Книга: Вспоминать, чтобы помнить
Назад: Генри Миллер Вспоминать, чтобы помнить
Дальше: Архитектор Барда

Предисловие

В этой книге собраны портреты людей, которым я хотел бы воздать должное. Количество портретов могло с легкостью увеличиться, но тогда это сочинение превратилось бы в своего рода книгу для посетителей, чего я совсем не хочу. За шесть лет, даже если представить себе, что сидишь сиднем и ничего не делаешь, неизбежно перезнакомишься с уймой народу. За небольшим исключением, все описанные здесь встречи произошли случайно. То есть я хочу сказать, что сама судьба сводила меня с этими людьми.
Вся моя жизнь завязана на случайных встречах. Именно таким образом я приобрел большинство друзей. Люди, с которыми давно мечтаешь познакомиться, при встрече обычно разочаровывают. С некоторыми подолгу переписываешься, не рассчитывая на свидание, и, поверьте на слово, так лучше. За свою жизнь я был знаком только с несколькими знаменитостями, но знал изрядное количество по-настоящему гениальных людей, многие из которых так и остались неизвестны широкой публике. А сколько повидал я невротиков и психопатов, не говоря уже о занудах и откровенных негодяях! Больше всего мне по душе простые люди, чьих имен никто не знает.
Уехав в июне 1942 года из Нью-Йорка, я остановился в качестве гостя у Маргарет и Гилберта Найманов в лос-анджелесском районе Беверли-Глен. К тому времени я был уже основательно измотан. Небольшой коттедж в Беверли-Глене — районе, прилегающем к Белэйру, — другими словами, к Золотому берегу, был замечательным местечком. Когда Найманы уехали в Колорадо, я жил там с Джоном Дадли из Кеноши. То было не самое хорошее для меня время, его скрашивали только занятия живописью. Поездки из Глена в Голливуд или Уайн казались мне чем-то вроде путешествий на Аляску. За покупками я обычно отправлялся пешком в Уэствуд-Виллидж или Беверли-Хиллс. Пару раз мне хотели подарить автомобиль, но я всякий раз отказывался. Наконец, больше уступая желанию лентяя Дадли, я купил за сорок долларов машину. Она послужила нам десять дней, после чего мы бросили ее в канаве у дороги.
Из всех людей, которых я тогда встречал, больше всего мне запомнился Аттилио Бовинкел из Уэствуд-Виллидж. И не потому, что он заботился обо мне, хотя он действительно много для меня сделал, а из-за его человеческих качеств. И внешне, и характером Бовинкел очень напоминал мне отца, когда тот был в его возрасте. Он так же снисходительно и мягко относился к людям, отличаясь с рождения широтой натуры и бесконечной терпимостью. Из того, как я говорю о нем, можно заключить, что его нет на свете, но он жив, и еще как жив! Я скучаю по нему больше, чем по всем остальным, с кем свел знакомство, вернувшись в Америку.
Очень многим я обязан Джину Варде — это он открыл мне Биг-Сур — место, ставшее с 1944 года моим домом. Мне же кажется, что я живу здесь намного дольше — наверное, это связано с тем, что впервые у меня появился в Америке свой дом. Да, именно Варда привез меня сюда, а вот жить здесь я смог благодаря Линде Сарджент. Но Линда заслуживает отдельной книги.
Через несколько месяцев после того, как я поселился в Биг-Суре, меня вызвали на Восточное побережье в связи с болезнью матери. Находясь там, я посетил Дартмутский университет, чтобы повидаться со своим другом Гербертом Уэстом, профессором литературы. Вместе с ним я совершил поездки по штатам Нью-Гемпшир и Вермонт и от последнего пришел в полный восторг — столько в нем очарования. Герб Уэст, о котором я знал, что он тоже сын портного, был мне как брат. Нет никакого сомнения, что он самый человечный из всех профессоров, которых я встречал в своей жизни — и не только в Америке. Легко понять, почему его так любят студенты.
Я не мог вернуться в Калифорнию, не повидавшись с Полом Вайсом, читавшим курс философии в Брин-Море. Он уже несколько месяцев бомбардировал меня письмами, убеждая приехать на Восток и познакомиться с Джаспером Дитером из театра Хэджроу в Мойлане. Он был так настойчив, что чуть не добился обратного эффекта, и я мог бы уехать, не встретившись с Дитером, что было бы непоправимой потерей.
В Боулдере (штат Колорадо) я свел знакомство с Томасом Джорджем, греком, который держал там кондитерскую. В помещении за магазином он однажды угостил нас вкуснейшим обедом — такой отменной еды я не помнил со времен Афин. Когда мы думали, что обед подходит к концу, хозяин вдруг открыл духовку и извлек оттуда жареного козленка, которого приготовил специально для нас. Это пиршество осталось в моей памяти как самое обильное из всех, на какие меня звали.
Мне вспомнился еще один грек, к которому я иногда наведывался, бывая в Нью-Йорке. Он дежурил при туалете в одном известном отеле, где любили селиться литературные знаменитости. Мог и туфли почистить, если попросить. Я впервые заговорил с ним, когда он поглощал свой ленч прямо на рабочем месте — внизу, в цокольном помещении, в своем маленьком сверкающем королевстве, где сосредоточены все зловонные ароматы. Услышав, что я бывал в Греции, он тут же отложил в сторону сандвич, от которого откусывал маленькие кусочки, подолгу жуя их беззубым ртом, и лицо его осветилось, словно я произнес слова молитвы. Каждый раз, находясь поблизости, я заходил навестить его. Мы перекидывались всего несколькими словами, но встреча с ним всегда давала мне заряд бодрости на весь день. Несмотря на зловоние, я через него приобщался к Греции — к ее солнечному небу, голубым водам, духовному богатству. Много известных людей спускались в этот туалет, но я сомневаюсь, что кто-нибудь обратил внимание на этого посланца из царства света.
Интересные личности встречаются в самых неожиданных и ничем не примечательных местах. Помнится, один профессор как-то уговаривал меня нанести визит Альфреду Норту Уайтхеду. Возможно, я совершил большую ошибку, не последовав его совету. И все же сомневаюсь, что Уайтхед мог бы заинтересовать меня больше, чем один темнокожий человек, с которым я не раз толковал в Голливуде. Он был всего лишь чистильщиком обуви в парикмахерской на одном из главных проспектов. Впервые я увидел его однажды вечером, когда парикмахерская была уже закрыта. Он сидел за пишущей машинкой прямо на тротуаре рядом с витриной. На этом людном месте им были написаны почти все его произведения. Мы немного поговорили, и он пригласил меня на следующий день к себе, чтобы показать свои творения. Там я просмотрел несколько пухлых рукописей — все, как один, романы неимоверной длины. Их язык никак нельзя было отнести к «оксфордскому» английскому — скорее это был «африканский» вариант. В любом случае ничего подобного я никогда не читал. Говоря так, я вовсе не имею в виду, что этот язык был невразумительным. Совсем наоборот. По сравнению с прозой Олдоса Хаксли или Ивлина Во он был ярким и богатым. Читая такие романы, не заснешь. Сюжеты просто захватывали. Это были скорее фрески, чем романы. Я попытался представить издателя, у которого хватило бы смелости их напечатать, но у меня ничего не получилось. Такого в американской литературе еще не было, это были книги, написанные чернокожим, написанные абсолютно честно и — так, как мог написать только чернокожий. Может, немного коряво, даже весьма коряво, но зато они брали за душу и захватывали в тысячу раз сильнее, чем дешевые романчики, заполонившие рынок. И корявыми они казались, только если смотреть на них предвзятым взглядом литературного эстета. Эта была, если так можно выразиться, живительная корявость, корявость стимулирующая, — великолепная с какой-то особой, непривычной точки зрения. Голливуд — то место, где всегда (так принято считать) ищут новые таланты. Но чтобы найти подходящего человека, они смотрят в телескоп. А этот человек день-деньской прямо у них под носом чистит их туфли и обмахивает пальто, и никто его не замечает.
Когда слоняешься безо всякой цели, всегда встречаешь много странных, интересных и часто очень одиноких людей. С начала войны я время от времени знакомился то с одним, то с другим солдатом. Обычно тот оказывался дезертиром или подумывал, чтобы дезертировать. Ни разу не встретил я человека в армейской форме, который одобрял бы войну, верил, что она необходима, и считал, что сильные мира сего поступают правильно, посылая его на фронт. Ни у кого из них не лежала душа к ратным подвигам — как это ни удивительно. Многие из них были простыми деревенскими парнями, жившими прежде в горах или в степи. Некоторые дезертировали, потому что тосковали по женам и детям, другие беспокоились о своей домашней скотине, а встречались и такие, что изнывали душой по самой земле, на которой выросли. Все они были хорошими честными парнями — солью земли. Я часто задумывался, сколько их убито, заковано в кандалы или замучено невежественными и злобными охранниками.
Как-то раз в одном из баров Миссисипи я свел знакомство с продавцом книг — он торговал энциклопедией «Британника». Казалось, я встретил собственный призрак. В баре он залечивал раны после полного унижений рабочего дня, рассказывая мне то, что я давно знал из собственного горького опыта, и хвастался, не без примеси горечи, своими комиссионными. Я недоумевал, почему он не пытается всучить и мне свою энциклопедию. Возможно, он был для этого слишком пьян. Когда он, пошатываясь, побрел по улице, я краешком глаза уловил, что за ним последовал дюжий негр. Я взвесил в уме: что нужнее — еще один книгопродавец Америке или деньги этому негру? А потом мне вспомнился один американский писатель, с которым я познакомился где-то на Юге; этот тип как-то вечером у себя в доме развлекал гостей, рассказывая про свои пьяные подвиги с другом-боксером. Ради забавы они выходили на темную улицу и, завидев негра, без всякой причины и предупреждения сбивали того с ног. По словам хозяина, фокус заключался в том, чтобы свалить здорового негра с одного удара. (Считается, что у негров особенно крепкие головы.) Если это не срабатывало, наносился удар в живот или бутылкой по голове... Хорошенькая история. Как же порой скучно бывает американским писателям!
Вилли Фанг — птица совсем другого полета. Он держит салун в Лос-Анджелесе, а еще иногда снимается в кино. Я сразу узнал его, когда мы вошли в салун. Вилли Фанг любит музыку — всякую музыку. У него в салуне работают три музыканта, все из Оклахомы, и, как мне кажется, держит он их не столько ради клиентов, сколько для собственного удовольствия. Обычно он ставит стул позади пианиста и сидит, скрестив руки на груди, с сосредоточенным видом ревностного буддиста. Иногда оборачивается, чтобы посмотреть, слушаем ли мы. Когда он улыбается своей широкой улыбкой, то улыбка эта подобна солнцу, озаряющему Вайкики. Она словно говорит: «Ощин хорошая музыка, ощин хорошая». Когда музыкант кончает играть, Вилли Фанг поднимается, добродушно осведомляясь, что мы будем пить. Он хочет, чтобы нам было хорошо, и, похоже, его не очень волнует, кто будет платить — мы или он. Просто пейте и слушайте музыку! Время от времени к нам присоединяются и музыканты. Все они простые люди, которые выкладываются до последнего. Замечательно, что именно они играют у Вилли Фанга. Здесь их место.
Я почувствовал симпатию к Вилли Фангу сразу же, как только его увидел. И пока мы сидели в салуне, он с каждой минутой нравился мне все больше. Он изъяснялся короткими фразами, сопровождая их все той же широкой и безумно обаятельной улыбкой. Я хорошо помнил его в некоторых ролях и должен сказать, что нигде ему не дали раскрыться по-настоящему. Несколько раз я порывался сказать ему об этом, но всякий раз сдерживался, боясь, что он неправильно это истолкует. Поэтому я весь вечер только улыбался ему, аплодировал музыке и говорил сам себе: «Ощин хорошая музыка, ощин хорошая. И Вилли Фанг тоже ощин хороший, ощин хороший». Надеюсь, он это понимал.
Если уж речь зашла о салунах... Однажды я был в крепости Монро — месте, которое всегда мечтал посетить. Хотя бы для того, чтобы побывать в «Оулд-Пойнт комфорт» и увидеть своими глазами величественное, пусть и несколько обветшалое здание гостиницы «Чемберлен». Много лет мечтал я провести там отпуск. Но не делал этого до того времени, пока не познакомился с одним корнетистом (за неделю до его самоубийства), который большую часть жизни провел, перебегая из гостиницы в крепость и обратно. Как бы то ни было, но в день посещения крепости я, выйдя из «Оулд-Пойнт комфорт», оказался через какое-то время в салуне в Фибусе. Со мной был Эйб Раттнер. Мы обратили внимание на то, что в заведении много картин. Некоторые были весьма неплохи, совсем даже неплохи. Как мы вскоре выяснили, их нарисовал хозяин салуна. Слушая его, я засомневался, видел ли он хоть раз в жизни картину, написанную хорошим художником. Не уверен, что он когда-нибудь выезжал за границы Фибуса. (Или видел, как река разливается весной.) Рисовать он бросил давным-давно. Теперь его нельзя было назвать даже любителем. Думаю, ему и в голову не приходило, что можно всю жизнь рисовать и даже сделать из этого профессию. Похоже, он искренне считал рисование забавой. Я тогда подумал, что в Америке много таких людей, как он, — с талантом и не знающих, что они художники. Неудачники. Неудачники — потому что в окружающей среде не было подпитки. Неудачники — потому что существовали в пустоте, ничего не слышали, ничего не видели, ничего не знали... Ну и что в результате? Да ничего. Вот так.
Есть люди, а есть места. Случалось ли вам ехать как-нибудь весь день и вдруг неожиданно, перед самым наступлением темноты, увидеть впереди на дороге гостиницу, бар или кафе? Помните свое ощущение от таких мест? Помните это безотрадное однообразие? Кажется, вот-вот наступит конец света. Здесь можно увидеть одинокого бедолагу, разговаривающего с самим собой у стойки бара. А в затянутом паутиной углу рыдающую или скрежещущую от злости зубами потрепанную старую потаскушку. Какое, впрочем, это имеет значение? Через мгновение заработает музыкальный автомат. Из него польется мелодия, которая преследует вас с той минуты, как вы вышли из дома. Песня, полная меланхолии! Как раз то, что нужно под конец дня. Страшно хочется надраться, но — никак нельзя. Мигом проглатываете выпивку и снова в путь! Следующее место столь же безотрадно, столь же грустно, и из музыкального автомата доносится тот же тоскующий стон. И тогда вы сдаетесь. Останавливаетесь у первой встречной гостиницы, той, что поскромнее, и сразу же оказываетесь в Англии времен крестоносцев. Умываетесь и отправляетесь на поиски места, где можно поесть. Меню выглядит как реклама для желающих заработать расстройство пищеварения. Вы идете спать и пытаетесь читать. И тут самое время пустить себе пулю в лоб... То есть я хочу сказать, что вы вырубаете свет... и лежите всю ночь без сна, а в голове крутятся сценки из американской жизни.
Да, места... Взять, к примеру, Мэйн-стрит в Лос-Анджелесе. Несмотря на все странные, нелепые, невероятные вещи, которые случаются с вами в этом городе, туда возвращаешься снова и снова. А Мэйн-стрит, на мой взгляд, — одна из самых отвратительных улиц Америки. Просто вопиющее уродство. Идешь по ней, смотришь на всех этих типов в барах и содрогаешься от отвращения. Обезьянье царство. Вставшие на ноги обезьяны ходят, покачиваясь, вдоль стойки. Я встречал иностранцев, которые видят в этом особый шарм. Полагают, будто это настоящая Америка — как она есть. Дешевая мишура. Одна мишура. А им нравится. Для них это экзотика. Правда, только до тех пор, пока какой-нибудь жуткий тип не звезданет им по первое число — без всякой причины. Просто потому, что они ему не понравились. Вот что такое Америка. Чтобы это понять, не нужно ходить в кино. Просто послоняйтесь по Мэйн-стрит. По любой Мэйн-стрит.
В Америке полно разных мест, где можно развлечься. Убогих мест. И все эти ничтожные места кишат людьми. Переполнены такими же ничтожными душонками. Завсегдатаи этих мест — люди без определенных занятий, и все они ищут развлечений. Как будто основная цель человеческого существования — забыться. Каждый норовит найти уютное местечко, где можно посидеть со своим спутником и забыть на время о проблемах. Никто так и не находит того, что ищет, но продолжает делать вид, что такое место существует — пусть не здесь, а где-то еще. И каждый с упорством маньяка повторяет: «Здесь замечательно. Классный кабак. Я здесь счастлив. Здесь я забываю, что одинок и несчастен». И, говоря это, он становится действительно одиноким и несчастным. Неожиданно вы замечаете, что кто-то говорит с вами. Пьяный монолог в самом разгаре. Этот парень не просто одинок и несчастен, он еще и не в своем уме. Наконец отчаяние настолько переполняет вас, что вы решаете отправиться домой. Надо действительно дойти до ручки, чтобы возвращаться туда, потому что дом — последнее место на земле, куда стоит идти, когда тебе плохо. Он, конечно, напичкан всем, чем положено, — там есть радиоприемник, холодильник, стиральная машина, пылесос, энциклопедия «Британника», юмористические журналы, телефон, паровое отопление, электродуховка, душ и т.д. Все удобства цивилизации, так сказать. И все же нет такого народа на свете, которому было бы так неуютно дома, как американцам. В самой атмосфере здесь носится дух унылого помешательства. Стоит только, расположившись в удобном кресле, повернуть ручку приемника, и эфирные волны донесут до вас вкрадчивый, тщательно выбранный голос: «Весь мир смотрит на Америку!» Если бы только мир мог заглянуть в сердце Америки и увидеть, что происходит в ее семьях! Тогда, не сомневаюсь, человечество отвернулось бы от нашей страны. И думаю, для мира будет в тысячу раз лучше, если он перестанет надеяться на Америку и верить в нее. Так мне кажется.
Конечно, есть и другие места, кроме дома, милого дома. Опрятные, чистые места, вроде церквей, к примеру. Разве может быть что-нибудь опрятнее и чище внутреннего помещения храма — я имею в виду, конечно, протестантскую церковь? Пожалуй, только больница или морг. Снаружи церкви всегда немного нелепы — стены цвета желчи и темные витражи; на одних — парят в облаках овцы, на других — Иисус, наш Спаситель, на кресте. Однако внутри — отрада для глаз. Ряды скамей, Псалтыри в задних карманах. А на кафедре — один из тех хороших, чистеньких, честных людей, которых называют «божьими». Перед ним графин с водой — на случай, если он захочет пить или охрипнет. Как же он любит свою паству, дорогой, добрый пастор! Он любит каждого из них, как любит своего обожаемого Иисуса. Прекрасный человек! Вот если бы только он не нес такую ахинею! Если бы действительно говорил дело!
Нет, церковь не то место! И кегельбан не то, и кинотеатр, и бильярдная, и аптека, и военная академия, и тюрьма, и приют для глухонемых, и психушка. Все они жалки, унылы и зловещи. Даже если принадлежат «Лосям». И все же однажды, оказавшись в Глен-Эллен, где был дом Джека Лондона, я подумал: «Если есть в Америке место, похожее на Рай, то оно здесь». Но позже мне сказали, что Лондон не часто бывал в этом доме. Он был слишком большим непоседой. Найдя Рай на земле, он изгнал себя из него.
Говорят, что Пушкин, прочитав «Мертвые души» и до слез нахохотавшись, воскликнул: «Боже, как грустна наша Россия!» То же самое я мысленно говорю себе, думая об Америке. «До чего же грустное место! Какое ужасное поражение!»
Похоже, и французы, благодаря нынешней моде на американскую литературу, начинают это понимать. Вероятно, их поражает, что американские писатели говорят о своей стране вещи гораздо более жесткие, чем иностранцы. Они признают, что книга Дюамеля об Америке («Scenesdela Vie Future»*), если сравнивать ее с произведениями таких писателей, как Фолкнер, Стейнбек, Колдуэлл, Дос Пассос, кажется вполне невинной. И поздравляют наших писателей с такой растущей трезвостью взгляда.
* «Сцены будущего» (фр.) — публицистическая книга французского писателя Жоржа Дюамеля (1884— 1966). — Здесь и далее — примеч. пер.; примечания автора оговариваются специально.
Эта «будущая жизнь», о которой спешит предупредить соотечественников Дюамель, уже пришла в Советскую Россию. То, что другого пути нет, там, кажется, приняли как само собой разумеющееся. Русские уже в новом мире — ногами вперед. А мы у себя притворяемся, что можно одновременно жить сразу в двух мирах. С партийной точки зрения наши лучшие писатели — реакционеры. Они якобы плетутся у чего-то там в хвосте. В произведениях этих социальных сатириков слишком много пессимизма, слишком много разочарованности. А энергичные, устремленные в будущее люди должны быть полны веры, отваги и оптимизма.
Не нужно забывать, что наши самые талантливые писатели оказывают весьма незначительное влияние на страну в целом. Народ по-прежнему будет голосовать за программы республиканцев и демократов. Россия сознательно и стремительно рвется вперед, понукая и подстегивая себя. Мы же, американцы, бредем, пошатываясь, как пьяные, мало что соображая. Люди, которые обеспечили нашу победу в войне, в большинстве своем — консерваторы, это ученые, специалисты, промышленники и изобретатели. Им не нужен новый мир, они хотели бы вернуться к добрым старым временам. Русские же мечтают о новом мире и готовы на все, чтобы поскорее жить в нем. Но хотим мы того или нет, новый мир уже на пороге. Однако по большому счету он никому не нравится. Даже русские чувствуют себя в нем не очень уютно. Конечно, те, кто верит в новый порядок, очень надеются на то, что простой человек в конце концов воспользуется плодами тех изобретений и открытий, которые сейчас совершаются. Но каким образом, хотел бы я знать? Похоже, никто не в состоянии дать вразумительный ответ на вопрос, как произойдет это чудо. Как простой человек сумеет воспользоваться всем этим, если у него нет потребности оказаться в раю? Как может воцариться новый порядок, если у людей, которым предстоит его создать, нет новых сердец, нового сознания?
Сказав, что Америка — грустное место, я имел в виду именно это. Печально сознавать, что страна, имеющая такие огромные возможности, так мало сумела ими воспользоваться. Печально сознавать, что почти никто среди нас не любит свою работу, почти никто не верит в то, что делает, и почти никто, кроме записных оптимистов, не надеется на лучшее будущее. И еще печальнее наблюдать, как ничего не делается для того, чтобы что-то изменилось. Да, я знаю, что рабочие создают свои организации, бастуют или грозят забастовкой, пытаясь добиться повышения заработной платы и улучшения жизни. Но я также знаю, что при непрерывно растущей дороговизне они никогда не станут получать достаточное денежное вознаграждение. Америку пугают «диктатурой пролетариата». Но присмотритесь к простым, рядовым людям, так называемым «массам». Неужели вы действительно думаете, что эти мужчины и женщины могут диктовать будущее Америке? Разве могут рабы мгновенно переродиться в правителей? Эти бедняги умоляют, чтобы их вели, и их ведут — только в тупик.
Война окончена, но вместо обещанных Четырех Свобод мы имеем все виды тирании, все виды нищеты, все виды лишений. Победители, как это обычно бывает, перессорились. Где вожди, кто они, кто будет строить новый мир или поможет ему привиться у нас? Можете вы назвать таким вождем Сталина, или президента Трумэна, или де Голля, или Английский Банк? Неужели они воплощают дух времени? Неужели это те люди, которые выведут нас из пустыни?
Новый мир рождается из необходимости, рождается в муках, как все новое на земле. Он возникает в результате действия сил, которые мы лишь смутно себе представляем. Составляющие элементы этого будущего мира образуют целое, которое невозможно постичь с помощью политической идеологии. Только новая ментальность, новое сознание, только новый взгляд на вещи, способный охватить все противоречивые тенденции процесса и подняться над ним, позволит человечеству приспособиться к порядку и духу нового мира. Как только люди проникнутся сознанием того, что «эра изобилия» неизбежна, все современные идеи — мелкие, разрушительные, взаимоисключающие — исчезнут, как туман. В настоящее время в мире нет ни одного политического лидера, который видел бы дальше собственного носа, нет ни одного ученого, который принимал бы во внимание уже выпущенные на свободу новые силы, не говоря уже о том, чтобы управлять ими или хотя бы контролировать их. Мы только сейчас начинаем смутно догадываться, что яйцо мира на самом деле треснуло и что это случилось уже несколько столетий назад, а за ним дрогнул и космос, в котором люди будут вынуждены играть роль богов.
Можно сказать, что атомная бомба — это всего лишь первый рождественский подарок от неких тайных сил, формирующих новую эру. Но вряд ли стоит надеяться, что мы удовлетворимся одной только этой потрясающей новой игрушкой. Как быстро привыкли мы к железным дорогам, пароходам, автомобилям, самолетам, электродвигателям! За считанные мгновения мы можем связаться с Китаем, Индией, Австралией, черной Африкой, и всего несколько часов (это сегодня, то ли еще будет завтра!) нам требуется, чтобы перенестись туда. А сами мы, миллионы и миллиарды человеческих существ, движемся тяжело и неуклюже, словно парализованные и глухонемые. При желании мы, американцы, могли бы и сейчас обеспечить остальное человечество всем необходимым. Для этого нам не нужна ничья помощь. У нас всего в избытке — я имею в виду физическое наличие. Что же касается наших возможностей, здесь ничего точно сказать нельзя. Войны дают только слабый намек на истинные возможности нации в экстремальных ситуациях. У нас есть тайные запасы, которые, если их высвободить и пустить в дело, покажут безграничные мощь и энергию. Мы можем пробудить такие надежды, такое мужество, такой энтузиазм, что страсти времен Французской революции покажутся пустяшными. Говоря это, я имею в виду только то, чем мы и впрямь располагаем, что мы на самом деле знаем и что мы можем, несмотря на всю нашу близорукость, действительно видеть. Я ничего не говорю о подавленных, разрушенных мечтах наших изобретателей, наших ученых, наших инженеров, наших поэтов, о том, чего мы могли бы достичь, если бы их поддержали, а не мешали. Но даже с тем, что мы знаем и чем располагаем, можно преобразить жизнь на земле всего за несколько лет. С этой точки зрения то, чего Россия надеется достичь за последующие двадцать лет, покажется детской забавой. На самые дерзкие мечты наших самых отчаянных мечтателей я отзовусь так: «Да, все это возможно. И может сбыться прямо теперь, начиная с завтрашнего дня. Причем в гораздо большей степени, чем может вообразить самый пылкий фантазер». Будущее летит к нам навстречу со скоростью дикого мустанга, мы уже ощущаем его жаркое дыхание.
Нет необходимости принадлежать к одной из партий, исповедовать какой-нибудь культ или философское учение, чтобы почувствовать, что нас ждет впереди. Чтобы новый мир стал возможным, не обязательно демонстрировать свою лояльность чему бы то ни было. Если уж на то пошло, нам вообще стоит воздерживаться от лояльности — это всего лишь узда или костыли. Мы всегда лояльны мертвым вещам. Живое не нуждается в поддержке, оно само диктует условия — безразлично, поддерживают его или нет. Нужно только, чтобы мы признали то новое, что утверждает себя, и действовали в одном ритме с тем, что жизнеспособно и созидательно.
Сейчас человечество ограничено в своих действиях, сковано и подавлено существующими формами управления, воплотившимися в государстве. Кто кого защищает: государство — нас или мы — государство? Любая форма тирании существует сегодня с нашего молчаливого согласия. В какую сторону света ни бросишь взгляд, повсюду — призрак тирании. И возможно, худшая из тираний — та, которая создается на благо нам. Всеобщего благоденствия не достичь, пока личность не будет считаться главным приоритетом — и пока самый последний и слабый из людей не окажется под защитой. Все решает личность. Государство — абстракция, полное дерьмо, оно может только нас устрашить, но не убедить или восторжествовать над нами.
В любом государстве есть нечто, напоминающее вирус смертельной болезни, работающий на разрушение. И со временем, ведя незаметную подрывную работу, он таки добивается своего. Ни одно государство не принимает во внимание интересы человека — только собственную выгоду. Когда мы перестанем думать о государстве и будем думать о людях, о самих нас, потому что именно мы, все вместе, составляем человечество? Когда научимся думать обо всех, а не только о «себе, любимых»?
Новый мир всегда более открыт, чем старый. Загнивающий, гибнущий мир — собственник, он ревниво, с трудом расстается со своими привилегиями. Понимая невозможность прежнего существования в виде сложного организма, он пытается жить на уровне клетки и атома. Рождение нового мира означает крушение старого. Оно знаменует смену религий, отказ от известного и проверенного ради переживания свободы и поиска неизведанного. И прежде всего оно знаменует освобождение. Тот, кто говорит: нет! — кто защищает старый порядок (священный храм, священную корову), кто сомневается и разочарован, тот не хочет освобождения. Такие люди мечтают умереть еще в утробе матери. Всякий порыв они останавливают своими «но», «а если» или «невозможно!». У них всегда один девиз: «Тише едешь — дальше будешь!» В разговоре они всегда скатываются на уступки и компромиссы, от них никогда не услышишь убежденных, решительных слов.
Если русские будут думать только о России, а американцы — об Америке, то скрытые силы, которые управляют нашим миром и представляют все человечество, в конце концов заставят их вступить в открытый конфликт, побуждая уничтожить друг друга. Говоря о разоружении, разве не имеют они в виду, напротив, накапливание оружия? Если они действительно так хотят мира, как говорят, то почему стремятся изо всех сил сохранить запасы оружия, арсеналы, своих шпионов и провокаторов? Каждый раз, когда побеждает тенденция, направленная на самоизоляцию, возникает потенциальная угроза гибели этого общества. В настоящее время я не знаю нации, которая в своих действиях исходила бы из общечеловеческих интересов. Похоже, теперь это просто противоестественно. Каждый скажет вам, что такая позиция — самоубийство. Однако ясно как день, что существование отдельных наций на нашей земле подходит к концу, хотя последний час еще не пробил. Какое-то время ассимиляционные процессы еще будут длиться, но нет никаких сомнений в том, каким образом это закончится. Понятие нации исчезнет. Человеческому сообществу не нужны эти тщательно изолированные отсеки. Не осталось ничего, что оправдывало бы деление людей на нации, ведь считаться русским, французом, англичанином или американцем — значит быть меньше, чем ты есть на самом деле.
Позвольте мне ненадолго остановиться на этой «самоубийственной» политике, которая, как считается, устанавливает общечеловеческий, а не национальный подход к мировым проблемам. Я не могу не думать о том, с какой надеждой беспомощные народы взирали в последние дни войны кто — на Америку, кто — на Россию, а кто — и на обе державы сразу. Две могущественные нации, решив во что бы то ни стало выиграть войну, потрясли мир тем, что сумели мобилизовать все свои, казалось, неисчислимые ресурсы — и духовные, и материальные. Но как только все закончилось, куда подевались эти удивительные силы — особенно духовные? А ведь теперь, даже больше, чем в дни войны, слабые страны нуждаются в помощи двух великих держав. Ведь победа — только половина успеха. Но где сейчас созидательная энергия, которая должна противостоять духу разрушения? Помня о надежде, которую мы пробудили во время войны в других народах, я задаю себе вопрос, разве не возросла бы она в тысячу раз, если бы мы — вся нация — мужчины, женщины и дети, посвятили свои жизни делу освобождения и возрождения Европы и Азии. Чтобы защитить свои семьи, нам пришлось пойти на определенные жертвы. Но разве сейчас мы не можем пойти на такие же жертвы? И даже на большие? Почему мы уничтожаем ценные запасы, оборудование, материалы в то время, как остальное человечество нуждается во всем этом? (Даже наши соотечественники испытывают нужду в этих вещах.) Как получается, что мы строили избыточное количество самолетов, чтобы разрушать дома других людей, а теперь нам даже не приходит в голову строить их в еще больших количествах, чтобы поставлять этим несчастным еду, одежду и строительные материалы? Если мы могли напрягать нашу экономику в целях разрушения и убийства, то почему бы не сделать то же самое сейчас, чтобы помочь, накормить и защитить? Разве мы не виновны в том, что ведем войну против беззащитных людей? Если мы и пальцем не пошевелили, чтобы защитить людей от голодной смерти, то не потому, что не можем этого сделать, как уверяют наши политики, а потому, что нам на них наплевать. А все из-за того, что у нас не хватает воображения, чтобы понять: народ, который ничего не делает в то время, как остальное человечество агонизирует, является таким же убийцей в душе, как и армия, опустошающая их земли. Если каждый американец сочтет своим священным долгом сделать что-нибудь для неизвестного брата в Европе или Азии, если он будет считать естественным и правильным поделиться с теми, кто находится в нужде, и сделает это как частный гражданин, без оглядки на политику или на дипломатию своего правительства, если такой поступок станет безотлагательным делом для каждого американца, неужели вы думаете, что тогда современное положение вещей радикально не изменится? Даже сам факт, что у американцев хватило смелости — или лучше назвать это «порядочностью»? — выдвинуть такой проект, помог бы воспрять духом миллионам людей, считающих себя обреченными. Нам говорят, что мы в первую очередь должны позаботиться о собственном народе, обеспечить его не только всем необходимым, но и предметами комфорта, которых он был лишен в военные годы. Но случись так, что война продлилась бы еще десять лет, разве не сумели бы мы обойтись без всего этого? Разве не смогли бы приспособиться и к еще большим лишениям? (Кроме того, война не ударила по нам так сильно, как по остальным воюющим нациям, — это бесспорно.) Более того, не следует забывать, что принесенные нами жертвы не были добровольными. Нота жертва, о которой я говорю, будет добровольной, и потому результат со временем был бы несравненно большим. Позволю себе привести еще одно отличие: народ, который по доброй воле приносит жертву, становится сильнее и радостнее — не то что во время войны, когда, несмотря на все жертвы, он хиреет и вымирает. Это так, хотя осторожные политики и утверждают, что, если начать прекраснодушествовать, то некие злобные силы исподтишка нанесут удар в спину американскому народу. Можно достаточно красноречиво фантазировать по этому поводу, избрав в качестве врага, к примеру, русских. А что, если оказать помощь и России — нашему потенциальному противнику? Что тогда? Думается, сейчас — безотносительно к тому, нанесут нам удар в спину или нет — самое важное решить: дадим мы человечеству умереть на наших глазах при нашем пассивном созерцании или попытаемся спасти? Способны ли мы жить в мире, переполненном больными, голодными, бездомными и беспомощными людьми? Откуда тогда возьмутся наши благословенные «клиенты»? Нас что, заставят поедать наши собственные деньги? И национальная экономика погибнет?
Глупо говорить о ничтожности лозунгов, навязанных воюющим народам виновниками бойни. Мало кто из порядочных людей поверил этим броским фразам. Зачем же в таком случае мы воевали? Очевидно, затем, чтобы победить. Выиграть войну и вернуться к так называемой нормальной жизни. Какова же эта наша «нормальная жизнь»? И до какой степени она действительно нормальна? Мало кто из нас верит, что эта жизнь, к которой все мы мечтали вернуться, по-настоящему хороша. В каждой стране, богатой или бедной, демократической или фашистской, условия жизни были невыносимыми. Возможно, люди не обсуждали открыто свое положение, но оно было ужасным. В частной беседе, в семейном кругу, за закрытыми дверями — повсюду были одни и те же жалобы. Люди говорили друг другу, своим женам и детям: «Это не жизнь. Надо положить этому конец». А затем вдруг в тех странах, где шла так называемая нормальная жизнь, граждан предупредили, что они могут лишиться даже этого эрзаца и получить то, что угрожают навязать враги; их заверили, что им лучше принести в жертву свои жизни, отдать все, что у них есть, за это псевдосуществование, в противном же случае наступит вечный ад, вечное рабство. И каждая из пораженных страхом стран послала на битву множество крепких, здоровых мужчин (и женщин, а подчас и детей), чтобы те убивали друг друга. Бросив с неба небольшой предмет, мы, американцы, показали фокус, одержав с его помощью победу в войне. У нас была на руках козырная карта. И мы открыли ее.
Многие справедливо удивляются, почему мы, имея в своем распоряжении такие козыри, не положили повсюду конец тирании, несправедливости, нищете и лишениям. Мы могли бы освободить гораздо большую территорию — и не для роста собственного могущества, а для того, чтобы создать лучший, более разумный миропорядок. Если мы смогли одним махом уничтожить все население в далеком японском городе, что нам стоило устранить всех маленьких цезарей, которых мы с удовольствием обдаем презрением и высмеиваем. Однако тогда нам пришлось бы убрать кое-кого и в собственной стране, не говоря уже о том, что и к союзникам надо было бы применить те же санкции. Я сознательно выражаю свои мысли предельно просто, чтобы каждый понял, о чем тут говорится. Вопрос заключается в следующем: «Почему мы этого не сделали?» Тогда сразу же встает другой вопрос: «А кто такие мы?» Сразу понятно, что ты — это нечто несущественное. Мы — всего лишь народ. Мы не развязываем войны — это делает правительство. Если мы, народ, сами вознамерились бы провозгласить Четыре Свободы, то что могло бы нам помешать, учитывая, что мы выиграли войну и имели про запас козыри? Но нет, мы всегда были лишь пушечным мясом. То же относится и к тем людям, которые зовут себя «мы, итальянцы», «мы, немцы», «мы, русские». Мы делаем все, чтобы уничтожить друг друга, и — ничего, чтобы сохранить. Мы выбираем себе в вожди тех, кто, как нам подсказывает сердце, непременно предаст нас. Позволяя другим решать за нас, что нам делать, мы, однако, удивляемся, когда они просят отдать им нашу жизнь.
В романе «Да пребудет моя радость» крестьянин Журден говорит: «Есть одна вещь, в которую я не верю, а именно в то, что кто-то сознательно хочет, чтобы мы были несчастны. Я думаю, мир задуман так, чтобы всем было хорошо. А наши несчастья — что-то вроде болезни, в которой мы сами повинны, — лихорадка, плохая вода и то зло, которое мы передаем друг другу, когда дышим одним воздухом. Знай мы, как нужно жить, думаю, болезней бы не было. Мы привыкли к тому, что вся наша жизнь — борьба; мы словно барахтаемся в воде, стараясь удержаться на плаву. И так всю жизнь. Нам приходится постоянно держать под контролем даже своих животных, семена, растения, деревья. Целый мир, похоже, против того, чего мы хотим. Словно назло. И в конце концов у нас ко всему вырабатывается отвращение. Думаю, отсюда и старость... Мир заставляет нас проливать кровь. Может, поэтому мы бессознательно вырабатываем особый ее состав, полный отвращения ко всему, и замещаем ею прежнюю свою кровь — ту, которая несла желание по всему телу — по рукам, бедрам, сердцу, животу, легким, теперь же вся эта огромная система кровообращения разносит по нашим телам только одно отвращение».
Я надеюсь в будущем написать третий том «Кошмара»*. И рассказать в нем только о том, что могло бы быть. Другими словами, написать воображаемую историю страны в свете тех надежд, которые она когда-то подавала. Я тоже верю в то, что «мир задуман так, чтобы всем было хорошо». И постоянно получаю этому подтверждения. Меня, уроженца изначально благословенной земли, чуть ли не с младенчества не покидала уверенность в том, что нам подвластно почти все. В моих ранних воспоминаниях присутствует ощущение изобилия, мира, радости. Золотые дни детства я провел в довольно простой среде. Мои родные были скромными, ничем не примечательными людьми. Правда, в том, что они были потомками иммигрантов, было некоторое преимущество. Но разве не все мы здесь, в Америке, находимся в том же положении? Именно иммигранты создали нашу страну. Нас всех делает американцами, а не просто сыновьями и дочерьми иностранцев, вера в то, что мы можем сотворить чудо. Мы родились где-то посредине рога изобилия. Нам не дышали в спину враги — за исключением разве что «матушки-метрополии» Англии. У нас были хорошие намерения. И никакого желания покорить мир и верховодить им.
* Настоящая книга — продолжение книги Миллера «Аэрокондиционированный кошмар» (1945).
Сегодня все это в прошлом. Нас вынудили вмешаться вдела остального мира, нас заставили выложить денежки, а также завести врагов и сражаться с ними. В процессе этих занятий нас также подтолкнули к рассмотрению и изучению самих себя. Мы были вынуждены задать себе вопросы: кто мы? силы добра или зла? В том, что мы являемся большой силой, сомнений не было, и это налагающее ответственность знание пугало нас. Большинство американцев задают себе вопрос: «Что нам нужно сделать для мира теперь, когда мы его разрушили? Снова восстановить?» Многие из нас не знают, сможем ли мы когда-нибудь протрезветь — ведь мы вдребезги пьяные, нас пьянит стоящая за нами сила. Несмотря на свое постоянное падение, мы упрямо повторяем, что хотим только мира. И, однако, никогда прежде мы не были так готовы к войне, никогда так не жаждали ее. Похоже, мы сами кличем беду. Словно грозный бандит, распугавший всю округу, мы стоим, вопрошая: «Кто следующий?» Говоря «мы», я имею в виду не народ, а только правительство Соединенных Штатов. Наше правительство, как и любое другое, изо всех сил старается представить дело так, будто бы защищает интересы своих граждан. Как будто у каждого Тома, Дика и Гарри есть свои интересы за рубежом, которые он стремится сохранить. Нам рассказывают о неких нефтяных месторождениях в отдаленных регионах земли, убеждая, как важно для нас, чтобы та или другая страна не установила над ними контроль. (Об этих месторождениях говорится так, будто они на ничьей земле.) Нас предупреждают, что следующая война, возможно, произойдет из-за этой нефти. Когда придет время, простых людей Америки, России, Англии и прочих стран будут обрабатывать при помощи умелой пропаганды, доказывая, как важно, чтобы за их короткую жизнь одна из упомянутых стран получила контроль над этими нефтяными ресурсами. Нам внушат, что это «мы» нуждаемся в нефти, что это наша жизнь напрямую зависит от обладания месторождениями. К этому времени вполне вероятно, и даже очень вероятно, что одной из крупных держав удастся отыскать способ достичь Луны или одной из ближайших планет. Принимая во внимание повсеместный страх, недоверие, панику и тревогу, можно догадаться, что соседние планеты постараются превратить в своего рода склады, где будут прятать по мере изобретения все более чудовищное оружие массового уничтожения. Все возможно.
Пятьдесят и даже двадцать лет назад мыслью полете на Луну казалась немыслимой. Теперь же, когда до Луны, похоже, рукой подать, проблема полета сводится только к одному: выгоден ли он с военно-стратегической точки зрения. Вот до какой степени мы находимся во власти наших страхов!
Какая трагедия для Вселенной, что наш воинственный дух предусматривает возможность расширения своих границ и только и ждет, чтобы наполнить небеса бряцаньем оружия! Чтобы удовлетворить нашу страсть к разрушению, мы готовы завоевать звезды, заставить служить себе само небо!
Для некоторых мои слова прозвучат совершенно фантастично. Но через десять лет самые необузданные фантазии могут оказаться реальностью. Мы движемся вперед в бешеном темпе. И возврат к прежним, черепашьим скоростям невозможен. Акселерация, постоянная акселерация — вот что определяет новую эпоху. Темп задают наши изобретения. Каждое изобретение увеличивает скорость — скорость некой будущей машины, чьи очертания пока еще неразличимы. Знаете ли вы, чего мы в глубине души хотим? Взгляните на наши самые великие изобретения. Мы делаем вид, что создали эти вещи для собственной пользы, но так л и это? Мы давно уже не их хозяева, а их жертвы. Мы и наши изобретения представляем единое целое. Они отвечают нашим самым потаенным желаниям. Чтобы иметь возможность убить другого человека на большом расстоянии, мы создали ружье; чтобы вступить в контакт с себе подобными, находящимися вдали, изобрели телефон; когда нам захотелось превратить ночь в день, придумали электрическую лампочку; чтобы не иметь больше детей, создали противозачаточные средства; когда надоело возиться с маломощными орудиями уничтожения, изобрели взрывчатые вещества большой силы. Когда мы будем готовы уничтожить Землю, мы, вне всякого сомнения, придумаем, как перебраться на другую планету.
Мы, американцы, самый изобретательный народ в мире. Это у нас в крови. Оборотная сторона этой страсти к изобретательству — наше заблуждение, что тем самым мы облегчаем себе жизнь. Якобы делаем ее легче и лучше. Мы презираем работу и одновременно вкалываем, как рабы. О том, к чему приведет каждое новое изобретение, мы обычно не задумываемся. Только теперь, изобретя атомную бомбу, мы, похоже, предались размышлениям по этому поводу. (Нобель, создатель динамита, давно уже предвидел возможность такой дилеммы.) Мы вдруг остро осознали двойственность этого открытия. Мечи можно перековать на орала — это мы знаем с детства, но такое никогда и нигде не делается. Когда же до нас дошло, что самое разрушительное оружие в мире можно приспособить для разнообразных практических целей, мы испытали настоящий шок. Можно сказать, что как раз сейчас мир тщетно пытается прийти в себя после двойного потрясения, осознав, что в его власти выбрать либо полное уничтожение, либо земной рай. То, что всегда называли золотой серединой, то, к чему всегда безоглядно стремились люди старой закалки, — это промежуточное состояние, которое в свое время расценивалось нами как изначально свойственное человеку и которое мы называли и Культурой, и Цивилизацией, заходило, словно трясина, под нашими ногами.
Возможно ли, чтобы простой романист дал нам картину будущего, как это сделал Верфель в романе «Звезда еще не рожденных», придумав нечто такое, что не может быть создано в ближайшие пятьдесят лет? Я так говорю, потому что реальность быстро догоняет самые смелые мечты поэтов. Верфель отнес свой воображаемый мир на сто тысяч лет вперед. Он подстегнул воображение наших современников, сделав для них то, что Жюль Берн сделал для своего поколения. Многое из того, что предвосхитила фантазия Верфеля, способно претвориться в жизнь менее чем за пятьсот лет. Можно миллиарды лет ходить на четвереньках, но стоит выпрямиться — и ты уже можешь не только ходить и бегать, но и летать. Пока нет достаточного словарного запаса, слышен один лишь невнятный лепет, но вот барьер преодолен, и тогда недалеко то мгновение, когда можно заговорить с Богом. Мы создаем машины, которые бросают вызов гравитации, но разве далеко то время, когда сама гравитация станет работать на человека, подобно таинственной силе, которую зовут электричеством? Доколе нам еще возиться с неуклюжими, громоздкими машинами, с инструментами — пусть даже и высокой точности? Разве машина не всего лишь грубая модель, неразборчивые каракули того языка, который, если его узнать, откроет нам подвижный и неистощимый алфавит, с помощью которого мы сможем мгновенно переводить импульс в желание, желание — в мысль, мысль — в действие, а действие — в свершение?
Мы вступили в новое энергетическое поле, которое со временем заставит нас жить, как боги. Тогда станет невозможным таить, как сейчас, ключи от этих таинственных сил в наших патентных бюро; наши дети будут жить в мире творческого воображения — более смелом, более современном, чем основанный на ментальное™ мир нынешних взрослых. Вспыхнувшие искры разгорятся в пламя. Нельзя сдержать дух познания и исследования. Мир мчится вперед и влечет нас за собой.
Если желание находиться в некоем отдаленном месте будет сильнее, чем физическая возможность туда попасть, мы почти наверняка найдем способ добраться до него без помощи транспортного средства. Если мы действительно захотим услышать и увидеть, что происходит в отдаленных частях Земли (или даже Вселенной), то, вполне возможно, обойдемся без всех наших технических средств. Может наступить момент такого нетерпения, такой необходимости, момент такого пламенного рвения, что преграды рухнут и мы совершим все то, что казалось чудом на протяжении многих веков. Открыть новую область сознания будет не сложнее, чем получить на другом конце проволоки звук, свет или тепло. Более того, станет просто необходимо перейти на более высокую ступень сознания. На нынешнем уровне человеческий интеллект не способен совладать с силами, которые выпустил на волю. Вперед вырывается иррационализм. Нет никакой надежды обрести гармоничное единство духа (нужное, как никогда прежде) и интеллекта, работающего, как счетная машина. Разум и сознание человека должны будут измениться, чтобы соответствовать запросам души, которая станет отражением нового всемирного духа. В глубине души мы знаем, что возникновение Вселенной — не случайность. В глубине души мы знаем, что нет ничего невозможного. В глубине души мы знаем, что смерть — всего лишь сопровождающая нас по жизни тень. Наш поглощенный заботами о пропитании, измученный разум может говорить другое, но этот разум, держащий нас в страхе и дрожи, лишь слабое подобие высшего разума. Сами мы сделаны из того же вещества, что и звезды, из той же материи, что и боги. Мы составляем единое целое со Вселенной и в кризисных ситуациях это понимаем. Потому-то мы в некоторых случаях и способны на жертву. Мы знаем, что в некой неведомой, недоступной нашему пониманию бухгалтерии все учитывается. На самом деле мы знаем гораздо больше... мы знаем: чем сильнее в нас стремление все отдать, тем больше шансов выиграть. Слабые люди, хитрые люди, унылые или практичные люди пытались это отрицать. Они хотели заставить нас поверить в то, что наша жизнь суетная и пустая и в ней нет ни толики смысла, и в то же время советовали взять от нее, пока мы живы, как можно больше. Но во времена великих событий влияние таких людей мгновенно испаряется.
Мы только сейчас понемногу избавляемся от деспотизма Церкви. Зато встретились с другой тиранией, похуже первой, — тиранией Государства. Государство стремится превратить граждан в послушные орудия своего восхваления. Оно обещает им счастье — в отдаленном будущем — так раньше Церковь дарила людям надежду попасть в рай. Чтобы соблюсти свои интересы, Государство вынуждено время от времени развязывать войну. Больше всего оно озабочено тем, чтобы всегда быть в состоянии боеготовности на случай конфликта. Самое же главное в жизни — наслаждение от нее, сиюминутное, постоянное — вечно откладывается «на потом» из-за необходимости быть готовыми к войне. Каждое новое изобретение оценивается именно с этой точки зрения. Любое Государство меньше всего думает о том, как сделать своих граждан счастливыми и довольными жизнью. Жалованье рядового обывателя только-только позволяет ему сводить концы с концами, а иногда из-за постоянного роста цен нет даже и этого. Говоря это, я имею в виду самую богатую страну в мире — Америку. Условия же, в которых живет остальное человечество, не поддаются описанию. Сегодня можно с уверенностью утверждать, что за все время существования цивилизации мир не находился еще в таком плачевном состоянии.
Нас, с одной стороны, убеждают отдать все, что у нас есть, чтобы помочь нашим страдающим братьям, а с другой — объявляют, что вся эта помощь — капля в море. Отчаяние, которое охватывает чувствительную личность при встрече с этой дилеммой, поистине безгранично. Понятно, что выход есть, но кто скажет, где он. Его нужно отыскать. Должно быть желание, огромное желание, найти правильное решение. И думать, что его найдут члены наших правительств, — опасное заблуждение. Этим людям нужно всего лишь сохранять хорошую мину при плохой игре. Чтобы не утратить свое положение, каждый из них плетет интриги против другого, желая одержать очередную жалкую победу. Пока эти марионетки разглагольствуют о мире и порядке, о свободе и справедливости, люди, которые стоят за ними, которые поддерживают их и управляют ими, делают все, чтобы человечество находилось в состоянии непрекращающегося конфликта. В настоящий момент Америка и Россия ведут в Китае ту же игру, что несколько лет назад велась в Испании. И это не секрет. Тем не менее нам каждый день внушают со страниц газет и по радио, что Америка и Россия пытаются понять друг друга и жить в мире.
Трудно представить, что граждане этих двух великих держав могут освободить себя. Американцы ленивы и безразличны, русские покорны. Ни в одном из этих народов сейчас нет революционного пыла. А по возможностям саморазвития они превосходят все остальные нации. Эти народы не только способны полностью обеспечить себя, но могут совместными усилиями накормить всех голодных в нашем мире.
Однако что их беспокоит? Почему эти две нации все еще находятся во вражде? Да потому, что каждая боится усиления влияния другой на остальное человечество. Одна настаивает на том, чтобы зваться коммунистической, другая — демократической, но ни та, ни другая не является тем, на что претендует. Россия не более коммунистическая, чем Америка демократическая. Современная русская власть еще более деспотична, чем царская. Нынешняя американская — более деспотична, чем английская во времена тринадцати колоний. Никогда еще в обеих странах не было так мало свободы. Как могут такие народы освободить человечество? Да им незнакомо само понятие свободы.
Сейчас кажется, что этим двум странам предназначено уничтожить друг друга, и, похоже, так и случится. А в процессе борьбы они разрушат и большую часть цивилизованного мира. Англия слаба, Франция беспомощна, Германия распростерта у ног победителей — только Япония будет радостно взирать на эту борьбу, выжидая и набирая силы. Из всех участников последней войны Япония лучше всех усвоила ее уроки. Запад будет еще лежать в руинах, а она уже встанет на ноги, вторгнется в Европу и приберет ее к рукам.
«Чепуха! Бред!» — завопят критики. Зарыв головы в песок, они будут насвистывать ту же песню из своих задниц. На этот раз объединятся все — демократы, республиканцы, фашисты, коммунисты. «Это невозможно!» — будут надсаживаться они. Ну что ж, это мое личное мнение. У меня нет никаких корыстных целей, я не принадлежу ни к одной партии и не придерживаюсь ни одного философского течения. Все, чего я добиваюсь, — это свободы, безопасности, мира и согласия, то есть всего того, о чем так много говорят и что обещают конфликтующие стороны. Но я не хочу, чтобы все это наступило после моей смерти. Я хочу этого прямо сейчас. Именно эта цель определяет все мои действия.
Я не прошу никого принести себя в жертву ради моих идей. Не требую верности, налогов, ревностного служения. Я только говорю: освободи себя, насколько можешь! Чем больше ты освободишь себя, тем больше сделаешь для меня, для каждого! Я хочу, чтобы ты получил все, чего жаждешь, и надеюсь, ты того же желаешь и соседу. Я призываю тебя трудиться и делить плоды труда с тем, кому повезло меньше. Если кто-то попросит тебя отдать ему голос на очередных выборах, спроси у него, прошу, что он сделает для тебя такого, чего ты не можешь сделать сам. Поинтересуйся, за кого он голосует. Если он скажет правду, тогда иди и голосуй за себя. Большинство из тех, кто сейчас читает эти слова, будет вести дела лучше выборных политиков. Зачем они вообще нужны? Зачем просить заниматься своими делами постороннего? Что такого уж важного ты делаешь? Этот человек, что просит отдать ему голос, разве он обеспечит твою семью кровом и пищей, оденет тебя, даст необходимое образование... да что говорить, он даже не позаботится, чтобы тебя достойно похоронили. Ты его интересуешь только потому, что можешь принести ему деньги. Ты зарабатываешь немного, но он и на это хочет наложить лапу. Утверждая, что трудится для твоего блага, он не дает тебе выбраться из нищеты. Ты же слишком ленив, чтобы протестовать, хотя и знаешь, что он ни о ком не думает, кроме себя. Тебе с детства внушали, что передавать свои полномочия другому правильно и справедливо. А ты никогда не подвергал это сомнению, потому что все, чему тебя учили в школе, преследовало одну цель — прославление твоей страны. Однако, хотя это твоя страна, ты не играешь в ней никакой роли, пока ей не потребуется твоя жизнь. Вся твоя жизнь проходит в ожидании, когда тебе позволят высказаться. Вечно торчишь на пороге и никогда не попадаешь внутрь.
Повсюду в так называемом цивилизованном мире происходит одно и то же. Маленький человек, тот, что делает всю черную работу, подлинный производитель, не играет в обществе никакой роли, о нем никто не думает — его только вечно просят принести жертву. Однако все зависит именно от этого всеми забытого человека. Ничего с места не сдвинется без его участия и поддержки. И эти-то люди, которых множество в нашем мире, не имеют никакого голоса при решении международных дел. Считается, что эти дела выше их понимания. Им предназначено только трудиться, а вот другим, политикам, — управлять. Но однажды несчастный маленький человек, этот пасынок, этот не имеющий никакого веса бедолага, на чьем груде держится мир, разгадает этот фарс. Несмотря на всю свою неосведомленность, он прекрасно понимает, насколько богата наша земля и как мало ему нужно для счастья. Понимает он и то, что нет никакой необходимости убивать себе подобных; понимает также и то, что его с незапамятных времен обманывают и грабят и что никто за него не будет вести его дела. Горечь этого знания душит его. Он продолжает ждать, надеясь, что со временем все изменится. Но постепенно приходит озарение: время ничего не меняет — все только ухудшается. И в один прекрасный день он решит действовать. «Подожди! — опять скажут ему. — Подожди еще немного!» Но он и секунды ждать не будет.
Когда придет этот день, берегитесь! Если всех малых мира сего доведут до такого отчаяния, что они не смогут больше ждать ни минуты, ни секунды, тогда берегись, мир! Как только он решит действовать самостоятельно, его больше не удастся держать в узде. Ничто из того, что вы предложите ему тогда, не сможет соперничать с радостным ощущением свободы, с освобождением от тяжелого бремени. Сегодня он пока еще ваш, пока еще пешка, которую можно двигать взад-вперед, но завтра все может измениться, и вы содрогнетесь от страха. Сегодня вы еще можете объясняться на языке пещерных людей, сегодня вы еще можете рассчитывать, что молодежь поддержит вас в очередном конфликте, сегодня вы еще можете убедить слепых и невежественных людей, что они должны быть довольны тем, что у них отсутствуют вещи, которые сами вы считаете жизненно необходимыми, сегодня вы еще можете разглагольствовать о своей собственности, своих колониях, своих империях. Но ваши дни сочтены. Вам место в музеях вместе с динозаврами, каменными топорами, иероглифами, мумиями. С приходом нового века вы исчезнете с лица земли.
На заре каждого нового века всегда появляется некая лучезарная фигура, воплощающая дух времени. Появившись в самый темный час, она, словно солнце, освещает все вокруг, разгоняя мрак и косность, в которой погряз мир. Я не сомневаюсь, что и сейчас в окутывающей нас черной завесе зреет новое бытие, и будущий герой ждет назначенного часа, чтобы объявить о своем пришествии. Надежда никогда не умирает, страсть невозможно до конца уничтожить. Тупик будет преодолен. Сейчас мы крепко спим в коконе — на создание этой паутины смерти потребовались целые столетия. А вот разорвать ее можно за считанные секунды. Сейчас мы находимся на ветке, свисающей над пропастью. Если она обломится, мироздание мгновенно погибнет. Что же заставляет нас приблизить час нашего рождения? Что дает нам в нужный момент знание и силу, помогающие взлететь, хотя до этого мы умели всего лишь постыдно ползать на брюхе? Если гусеница во сне преображается в бабочку, то уж человек-то сумеет за время долгой ночи, полной тяжкого труда, обрести нужные знание и силу и освободить себя.
Назад: Генри Миллер Вспоминать, чтобы помнить
Дальше: Архитектор Барда