не нуждаются в разговоре. Они просто благодарны богам за возможность попариться в целебных водах и пожариться на солнце.

Среди здешних завсегдатаев кого только нет, от идиотов, которым доставляет удовольствие швырять чем попало в тюленей, до делового люда; эти, от солнца красные, как раки, бешено решают кроссворды. Иногда наезжают парни из Гилроя и плещутся, словно буйволы. Поразительное у всех у них сложение – как у быка Аписа. Самые постоянные купальщики – те, у кого какое-нибудь кожное заболевание или же артрит, прострел, подагра, ревматизм и бурсит. У одного из них, раздражительного ублюдка, семь лет страдающего чесоткой, задница до того расчесана, что напоминает пылающее солнце. Другой тип, который отказывается надевать бандаж, таскает с собой тестикулы столь чудовищных размеров, что не во всякой тачке поместятся. Ну а уж что касается варикозных вен, то каких тут только не увидишь; интригующей всего те, что выглядят как сине-пурпурные леденцы.

В определенные дни появляются кавалеры древнего ордена гермафродитов. («Ах, Рон, как мне нравится твоя сегодняшняя прическа!») Большинство стройны, как эфебы; многие – художники, все – танцовщики и обожают щебетать о пустяках. Они всегда обсуждают безличные вещи в очень интимной манере. И всегда очень заняты – полируют ногти, завивают волосы, разминают мышцы, прихорашиваются, любуются собою, глядя в карманное зеркальце. Очаровательные создания, ей-ей. Особенно когда распускают волосы. Когда доверительно обращаются к тебе. Часто, наблюдая за их туалетом, я вспоминаю доблестных спартанцев – перед сражением у Фермопил. Сомневаюсь, однако, что эти, у Слейдовых ключей, готовы умереть до последнего человека. («Своего рода глупость, вы не находите?») Изредка вдруг появляется изящный, щеголеватый европеец неясного возраста в сопровождении французского пуделя, с которым он обращается, как галантный господин со своей возлюбленной. С подобной личностью, как правило, путешествующей по свету, почти наверняка парфюмером, одно удовольствие поболтать. Он с одинаковой бойкостью рассуждает о том о сем, обо всем и ни о чем. Все его внимание сосредоточено на собаке; если нет достойного собеседника, он разговаривает с ней.

Я встречал у источников людей всех мыслимых типов, или так мне казалось до недавнего времени, что всех. Но потом наткнулся на представителя неведомого племени, возможно, первого в своем роде. В тот день я наслаждался одиночеством и покоем. Море, почти зеркальное, чуть слышно шумело внизу; розовели коралловые валуны, торчащие вдоль линии берега. Как загипнотизированный, я смотрел на выжженные, бесцветные скалы, торчащие у воды, на их шелушащиеся, выветренные бока, отливавшие слюдяным блеском. Природа блаженствовала. Даже старые купальни, разбросанные по склону, казалось, были частью природы, столь же естественной, как заросли водорослей, лента тумана на горизонте и холмы, плывущие на месте. В тот момент я был легкой добычей для «аллигатора экстаза».

Обернувшись – я стоял у поручней, – я увидел темнокожего человека толщиной чуть не в три обхвата, похожего на медузу, покрытую каучуком. Его пронзительные черные глаза сверкали, как антрацит. Беспокойные глаза, впивавшиеся в тебя, как клыки. С ним был мальчик лет десяти, белый, с которым он обращался, как господин со слугой.

Вскоре к нам присоединились несколько старожилов, возвращавшихся с холмов с мешочками золотарника. Через несколько минут после них появился мой приятель Боб Финк. Перебросившись с ними парой слов, я снова залез в воду, чтобы еще немного отмокнуть. Тем временем толстяк, стоя в воде, энергично намыливался и плескался, фыркая, как буйвол, потом встряхнулся, похлопал себя по груди и выбрался на сушу, чтобы обсохнуть на солнце. Окинул нас изучающим взглядом, выбрал ровное местечко и вытянулся во весь рост лицом к солнцу. Его голова, лежавшая на возвышении, была всего футах в двух от моей.

Разговор, необязательный и добродушный, начался с гремучих змей – что индейцы их совершенно не боятся. Потом перескочил на бродяг и смысл анархизма. У одного из тех, кто спустился с холмов, брат был бродягой. Из принципа. Он долго объяснял его философию. Я обратил внимание, что у толстого коротышки с каучуковой кожей была мания перебивать говорящего и уточнять подробности. Он, похоже, был прирожденным скептиком, знал все лучше других и вместе с тем производил впечатление поразительного невежи. Вопросы его, наглые и бесцеремонные, были больше похожи на ядовитую насмешку и придирку. Вдобавок голос его никак нельзя было назвать приятным. Когда он приходил в возбуждение и все, что мы говорили, вызывало в нем чуть ли не злобу, хотя к нему-то как раз никто не обращался, он соскальзывал со своего места, с важным видом грузно шел к вам, похожий на низкорослого Геркулеса, смешную пародию на него, и, став напротив, вопрошал:

– А вот что заставляет волны подыматься и опускаться? Можете мне ответить?

Если ты просто говорил, что не знаешь, он глядел на тебя с великой досадой. Ему бы хотелось, чтобы ты ответил:

– Я не знаю, объясните мне.

Все это время я спокойно лежал в воде и неторопливо изучал его, желая понять, откуда его занесло к нам и чем бы он мог заниматься. Время от времени я принимал сидячее положение и давал правильный ответ. Для него это было все равно что получить прямой в челюсть. В конце концов я сам решил задать ему вопрос.

– Вы египтянин... или, может, турок?

– Я из Индии, – последовал ответ; глаза его вспыхнули, голова качнулась слева направо, и, словно желая выразить высшее удовлетворение от сего факта, он издал горлом воркующий, клохчущий звук, который даже павлин затруднился бы повторить.

– Замечательно, – сказал я. – Но вы не индус, так ведь? Из какого вы района Индии?

– Я из Пуны... это под Бомбеем.

– Значит, вы говорите на гуджарати.

– Нет, на хинди. – Его глаза снова вспыхнули. В них так и плясал огонь.

– А санскрит вы знаете?

– Не говорю, но могу писать.

– Может, вы раджа?

– Магараджа! – поправил он.

– Уж не махатма ли?

– Нет, даже не йог.

Секунду мы молчали, с изумлением глядя друг на друга.

– Можете сказать мне, в чем разница между йогом и Махатмой?

– Йог думает только о себе.

(Очень недурно, подумал я про себя.) А вслух спросил:

– И как вы это узнали?

– Я знаю много такого, о чем не написано в книгах, – ответил он с самодовольной ухмылкой. – Я путешествую. Путешествую по свету.

Снова пауза. Он смотрит на меня, словно говоря: «Давай, спрашивай! Я жду».

– В сентябре... в этом сентябре я буду в Лондоне. Вы бывали в Лондоне?

Прежде чем я успел утвердительно кивнуть, он продолжил:

– Из Лондона отправлюсь в Париж, из Парижа в Берлин, потом в Вену, оттуда в Рим, Афины, Дамаск, Иерусалим, Каир...

– В сентябре... в этом сентябре... – сказал я, – я буду в Японии. Оттуда отправлюсь в Камбоджу, Бирму, Индию...

– Вы уже бывали в Индии?

– Нет.

– Непременно побывайте в Индии! – Совет его прозвучал как приказ.

Больше из желания послушать, что он еще скажет, я ответил, что прежде мне надо подумать, ехать ли в Индию.

– Такое путешествие требует значительных денег. Особенно если хочешь объездить страну, как ваша.

Откинув голову, он засмеялся, как шакал, и визгливо закричал:

– Деньги! На что вам деньги? – Помолчал секунду и спросил: – Каким бизнесом вы занимаетесь?

– Я не занимаюсь бизнесом. Я пишу.

– Наверно, статьи?

– Нет, книги.

Он мгновенно оживился. Сидя на корточках, сложа руки на пухлых ляжках, как масляный Будда, он слегка подался вперед и устремил на меня блестящий взгляд.

– Вы пишете статью... хорошую статью... а я плачу вам за нее пять тысяч. Может, больше... Сколько вам нужно?

Не успел я ответить, как он вскочил на ноги и схватил мою руку, словно собираясь вытащить из воды.

– Я дам деньги, сколько хотите, еще и оплачу поездку в Бирму, Индию, на Яву, Цейлон, Бали... – Он остановился, потом продолжал, пританцовывая от возбуждения: – Слушайте, я хочу, чтобы вы написали о Природе, не о людях, понимаете меня? – Он отступил на несколько шагов, показал на холмы, высившиеся над нами, потом позвал жестом, чтобы я вылезал из воды. – Видите деревья вон там... и темное место повыше? – Рука его описала полукруг. Я внимательно посмотрел, куда он показывал, удивляясь, что он увидел там такого особенного. На мой взгляд, обычные мягкие изгибы невысоких гор, обычные деревья, скалы, заросли кустарника.

Он уронил руку, взглянул на меня, словно намереваясь сказать какой-нибудь коан, и воскликнул:

– Можете написать об этом, просто об этом, – он плавным жестом вновь обвел окрестности, – только без всяких там описаний?

У меня отвалилась челюсть. Без описаний! (Sic).

– Все, что вам надо, – продолжал он, – это рассказать о... как вы это называете?.. землетрясениях! пещерах и гротах, вулканах, волнах, морских львах, акулах и китах... и прочих подобных вещах, но не о людях. Вы должны подойти к этому с точки зрения символики, понимаете меня? Вот что интересует нас.

(Нас! Интересно, кого он имел в виду?)

– Кстати, – сказал он, как будто мы уже полностью договорились, подписали контракт и я уже уложил чемоданы. – Кстати, владеете вы какими-нибудь языками – кроме английского? Вы должны говорить еще на нескольких языках.

Чтобы доставить ему удовольствие, я ответил:

– Владею французским, немного...

– Скажите что-нибудь по-французски!

– Например? Что вы хотите услышать?

– Скажите что угодно! Я все понимаю. Говорю на французском, итальянском, немецком, испанском, греческом, русском, персидском...

– T'es bien cale! – рявкнул я.

– Это на каком языке? – проворчал он.

– Du franceis, espece de con! Demerde-toi!

(Он, естественно, не понимал, что я над ним издеваюсь.)

– Ou avez-vous apprendi le francais! – спросил он.

– Comme toi, a Paris. Panam!

– Я говорю только на правильном французском. Изящном французском, – пробормотал он, косо глянув на меня. Он явно понял, куда я клоню.

На что я ответил:

– A quoi bon continuer? Sprechen Sie Deutsch?

– Ja wohl! – воскликнул он. – Je vous dite que je parle Arabe, Espagnol... и греческий, и турецкий. А еще немного армянский.

– Fabelhaft!

– Was meint das!

– Das meint чудесно... потрясающе. Kennen Sie nicht ein Wort wie fabelhaft! Vielleicht kennen Sie wunderbar.

– Wunderbar, ja! Это немецкое слово... А теперь назову вам еще один язык, на котором я могу говорить: даргон!

– Никогда не слыхал о таком.

Он ухмыльнулся. Какое-то мгновение я думал, что он не выдержит и признается: «Я тоже не слыхал!» Но он этого не сказал.

Он отвернулся, словно его привлекло море, качающиеся в воде бурые водоросли. Когда он снова повернулся ко мне, во взгляде его была пустота.

Прервав наконец то, что должно было означать выразительное молчание, он спросил:

– Вы верите в Создателя?

– Верю, – ответил я.

– Прекрасно! Значит, вы христианин?

– Нет, я не исповедую никакой религии.

– Вы иудей?

– Не думаю.

– Но вы верите в Бога?

– Да.

Он искоса взглянул на меня. Ясно было, что он мне не верит.

– А во что веруете вы? – спросил я.

– В Создателя! – последовал ответ.

– Исповедуете какую-то религию?

– Нет. Я приверженец бабизма. Это единственная настоящая религия.

– Ах, вот как!

– Вы должны познать Создателя! Иисус Христос был всего лишь человеком, не богом. Разве Бог дал бы распять себя? Чепуха все это! – Он вскинул голову и уставился прямо на солнце. Потом резко потянул меня за руку и скомандовал, указывая на пылающий шар: – Глядите туда! Скажите, видите вы то, что находится за ним?

– Нет, – сказал я. – А вы?

– За солнцем, за звездами и всеми планетами, за всем, что человек может увидеть в свои телескопы, находится Создатель. Он там... Вы должны верить в Него. Это необходимо. Иначе...

– Иначе что?

– Иначе вы погибли. У нас в Индии много религий, много богов, которым поклоняются, много идолов, много суеверий... и много глупцов.

Точка. Я промолчал. Пустота на пустоту.

– Приходилось вам слышать о Ниле?

– О чем?

– Нил! Река... в Египте.

– Ах, Нил! Ну, конечно, приходилось. Всякий знает, что такое Нил. Он посмотрел на меня долгим надменным взглядом.

– Да, всякий знает, что такое Нил, как вы говорите, но известно ли им, сколько существует Нилов?

– Что вы хотите этим сказать?

– Разве вы не знали, что есть белый Нил, голубой Нил и черный Нил?

– Нет, – ответил я. – Я знаю только зеленый Нил.

– Так я и думал, – сказал он. – А теперь скажите, что такое Нил?

– Вы только что сами сказали... река.

– Но что значит это слово?

– Какое, река?

– Нет, Нил!

– Если вы имеете в виду его этимологию, – ответил я, – то тут я вынужден признаться в своем невежестве. Если его символический смысл, то опять вынужден признаться в своем невежестве. Если эзотерический, то я трижды невежда. Теперь ваша подача!

Словно не слыша моих последних слов, он менторским тоном поведал мне, что слово «Нил» – на хамитском! – означает мудрость и плодородие.

– Теперь-то вы понимаете? – добавил он.

– Думаю, что да, – пробормотал я со всей смиренностью, на какую был способен.

– Причина этого (причина чего?) в том, что он лежит спокойно, как змея, а потом начинает изрыгать воды. Я много раз плавал вверх и вниз по Нилу. Видел Сфинкса и пирамиды...

– Не вы ли говорили только что, что были в Дамаске?

– Я сказал, что собираюсь туда. Да, я был и в Дамаске тоже. Я езжу повсюду. Почему мы должны сидеть на одном месте?

– Вы, должно быть, богатый человек, – сказал я.

Он покачал головой, закатил глаза, снова издал воркующе-клохчущий звук и ответил:

– Я художник, вот кто я. – И прицокнул языком.

– Художник? Что, картины пишете?

– Пишу и картины. Я скульптор, вот кто я.

Wunderbar! подумал я про себя. Fabelhaft! Если он скульптор, то я окторон.

– Вы знаете Бенни Бьюфано? – Это был вопрос на засыпку.

Он осторожно ответил:

– Слыхал о нем, – и быстро добавил: – Я знаю всех скульпторов, в том числе и умерших.

– Липшица знаете?

– Он не скульптор.

– Кто же он в таком случае?

– Чеканщик.

– А Джакометти?

– Так, тутти-фрутти!

– А Пикассо?

– Маляр! Не умеет вовремя остановиться.

Мне захотелось вернуть разговор к Дамаску. Узнать, был ли он в Ливане.

В Ливане он был.

– А в Мекке?

– Да! И в Медине тоже. И в Адене, и Аддис-Абебе. Хотите спросить, где я еще бывал!

Тут нас прервал мой приятель Финк, попросивший огоньку. Взгляд, который он бросил на меня, говорил: долго ты еще собираешься продолжать эту игру? Он обернулся к мистеру Всезнайке и предложил ему сигарету.

– Не сейчас! – отказался тот, подняв ладони и недовольно поморщившись. – Когда обсохну, я сам попрошу у вас сигарету. Лучше подождать.

Я слышал, как Финк пробормотал, удаляясь: «Пошел ты!» Тем временем, возможно, отвечая на мой последний вопрос, его милость принялся ораторствовать. Я пропустил первые фразы. Включился, когда он говорил:

– ...у них нет магазинов, нет торговцев, нечего покупать, нечего продавать. Все, что хочешь, – берешь бесплатно. Все, что выращиваешь, выносишь на площадь и оставляешь там. Если желаешь фруктов, можешь рвать прямо с ветки. Сколько душе угодно. Но карманы набивать нельзя...

Где это, черт побери? недоумевал я, однако не пытался остановить этот фонтан.

– Туда мало кого пускают. На границе меня остановили. Отобрали паспорт. Пока их не было, я нарисовал портрет человека, которого хотел увидеть. Когда они вернулись, я протянул им этот портрет. Они увидели, что он очень похож. «Ты хороший человек, – сказали они. – Мы верим, что ты не собираешься никого грабить». Так они пропустили меня. Мне не нужно было иметь с собой ни цента. Чего бы я ни попросил, мне все давали даром. Большую часть времени я жил во дворце. Мог бы иметь и женщин, если бы захотел. Но о таких вещах не просят...

Тут я не выдержал и спросил, о чем он рассказывает:

– Что это за страна?

– Я говорил вам: Аравия!

– Аравия!

– Да. А кто был тот мой друг?

– Откуда мне знать?

– Король Сауд. – Он помолчал, чтобы до меня как следует дошло. – Богатейший человек в мире. Ежегодно продает Америке пятьсот миллионов баррелей нефти. Англии – двести миллионов. Франции – сто пятьдесят. Бельгии – семьдесят пять. Продает. Он не доставляет ее. Они забирают сами. Все, что он просит, – его губы тронула легкая улыбка, – это доллар за баррель.

– Вы имеете в виду, они привозят бочки с собой?

– Нет, он качает нефть. Бочки бесплатные. Он берет только за нефть. Доллар за баррель. Не больше. Но и не меньше. Это его профит.

Мой приятель Финк снова поднялся к нам. Он уже начал нервничать. Подойдя, он оттащил меня в сторону.

– Сколько ты еще можешь это выдерживать?

Наш друг быстро ретировался, плюхнувшись в воду. Мы собрали вещи и приготовились уходить. Внизу под нами на гладкой поверхности моря появилась голова выдры. Мы на секунду задержались, чтобы посмотреть, как она кувыркается.

– Послушайте! – крикнул наш каучуковый друг.

Мы обернулись.

– Освежите свой немецкий!

– Зачем?

– Потому что вы должны знать несколько языков. Особенно немецкий.

– Но я знаю немецкий.

– Тогда займитесь арабским. Легкий язык.

– А как насчет хинди?

– Да, и хинди... и тамильским.

– Санскритом не надо?

– Нет, на нем больше никто не говорит. Только в Тибете.

Он помолчал, плещась, словно морж, потом крикнул:

– Помните, о чем я вам говорил: больше внимания в статье уделяйте символизму!

– Постараюсь! – пообещал я. – А еще надо верить в Создателя, не так ли?

Я ждал, что он скажет в ответ что-нибудь резкое, но он промолчал, сосредоточенно намыливая пальцы на ногах.

Я гаркнул что было мочи.

Он поднял глаза, приложил ладонь к уху, будто присушивался к шепоту.

– А теперь улыбнитесь мне! – сказал я.

Его губы растянулись.

– Нет, не так. Улыбнитесь, как улыбались до этого. Повращайте глазами. Покачайте головой, поцокайте. Ну, давайте, улыбнитесь прежде, чем мы уйдем.

К моему удивлению, он сделал так, как я просил.

– Отлично! – сказал я. – Теперь я думаю, может, вы и вправду индус. У меня было много друзей индусов – в Нью-Йорке. Все – отличные ребята. Малость со странностями, кое-кто... Слыхали когда-нибудь о Мазумдаре?

– Как?

– Мазумдар. Гаридас Мазумдар. Он был гением.

– Повторите, как его имя?

– Гаридас.

– Это не индусское имя!

– Нет? М-м, и не чешское. Пусть он будет болгарином.

Мы помолчали.

– Кстати, – заметил я, – вы так и не назвали мне свое имя.

– Это не имеет значения, – ответил он. – Никто не знает, кто я. Я называюсь разными именами, какими нравится, это доставляет мне удовольствие.

– Отличная идея. Просто отличная. Завтра возьму себе имя Хануман. Слышали когда-нибудь такое? Завтра буду зваться Шри Хануманом... вырежу дырку в штанах, чтобы можно было помахивать хвостом, если придет такая охота. Я хочу, чтобы вы запомнили сегодняшний день! Теперь-то вы понимаете?

Он погрузился с головой в воду, словно не желая дольше слушать.

– Пошли, Боб, – сказал я. – Хочу отправить бочку нефти принцу Монако.

Когда мы проходили мимо, он высунул голову из воды, поднял указательный палец и с важностью обезьяны изрек:

– Не забудьте поехать в Индию. Даю вам семь лет на то, чтобы решиться. Если за это время не поедете, то уже не поедете никогда.

С этим решительным приговором мы покинули сцену.