16

Процедура развода шла своим ходом, а события накатывались, словно в конце эпох. Только войны недоставало. Прежде всего Его Сатанинское Величество Космодемоньякал телеграф компании сочло за благо снова переместить мою штаб-квартиру, на этот раз под крышу старого складского помещения в кварталах дешевых двухэтажных картонных коробок. Мой стол встал посередине огромного пустынного помоста, который после работы служил для прыжков и кувырканий бригады посыльных. В соседнем помещении, таком же пустом и обширном, было устроено нечто соединявшее в себе черты клиники, аптеки и гимнастического зала. Для полноты картины недоставало лишь нескольких бильярдных столов. Некоторые придурки притаскивали сюда свои ролики и таким образом коротали время в «часы отдыха». Грохот весь день стоял адский, но теперь мне было совершенно наплевать на все телеграфно-компанейские планы и прожекты, я не так уж на него и реагировал, вовсе даже не злился, а, наоборот, весьма потешался. Отныне я был прочно отделен от всех остальных служб, подсматривания и подслушивания прекратились, я оказался, так сказать, в карантине. Наем и увольнения продолжались как во сне, штат мой урезали до двух человек: меня самого и некоего экс-боксера, служившего когда-то у нас гардеробщиком. Все дела я забросил, справок не выдавал, корреспонденции не вел. На половину телефонных звонков я вообще не отвечал: если что-то срочное, для этого имеется телеграф.

На новом месте я чувствовал себя как в приюте для умственно неполноценных. Меня послали ко всем чертям, и я этим пользовался. Едва покончив с дневными посетителями, я отправлялся в соседний зал понаблюдать за всеми тамошними выкрутасами. Иногда и сам брал пару дощечек и выписывал круги с этими идиотами. Мой помощник смотрел на меня с подозрением, не понимая, что это со мной делается. Вопреки своей строгости, своим «принципам» и другим мешающим жить чертам он нет-нет да и разражался хохотом, доходившим, случалось, чуть ли не до истерики. А однажды он спросил, нет ли у меня семейных проблем. Боялся, что на следующей ступени я ударюсь в пьянство.

По правде говоря, я и в самом деле тогда начал выпивать. Но это был безопасный вид пьянства, которому предаются только за обеденным столом. Совершенно случайно я набрел на франко-итальянский ресторанчик, расположенный позади бакалейной лавки. Обстановка там была самая располагающая. Каждый выглядел своим в доску, даже полицейский сержант и детективы, угощавшиеся, само собой, за счет хозяина заведения. Теперь, когда Мона сумела все-таки проскользнуть в театр с заднего входа, мне надо было найти место, где я мог скоротать вечерок. Монахан устроил Мону в театр или же, как она меня уверяла, все вышло благодаря ее стараниям. Как получилось на самом деле, я так никогда и не узнал. Во всяком случае, теперь она присвоила себе новое имя, и вместе с именем изменилась и вся история жизни как ее самой, так и ее предков. Она вмиг превратилась в англичанку из семьи, которая была связана с театром с незапамятных времен. Забавная штука.

Свое вступление в мир лицедейства, столь для нее подходящего, она осуществила в одном из процветавших в те времена маленьких театриков. Поначалу Артур и Ребекка не очень-то поверили в эту новость. Очередная выдумка, посчитали они. Не умеющая притворяться Ребекка просто рассмеялась Моне в лицо. Но когда та однажды вечером принесла с собой рукопись пьесы Шницлера и всерьез стала репетировать роль, их скептицизм уступил место испуганному оцепенению. А уж когда она с непостижимой ловкостью ухитрилась быть принятой в Гильдию актеров , атмосфера нашего дома стала насыщаться завистью, недоброжелательством, злобой. Игра сделалась слишком реальной, и реальной стала опасность превращения Моны из старающейся прикидываться актрисой в актрису подлинную.

Репетиции казались мне бесконечными. Я никогда не знал, когда Мона появится дома. А если нам и выпадал совместный вечер, это было все равно что слушать пьяного. Она была опоена волшебным зельем новой жизни. Оставаясь дома один, я иногда пробовал писать, но куда там! Артур Реймонд был тут как тут, выныривая из засады, как осьминог на охоте.

– Чего это тебя вдруг писать потянуло? – восклицал он. – Разве мало писателей в нашем мире?

И он принимался рассуждать о писателях, о тех, кого обожал, а я сидел за машинкой так, словно мне оставалось только дождаться его ухода и я тотчас же смогу закончить свою работу. А работа эта часто состояла в том, что я сочинял письмо. Письмо какому-нибудь знаменитому писателю; рассказывал ему, как высоко ставлю его работы, давая понять, что если он обо мне пока ничего не слышал, то услышит в самом скором времени. Так и случилось: однажды утром я получил письмо от того, кого называли Достоевским Севера – от Кнута Гамсуна. Написанное его секретаршей на ломаном английском, оно было для человека, недавно получившего Нобелевскую премию, мягко говоря, примером неудачного диктанта. Изъяснив, как он был рад, даже растроган моими добрыми словами, он перешел к жалобам (через своего косноязычного толкователя) на то, что его американский издатель не может порадовать его успешной продажей книг. Боится, что, пока в публике не возникнет новый интерес к Гамсуну, с изданиями придется подождать. Все это было изложено тоном измученного исполина. Он желал бы знать, что можно предпринять для изменения ситуации не ради него самого, а ради его замечательного издателя, который так из-за него пострадал. И дальше он спешит поделиться со мной удачной мыслью, которая пришла ему в голову. Его надоумило письмо мистера Бойла, который тоже живет в Нью-Йорке и с которым я – несомненно! – знаком. Он подумал, что мы с мистером Бойлом могли бы встретиться, поломать голову над ситуацией и, весьма возможно, найти какой-нибудь блестящий выход. Может быть, мы рассказали бы другим американцам, что среди лесов и пустошей Норвегии живет писатель по имени Кнут Гамсун, чьи произведения, превосходно переведенные на английский язык, томятся сейчас на складских полках его издателей. Он был уверен, что, если я смогу помочь в продаже хотя бы нескольких сотен экземпляров, его издатель воспрянет духом и снова поверит в него. Он бывал в Америке, сообщал он далее, и, хотя не настолько владеет английским языком, чтобы написать мне собственноручно, он уверен, что его секретарша смогла ясно изложить его мысли и его намерения. Я должен отыскать мистера Бойла, чей адрес он, к сожалению, не помнит. Сделайте все, что можете, настаивал он, может быть, в Нью-Йорке найдутся и другие люди, слышавшие о его произведениях, с кем мы могли бы действовать сообща. Заканчивал он на скорбной, но величественной ноте. Я тщательно исследовал все письмо – не остались ли где-нибудь на бумаге следы слез.

Если бы не норвежская марка на конверте и не его подпись – а в ее подлинности я позже убедился, – я подумал бы, что меня разыгрывают. Обсуждение было жарким и перемежалось оглушительным смехом. Было решено, что за дурацкое преклонение мой герой рассчитался со мной по-королевски. Кумира низвергли, а мои критические способности получили нулевую отметку. Никто и представить не мог, что я когда-нибудь снова возьмусь за Гамсуна. Если говорить честно, я был готов расплакаться. Случилась какая-то ужасная ошибка – вопреки очевидному я никак не мог поверить, что автор «Голода», «Пана», «Виктории», «Соков земли» продиктовал такое письмо. Вполне возможно, что это работа секретарши, что он полностью ей доверился и поставил свое имя, не поинтересовавшись содержанием письма. Разумеется, такая знаменитость получает дюжины писем в день от своих почитателей со всего света, и в моем телячьем восторге для человека его положения не было ничего интересного. А возможно, он вообще презирал американцев: слишком натерпелся от них во время своих странствий по Америке. Скорее всего он не раз говорил своей безмозглой секретарше, что книги его плохо расходятся в Америке. Возможно, и издатели надоедали ему – а издатели оценивают писателя только по тому, как он продается. Возможно, он как-то проворчал в ее присутствии, что у американцев на все есть деньги, кроме самых ценных вещей на свете, и эта тупица, наверняка преклоняющаяся перед своим хозяином, решила воспользоваться случаем и сунуться с идиотским предложением, чтобы поправить дела. Да уж, она менее всего походила на Дагмару или Эдварду. Не было в ней даже простоты Марты Гуде, отчаянно пытавшейся не пускать господина Нагеля в его романтические бунтарские полеты . Она была, вероятно, образованной норвежской хрюшкой, эмансипированной и с воображением, умела мыслить по-научному и в то же время могла поддерживать порядок в доме, не приносила никому вреда и видела себя в мечтах во главе какого-нибудь учебного заведения или яслей для незаконнорожденных детишек.

Да, мои иллюзии рушились. Я специально взялся перечитать некоторые книги моего бога и, наивная душа, снова плакал над иными его пассажами. Это так потрясло меня, что я начал подумывать, а не приснилось ли мне это письмо.

Результат этой «ошибки» был совершенно необычным. Я сделался резким, ожесточенным, язвительным. Я превратился в странника, играющего под сурдинку на железных струнах. Я воображал себя то одним, то другим персонажем моего идола. Я нес полнейшую чепуху и бессмыслицу; я поливал жаркой мочой все на свете. Я раздвоился: это был я сам и одновременно кто-нибудь из моих многочисленных воплощений.

Бракоразводный процесс приближался, и я стал еще угрюмее и злее. Мне был омерзителен фарс, разыгрываемый во имя справедливости. Мне был омерзителен адвокат, нанятый Мод для защиты ее интересов. Этакая ромен-роллановская деревенщина, chauwe-souris , только без капельки юмора и воображения. Казалось, ему было поручено вызывать отвращение: совершеннейший, самодовольный мерзавец, проныра, ловкач, трус. Меня от него сразу в дрожь бросало.

Но в день пикника мы выбросили его из головы. Лежим в траве где-то неподалеку от Минеолы. Дочка убежала собирать цветы. Тепло, очень тепло, дует сухой горячий нервный ветер. Он возбуждает. Я вынул свой член и дал Мод в руки. Она осторожно исследовала его, стараясь при этом скрыть свой медицинский интерес и все же желая убедиться, что с ним все в порядке. Немного погодя выпустила его из рук, перекатилась на спину, поджав колени; теплый ветер задувал ей под задницу. Я оценил ее удобную позицию, заставил стянуть трусики. Но оказывается, у Мод как раз сегодня неуступчивое настроение. Нельзя же этим заниматься в чистом поле! Да ведь вокруг ни души. Я продолжал настаивать и заставил ее раздвинуть ноги пошире, а рука моя подобралась к ее норе. Там было мокро.

Я подтянул ее к себе и приготовился вставить, но она заартачилась: а как же дочка? Я посмотрел по сторонам.

— За нее не волнуйся. Она в полном порядке, про нас и думать забыла.

– Но представь себе, она прибежит и увидит…

– Ну так решит, что мы спим. Она ж еще не понимает, чем мы занимаемся…

И тут Мод с силой оттолкнула меня. Это уж было чересчур.

– Ты собираешься брать меня на глазах у нашей дочери? Это ужасно.

– Да ничего нет здесь ужасного. Только для тебя это выглядит ужасно. Говорю тебе, это совершенно невинная вещь. Даже если и вспомнит, когда вырастет, – к тому времени она уже будет женщиной и все поймет. И грязного здесь ничего нет. Ты грязно думаешь об этом, вот и все.

А она между тем и трусики успела натянуть. Я свой член убирать обратно не спешил. Правда, он уже обмяк и вяло ткнулся в траву.

– Ладно, давай тогда пожуем чего-нибудь, – сказал я. – Раз уж нам перепихнуться нельзя, есть-то можно.

– Вот-вот, все твои заботы только об этом – поесть да поспать.

— Перепихнуться, – сказал я. – А не поспать.

– Я бы хотела, чтобы ты прекратил так со мной разговаривать. – Она начала распаковывать еду. – Ты все умудряешься испортить. Я думала, что мы хотя бы раз спокойно проведем целый день. Ты всегда говорил, что хочешь устроить для нас пикник, и всегда обманывал. Ты о себе только думаешь, о своих приятелях и женщинах. А я, дура такая, надеялась, что ты можешь перемениться. Тебе и на дочку нашу плевать. Ты едва ее замечаешь. Ты даже при ней не смог удержаться, полез ко мне чуть ли не у нее на глазах и уверяешь, что ничего страшного в этом нет. Ты ужасен… Но, слава Богу, все кончается. В это время на будущей неделе я уже буду свободна. Избавлюсь от тебя. Ведь ты мне жизнь отравил. Сделал из меня раздражительную, злобную бабу. Заставил саму себя презирать. С тех пор как я с тобой, я себя узнать не могу. Превратил меня в то, во что хотел. И никогда ты не любил меня, никогда. Только похоть свою тешил. Как с животным со мной обходился. Получишь что хотел, и бежать. Бежать от меня к следующей женщине, все равно какой, лишь бы ноги раздвинула. Ни капли верности, заботы, понимания… На, подавись! – И она сунула мне в руку сандвич.

Я поднес сандвич ко рту и почувствовал на пальцах ее запах. Глядя на нее с улыбкой, я принюхался к пальцам.

– Ты отвратителен, – сказала она.

– Успокойтесь, миледи. Все равно запах прекрасный, несмотря на то что вы такая зануда. Люблю это. Единственная вещь, которую в вас люблю.

Она чуть не задохнулась от гнева. Слезы брызнули из ее глаз.

– Я сказал, что люблю твой запах, а ты из-за этого плачешь. Ну и ну! Бог ты мой, что же ты за женщина!

Она разревелась еще пуще, и как раз в эту минутку появилась дочка. В чем дело? Почему мама плачет?

– Ничего. – Мод вытерла слезы. – Просто ногу подвернула. Но она не смогла удержаться от нескольких судорожных всхлипываний и поспешно наклонилась к корзинке за сандвичем для девочки.

– А ты почему ничего не сделаешь, Генри? – спросила дочка. Она сидела на траве и переводила настороженный взгляд с одного на другого.

Я встал на колени и потер Мод лодыжку.

– Не трогай меня! – взвизгнула она.

– Но он тебе помочь хочет, – сказала дочка.

– Да, папочка хочет помочь мамочке. – Я ласково потирал лодыжку и поглаживал икры Мод.

– Поцелуй ее, – сказала дочка. – Поцелуй, и пусть она перестанет плакать.

Я потянулся и поцеловал Мод в щеку. Удивительно, но она вдруг обняла меня и крепко прижалась к моим губам. Девочка обвила нас ручонками и тоже стала целовать. И вдруг у Мод начался новый приступ рыданий. На этот раз на нее и в самом деле было больно смотреть. Мне стало так жаль ее. Успокаивая, я ласково обнял ее.

– Боже мой! – всхлипнула она. – Фарс какой-то!

– Да нет же, – сказал я, – это искренне. Прости меня, пожалуйста, прости за все.

– Ты больше не плачь, – сказала дочка. – Мне есть хочется. И пусть Генри меня потом туда возьмет. – И ее пальчик ткнул в сторону рощицы, у которой кончалось поле. – И ты пойдешь с нами.

– Подумать только, что это единственный раз… а могло бы… И она опять всхлипнула.

– Не надо так говорить, Мод. День еще не кончился. Забудем обо всем этом, хватит, давай поедим.

Нехотя, словно через силу, она поднесла сандвич ко рту.

– Да не могу я есть! – И сандвич выпал из ее руки.

– Нет, сможешь, перестань. – Я снова обнял ее.

– Вот ты сейчас такой… А потом возьмешь и все испортишь.

– Нет, не испорчу. Обещаю тебе.

– Поцелуй ее, – опять попросила дочка.

Нежным долгим поцелуем я прижался к губам Мод. Кажется, теперь она в самом деле успокоилась, взгляд ее смягчился. После короткой паузы она проговорила:

– Почему ты не можешь быть таким всегда?

– Я такой, – ответил я, – когда мне позволяют. Не могу же я радоваться оттого, что мне приходится сражаться с тобой. Да к тому же теперь мы не муж с женой.

– Что ж ты тогда так со мной обращаешься? Почему всегда норовишь любовью со мной заняться? Почему не оставишь меня в покое?

– Я не любовью с тобой занимаюсь, – ответил я. – Это не любовь, а страсть. Но разве это преступление? Ради Бога, только давай не будем по новой, договорились? Так и быть, я буду с тобой обращаться, как тебе хочется, – сегодня. Я к тебе не притронусь…

– Я не об этом прошу. Разве я говорила, чтобы ты ко мне не притрагивался? Мне не нравится то, как ты это делаешь! Словно ни во что меня не ставишь. Никакого уважения ко мне… к моей личности. Вот что мне неприятно. Я знаю, что ты меня больше не любишь, но ты же можешь вести себя порядочно со мной, даже если тебе уже все равно. Да и я не такая уж ханжа, как ты воображаешь. Мои чувства, может быть, еще поглубже и посильнее твоих. И я могу найти желающих на твое место, вот посмотришь. Нужно только немного времени…

Она все-таки откусила от сандвича и замолчала, чтобы прожевать кусок. Но взгляд ее просветлел, и в нем помимо ее воли сквозило едва уловимое лукавство.

– Я хоть завтра могу замуж выйти, если захочу, – продолжала она. – Ты не думал, что так будет, а? У меня уже есть три предложения. Последнее сделал… – И она назвала имя того самого адвоката.

– Он? — Я не удержался от презрительной ухмылки.

– Да, он! — сказала она. – И он совсем не такой, каким тебе кажется. К тому же мне он очень нравится.

– Вот оно что! То-то он с таким пылом взялся за наше дело! Я-то понимал, что сам по себе этот Рокамболишка волнует ее не больше, чем тот доктор, с резиновым пальцем в ее вагине. Ее, по сути, не интересовал никто: ей хотелось только покоя и чтобы не было никаких страданий. Ей нужны были колени, на которых можно сидеть в полумраке, мужской член, таинственно проникающий в нее, невнятные слова, бормотания, в которых спрятаны ее запретные, невыразимые желания. Адвокат Как-Бишь-Его – мог ли он ей все это обеспечить? А почему бы и нет? Он будет надежным, как перьевая ручка, неприхотливым, как развалюха-крысятник, осмотрительным, как страховой полис. Самодвижущийся портфель, доверху набитый бумагами, саламандра с сердцем из пастрами . Возмущен ли он был, узнав, что я приводил в свой дом другую женщину? Шокировало ли его, что я бросил использованный презерватив в раковину? Был ли он потрясен, узнав, что я оставил у себя завтракать свою любовницу? Улитка в шоке, когда дождевая капля проникает в ее раковину. Генерал потрясен, когда узнает, что в его отсутствие вырезали весь его гарнизон. Сам Господь Бог наверняка потрясен, когда видит, насколько тупо и бесчувственно человечье стадо. Но я сомневаюсь, чтобы когда-либо возмущались ангелы – даже тогда, когда к ним врывается буйнопомешанный.

Я пробовал ей внушить понятие о диалектичности и динамике морали. И так и сяк, даже язык заболел, старался растолковать ей тесную связь между животным и божеством. Мод разбиралась во всем этом так же хорошо, как разбирается первоклассник в четвертом измерении. Об уважении и приличиях она говорила как о кусочках рождественского пирога. Секс для нее оставался зверем, живущим в зоопарке; иногда, объясняя эволюцию, водят посмотреть и на него. Мы возвращались в город к вечеру, последний этап – надземка, ребенок уснул у меня на руках. Мамочка и папочка после отдыха на лоне природы. Город расстилался внизу в неумолимой геометрической неестественности – дьявольский сон, воплощенный в архитектуре. Сон, из которого не выбраться. Мистер и миссис Мегаполитен со своим отпрыском. Спутаны и скованы. Вздернуты к небу, как провяливаемая оленина. Пары всех сортов висят на крюках. На одном конце – медленная смерть от голода, на другом – банкротство, крах. Между станциями – ростовщик, закладчик с тремя золотыми шариками, символизирующими триединого Бога рождения, распутства, разрушения. Счастливые денечки. Туман, ползущий от Рокавэй , день, сворачивающийся, как опавший лист в Минеоле. А двери то открываются, то закрываются: свежатину отправляют на скотобойню. Обрывки разговора похожи на щебетание синиц. Кто мог бы подумать, что пухлый мальчуган рядом с вами через десять – пятнадцать лет обделается с перепугу на заморских полях сражений? Весь долгий день вы придумываете какую-то хреновину, а вечером сидите в зале и на серебряном экране перед вами проплывают тени. Может быть, подлинную реальность вы постигаете лишь тогда, когда сидите один-одинешенек в туалете и делаете ка-ка. Это ничего вам не стоит и совершается одним-единственным способом. Не то что есть, или совокупляться, или создавать произведения искусства. И вот вы выходите из туалета и оказываетесь в огромном сплошном сортире. К чему бы вы ни прикоснулись – все дерьмо. Даже завернутое в целлофан – все равно воняет. Кака! Философский камень индустриального века. Смерть и преображение – в дерьме! Живешь в универсальном магазине: в одном углу – прозрачные шелка, в другом – бомбы. Как бы ты это ни называл, каждая мысль, каждый поступок учтены в кассовом аппарате: ты охвачен с первого своего вздоха. Одна огромная интернациональная деловая машина. Материально-техническое обеспечение, как они говорят.

Мамочка и папочка стали тихими, как кровяная колбаса. Ни капли боевого духа в них не осталось. Как славно провести денек на воздухе среди червяков и прочих божьих тварей. Какой изумительный привал! Жизнь плывет словно во сне. Если бы в разгар этого тихого теплого вечера можно было обнажить их тела, обнажить до самой сути, вы бы не обнаружили там ничего идиллического. Лучше бы вы распотрошили их и набили камнями, они бы пошли на дно морское, как дохлые утки.

Начинается дождь. Полил как из ведра. Город выглядит словно муравьиная куча, сдобренная сальварсаном. Канализационные люки извергают блевотину. В небе угрюмое свечение, как на донце индикаторной трубки.

А я вдруг начинаю радоваться. Радость убийцы. Я уповаю на Господа Бога, что дождь будет лить сорок дней и сорок ночей; и я бы любовался, как этот город тонет в собственном дерьме, любовался бы плывущими по реке манекенами, на кассовые аппараты, хрустящие под колесами грузовиков; я бы любовался на безумцев, выскакивающих из сумасшедших домов с резаками в руках, косящих всех налево и направо. Водные процедуры! Вроде тех, что прописали на Филиппинах в девяносто восьмом! Но где же наш Агинальдо? И где же та отважная крыса, что поплывет против течения, сжимая в зубах мачете?

Я повез их домой в такси и правильно сделал: как раз в тот момент молния ударила в шпиль этого вонючего костела на углу улицы. Колокола раскололись вдребезги о мостовую, а внутри алебастровая Дева Мария рухнула на пол и разбилась на мелкие кусочки. Попа застигло врасплох, и он выскочил на улицу, не успев даже штаны застегнуть. Яйца у него были как пара булыжников.

Мелани кружит вокруг нас, как ошалевший альбатрос. Вопит: «Переоденьтесь в сухое!» Великое переодевание со вздохами, причитаниями, упреками. Я влезаю в широкий сак, сшитый Мод из шелка марабу. Смотрюсь я в этом наряде как педик, исполняющий роль Лулу Харлабурлу. Все сикось-накось. А у меня стой, «очень характерный» для меня стой, если вы понимаете, что я имею в виду.

Мод наверху укладывает девочку спать. Я разгуливаю босиком, весь нараспашку. Очень приятное состояние. Заглядывает Мелани, ей просто хочется узнать, все ли со мной в порядке. Она в исподнем, и попугай торчит у нее на плече.

Молний она боится. Я разговариваю с ней, рука стыдливо опущена вниз. Можно принять за сцену из «Волшебника из страны Оз» Мемлинга, размер три четверти. Молнии вспыхивают то и дело. Во рту привкус жженой резины.

Мод застает меня за тем, что стою перед большим зеркалом и любуюсь моим распахнувшим крылья петушком. Мод игрива, как котенок, и наряжена в тюль и муслин. И ее как будто ничуть не пугает отражение в зеркале. Подходит, становится рядом. «Распахнись», – прошу я. «Проголодался?» – спрашивает она, нарочито медленно распуская пояс. Я прижимаю ее к себе. Она отставляет в сторону ногу, чтобы впустить меня. Мы оба видим себя в зеркале. Мод в восторге. Я задираю ее накидку – пусть она еще лучше выглядит. Потом отрываю ее от земли, и она обвивает меня ногами. «Да, давай! – шепчет она. – Возьми меня, возьми». И вдруг отталкивает меня, подбегает к креслу, разворачивает его, опирается руками о спинку и гостеприимно оттопыривает попку. И не ждет, пока я начну, – сама хватает его и тут же находит для него место. И все это не отрывая глаз от зеркала. Я медленно двигаю его вперед-назад, придерживая полы своего одеяния, как ступающая по лужам дама. А ей нравится видеть, как он выныривает наружу и снова погружается в глубину; она протягивает руку и забавляется с моими яйцами. Вконец распоясалась. Я почти вытаскиваю его, но не настолько, чтобы он совсем выскользнул, а она вовсю вращает задом, стараясь удержать его и затащить поглубже.

Наконец ей это надоедает. Теперь захотелось улечься на пол и закинуть ноги мне на плечи. «Иди глубже, – умоляет она. – Не бойся, мне не больно… Я хочу так. Я все для тебя сделаю!» Я двигаю его еще глубже, он словно меж створок раковины попадает. Потом я наклонился, стал сосать ее груди, соски мгновенно отвердели. И вдруг она обхватила мою голову и начала исступленно кусать меня: губы, мочки ушей, шею, плечи. «Ты этого хочешь… ты этого хочешь… хочешь… хочешь… – приговаривала она. – Ты этого хочешь… хочешь… хочешь… » – плясали ее губы. В исступлении она чуть ли не взлетала над полом. Потом стон, судорога, дикий, искаженный взгляд, словно по зеркалу, в котором отражалось ее лицо, двинули тяжелым молотком. «Пока не уходи», – пробормотала она, лежа неподвижно. Ноги ее все еще у меня на плечах, а флажок внутри начинает трепыхаться и биться. «Господи, – шепчет она, – опять начинается». Он у меня по-прежнему тверд. Припадаю к ее мокрым нижним губам, словно у распутного ангела причащаюсь. Она снова кончила, будто пакет с молоком гармошкой сморщился. А я заводился все больше. Взял ее за ноги, вытянул на полу и устроился между ними. «Теперь, черт побери, не шевелись! – прикрикнул я. – Теперь я тебя по-настоящему отделаю».

Я двигался в ней медленно и яростно. «А-а-ах… О-о-ох… » – клокотало в ней, словно насос втягивал воздух. Я двигался как колесница Джаггернаута , Молох, пропарывающий кусок бумазеи. Органца-Фриганца. Страсти-Мордасти. Удары, четкие джебы в ритме болеро. Глаза ее обезумели. Она выглядела как слон, ступающий по мячам. Не хватало только хобота, чтоб затрубить. Это была сцена в замедленном темпе. Я изжевал ее губы до лохмотьев.

И тут я внезапно вспомнил, как она всегда торопилась под душ.

– Вставай! Вставай! – сказал я, рванув ее за руку.

– Да мне не надо, – тихо ответила она, взглянув на меня с понимающей улыбкой.

– Что это значит? – удивился я.

– Мне это незачем… А ты-то в порядке? Не хочешь пойти вымыться?

В ванной она сообщила, что была у доктора – не у того, у другого. И беспокоиться ей теперь не о чем.

– Ну дела, – присвистнул я.

Она попудрила мне член, разглаживая его, словно перчатку для примерки, а потом наклонилась и поцеловала.

– Боже мой, – вздохнула она, – если бы…

– Что «если бы»?

– Если бы ты знал, о чем я сейчас думаю.

Я отошел на шаг, внимательно посмотрел на нее.

– Да я знаю. Наверное, ты меня больше не ненавидишь?

– Я никого не ненавижу, – ответила она. – Мне только жалко, что все так случилось. А ведь я могла бы делить тебя… с ней. Ты наверняка голодный, – поспешила она добавить. – Давай я тебе приготовлю что-нибудь перед уходом.

Но сначала она попудрила лицо, подкрасила губы и взбила волосы небрежно, но чертовски элегантно. Она выглядела такой привлекательной, какой никогда не бывала раньше. Сильное хищное животное.

Я ходил по кухне со своим висячим хером и помогал ей готовить холодную закуску. К моему удивлению, она раздобыла бутылку домашнего вина – соседка подарила ей самбуковую настойку. Мы закрыли дверь и включили газ, чтобы было теплее. Господи Иисусе, просто чудо какое-то, словно мы с ней снова познакомились только что. Я то и дело подходил к ней, обнимал, целовал ее, а рука трепала в это время хохолок внизу. Никакого неудовольствия. Совсем наоборот: вот я отрываюсь от нее, а она хватает меня за руку, ныряет вниз, припадает ртом к моему члену и сосет его.

– Ты ведь не уйдешь сразу же? – спросила она, когда я, присев к столу, приканчивал еду.

– Нет, если ты меня не выгонишь, – самым благодушным тоном ответил я.

– Неужели это я виновата, что так никогда раньше не бывало? Неужели я и вправду такая зануда? – Она смотрела на меня открыто, без жеманства; я не мог поверить, что именно с этой женщиной прожил долгие годы.

– Мы оба, наверное, виноваты, – сказал я, осушая второй стакан самбуковой.

Мод снова присела перед холодильником поискать еще какой-нибудь деликатес. Вернулась к столу с полными руками.

– Знаешь, что бы я сейчас с удовольствием сделала? Я бы принесла граммофон, поставила тихую музыку и потанцевала… Хочешь?

– Еще бы! – ответил я. – Просто здорово придумано.

– И еще капельку выпьем. Согласен? Мне так хорошо сегодня. Я хочу это отпраздновать.

– А как с вином? – спросил я. – У тебя еще осталось?

– А я поднимусь к соседке и возьму у нее. Может быть, и коньяку принесу, если ты не возражаешь.

– Я все что хочешь выпью, лишь бы тебе понравилось.

Она тут же направилась к выходу. Я подскочил к ней, задрал подол и расцеловал ее попку.

– Пусти меня, – шепнула она. – Я вернусь сию же минуту. Прошло и правда совсем немного времени, когда я услышал, как она шепчется с кем-то за дверью. Потом поскреблась в стеклянную филенку.

– Накинь что-нибудь, я Элси привела.

Я скакнул в ванную, препоясал чресла полотенцем и был готов к встрече гостьи. Элси мой вид рассмешил. Мы не встречались с тех пор, как Мод привела ее свидетельницей нашего с Моной совместного пребывания в кровати. Новое развитие событий Элси нимало не смущало, она была в отличном настроении. Они принесли вторую бутылку настойки и малость коньяку. И граммофон, и пластинки.

Элси пришла вполне готовая разделить наш маленький праздник. Я ждал, что Мод предложит ей выпить с нами, а потом более или менее вежливым образом выпроводит. Нет, ничего похожего. Мод присутствие Элси ничуть не стесняло. Конечно, она извинилась за то, что полуодета, но с такой улыбкой, будто это совершенно естественная вещь. Заиграла пластинка, и мы с Мод пошли танцевать. Полотенце соскользнуло, но никто из нас не пытался его подхватить. Музыка кончилась, мы разомкнули объятия, член мой высился как флагшток, я тихонько потянулся к столу за стаканом. Мод сунула мне полотенце, просто повесила его на мой штырь.

– Ты не возражаешь, Элси? – спросила Мод.

Элси притихла настолько, что можно было услышать, как стучит у нее в висках. Вместо ответа она подошла к граммофону и перевернула пластинку. А потом, не поворачивая головы в нашу сторону, взяла стакан и осушила его единым духом.

– А почему бы тебе с ней не потанцевать? – спросила Мод. – Я тебя не держу. Элси, вперед! Потанцуй с ним!

С полотенцем, свисающим с члена, я подошел к Элси. Как только она оказалась спиной к Мод, она сорвала полотенце и жадно сграбастала мою палку. И задрожала словно в ознобе.

– Будем танцевать при свечах, а то здесь слишком светло. Сейчас принесу свечи, – сказала Мод и скрылась в соседней комнате.

Элси немедленно прекратила танцевать, припала к моим губам и достала языком чуть ли не до самой глотки. Я опустил руку, пощекотал там. Петушок мой по-прежнему трепетал в ее руке. Пластинка закончилась, но никто из нас даже не двинулся. Я услышал шаги Мод, все еще оставаясь в цепких объятиях Элси.

«Ох, что сейчас начнется!» – подумал я, но Мод не обратила на нас никакого внимания. Она зажгла свечи и выключила электричество. Я начал было осторожно выбираться из рук Элси, когда Мод подошла к нам вплотную.

– Все в порядке, – сказала она. – Лучшего и не придумаешь. Можно к вам? – И с этими словами она обняла нас обоих, и вот уже мы стоим и целуемся. Все трое.

– Уф! Здесь жарковато! – Элси тяжело вздохнула.

– А ты сними платье, если хочешь, – посоветовала Мод. – Я свое снимаю.

Слово не разошлось у нее с делом: она выскользнула из своего тюлево-муслинового одеяния и оказалась перед нами в чем мать родила.

В следующее мгновение мы все были голышом.

Я сидел, держа Мод у себя на коленях. Она снова намокла внизу. Элси стояла рядом, положив руки на плечи Мод. Она была чуть повыше Мод и прекрасно сложена. Я погладил низ ее живота, а потом мои пальцы побрели по ее зарослям – они как раз были на уровне моего рта. На губах Мод светилась счастливая улыбка. Я вытянул губы и поцеловал Элси в самую щель.

– Как чудесно перестать быть ревнивой, – совсем просто проговорила Мод.

Лицо Элси залила пунцовая краска. Она все никак не могла уразуметь, что за роль отводится ей и как далеко можно зайти. Потому она так внимательно, как бы спрашивая, всматривалась в Мод. Тем временем я жадно целовал Мод, а пальцы мои уже гуляли в дыре Элси. Я чувствовал, как сжимались там ее мышцы, чувствовал, как она дрожит. Сок уже побежал по моим пальцам. В эту минуту Мод привстала, оторвав от меня зад, и тут же вернулась почти в прежнее положение, ухитрившись точно приземлиться на мой член. Сидя лицом ко мне и прижавшись к грудям Элси, она взяла ее сосок в рот. Элси всю передернуло, и по моим пальцам волной пошли судорожные спазмы. Рука Мод, лежавшая на пояснице Элси, скользнула вниз и принялась разглаживать и без того гладкие ягодицы. Через минуту она двинулась дальше, и тут наши руки встретились. Я инстинктивно отдернул руку. Элси чуть-чуть переменила положение, и Мод, подавшись еще больше вперед, впилась ртом в ее щель. Элси в ту же минуту перегнулась через Мод и губы ее встретились с моими. И все трое мы задрожали как в лихорадке.

Я почувствовал, что Мод кончает, но себя я решил попридержать для Элси. Осторожно снял Мод со своего по-прежнему стоячего члена и принялся за Элси. Она оседлала меня, обхватила крепко руками и понеслась во весь опор. Мод из скромности удалилась в ванную. Когда она вернулась, Элси все еще сидела у меня на коленях, с пылающим лицом, обвив руки вокруг моей шеи. Потом побежала в ванную, а я пошел обмываться к раковине.

– Никогда не была такой счастливой. – Мод подошла к граммофону, поставила новую пластинку. – Дай-ка мне твой стакан, – сказала она, потом наполнила его и, понизив голос, спросила: – А что ты скажешь дома?

Я промолчал, и она совсем тихо добавила:

– Ты можешь сказать, что кто-нибудь из нас заболел.

– Да ладно, еще успею подумать, – бросил я.

– А ты на меня не сердишься?

– Сержусь? За что?

– Что я тебя так надолго задержала.

– Ерунда, – сказал я.

Она обняла меня и нежно поцеловала. Держась за руки, мы молча подняли наши стаканы. Тут и вернулась Элси, а мы, голые как жерди, продолжали стоять и пить за здоровье друг друга.

Снова начались танцы. Свечи оплывали. Я знал, что они через какое-то время догорят и никто из нас не двинется, чтобы принести новые. Танцующие менялись: мы старались, чтобы надолго никто из нас не оставался в стороне. Оказавшись в паре, Мод и Элси похотливо трутся лобками друг о друга, потом со смехом расцепляются, и одна из них хватает меня. Раскованность и свобода правили нами, и никакие жесты, никакие поступки не были под запретом. А когда в конце концов свечи погасли и единственным освещением осталась бледная луна в окне, последние предлоги для сдержанности испарились.

Потом Мод пришло в голову очистить стол. Ничего не понимавшая Элси помогала ей, словно загипнотизированная. Всю посуду молниеносно смахнули в раковину. Затем стремительный рывок Мод в соседнюю комнату, оттуда – с тонким одеялом, тут же разостланным на столе. И туда же подоспела подушка. Элси наконец начала соображать, куда дело клонится, и прямо-таки растаращилась на это сооружение.

Однако, прежде чем заняться делом всерьез, Мод затеяла новую штуку – сварить гоголь-моголь. Пришлось включить свет. Обе они работали споро, прямо с неистовством. В варево щедро влили коньяку, и когда я отхлебнул первым, то ощутил, как побежал огонь по пищеводу прямо к моему молодцу и к яйцам. Пил я закинув голову и не видел, а только почувствовал, как Элси, словно в чашу, приняла в ладони мои яйца.

– Ой! – хихикнула она. – Одно гораздо больше другого! – Потом, после недолгого колебания, взглянула на Мод. – Может, мы чего-нибудь сотворим все вместе?

Мод улыбнулась, как бы говоря: а почему бы и нет?

– Давайте погасим верхний свет, – предложила Элси. – Он нам теперь не нужен, правда ведь?

Она уселась возле стола на стуле.

– Хочу посмотреть на вас. – Она похлопала рукой по одеялу, а потом подхватила Мод на руки и опрокинула ее на стол. – Ничего подобного раньше не видела, – добавила она. – Но подождешь минутку?

Элси притянула меня к себе, взглянула на Мод:

– Мне можно? – И, не дожидаясь ответа, нагнулась, дотянулась до моего молодчика и – в рот. Но ненадолго, почти сразу же выпустила его. – А теперь… покажите мне. – И легкий толчок, словно в бой меня посылает.

Мод по-кошачьи вытянулась на столе, голова на подушке, а зад на самом краю стола. Обхватила мою поясницу ногами, а потом, резко разомкнув объятия, вскинула ноги мне на плечи. Элси стояла у меня за спиной, опустив голову, и смотрела, едва дыша.

– Вытащи его чуть-чуть, – хриплым шепотом попросила она. – Я хочу увидеть, как он снова будет входить.

Потом вдруг подскочила к окну и раздвинула шторы:

– Давай! Давай, дери ее!

Вдвинув его туда, куда просили, я ощутил за своей спиной жаркое дыхание Элси, и в следующую минуту ее горячий язык начал полировать мои яйца. К моему изумлению, я услышал слова Мод:

– Потерпи, не кончай сейчас… Оставь для Элси.

Я рванул его назад и угодил задом прямо в физиономию Элси, да так, что она опрокинулась на пол. Но, издав вопль восторга, она тут же вскочила на ноги. Встревоженная Мод спрыгнула со стола, однако Элси живо нашла правильное продолжение.

– Я сейчас тебе еще лучше сделаю, – обратилась она к Мод, которая застыла словно изваяние. – У меня появилась идея.

Скакнула к столу, сдернула на пол одеяло, сбросила подушку, и я глазом не успел моргнуть, как она составила прелестную композицию.

Мод вытянулась на спине, Элси на корточках над ней головой к ногам, рот прижат к лобку Мод. Стоя на коленях за спиной Элси, я обрабатывал ее сзади. Мод играла моими яйцами, ласково перебирая их мягкими подушечками пальцев. Я чувствовал, как корчится и извивается Мод, вылизываемая жарким языком подруги. И еще было бледное лунное сияние, плывшее по комнате, и вкус вагины у меня во рту. И была эрекция, одна из тех грозных финальных эрекций, которые кажутся бесконечными. Время от времени я вынимал его и, чуть отстранив Элси, поручал заботам ловкого языка Мод. А потом возвращал на прежнее место. Элси выла как безумная и зарывалась в Мод – точь-в-точь терьер, зарывающий мордочку в колени своей хозяйки. Наконец с Элси я распрощался и яростно вонзился в Мод.

– Ну, ну, давай, давай, – молила она, словно ждала решающего удара топора.

И снова я чувствовал язык Элси на яйцах. А потом Мод кончила – как звезда взорвалась, разбрасывая во все стороны обрывки слов, сорвавшихся с ее губ.

Я оторвался от нее, и мой несгибаемый снова отыскал Элси.

Она жуть как намокла, липкой была всюду, даже рот не отличишь.

– Ты этого хотела? – пробормотал я, врубаясь в нее как разбушевавшийся дьявол.

– Да, да, разорви меня! – закричала она, поддавая задом мне навстречу и задрав ноги к моим плечам. – Все отдай, все отдай мне, скотина. – Она уже на визг перешла.

– Ладно, я тебя сейчас так отделаю, век будешь помнить!

И она корчилась подо мной, крутилась, извивалась, кусалась, царапала меня.

– Ой, не надо! Пожалуйста, больше не надо. Мне больно! – вдруг завизжала она.

– Заткнись, дура! – прикрикнул я. – Больно? Ты же этого хотела! Я и в самом деле обхватил ее изо всех сил, приподнялся, чтобы по самую рукоять воткнуть в нее, и долбил так, что у нее потроха могли вывалиться. А потом кончал. Кончал в ее улиточный, широко разинутый рот, и она билась в конвульсиях от наслаждения и боли. Ноги бессильно упали на пол. Она лежала как мертвая, перепаханная вдоль и поперек.

– Господи Иисусе. – Я стоял над ней, широко расставив ноги, и сперма моя все еще капала ей на лицо, на грудь, на волосы. – Господи Иисусе, сил моих больше нет. Заездили меня, понимаешь, Господи, – воззвал я к стенам комнаты.

Мод зажигала свечи.

– Уже поздно, – сказала она.

– Не пойду я домой, – сказал я, – здесь останусь спать.

– В самом деле? – В голосе Мод послышалось волнение.

– Как я появлюсь в таком виде? Черт, я же весь измочален, окосел и охренел. – Я плюхнулся на стул. – Дай-ка мне коньяку. Меня спасать надо.

Она налила хорошую порцию и поднесла к моим губам, как подносят лекарство. Элси встала, подошла к нам, ее качнуло в сторону.

– Дайте и мне выпить, – попросила она. – Ну и вечерок! Надо бы как-нибудь повторить его.

– Ага, завтра и повторим, – сказал я.

– Здорово было! – Она потрепала меня по волосам. – Вот уж не думала, что ты такой… Ты меня чуть не прикончил, понимаешь?

– Пошла бы лучше подмылась, – сказала Мод.

– Да надо, наверное, – вздохнула Элси. – А вообще-то наплевать. Попалась так попалась.

– Сходи, сходи под душ, Элси, – сказал я. – Не будь дурой.

– Я очень устала, – призналась Элси.

– Нет, надо идти, – сказал я. – Только подожди минутку, я хочу сначала взглянуть на тебя.

Я снова положил ее на стол и раздвинул ей ноги. Со стаканом в одной руке, большим и указательным пальцами другой руки я раздвинул ее щель. Сперма еще капала оттуда.

– Роскошная дырка у тебя.

Мод тоже прельстилась зрелищем.

– Поцелуй ее, – сказал я и ткнул ее носом в заросли Элси.

И вот я сижу, любуясь, как лакомится Мод этой роскошной штукой.

– Хорошо как, – бормочет Элси. – Чертовски хорошо. Попка Мод аппетитно оттопырена, и мой петушок оживает всем смертям назло. Разбухает, как пудинг в духовке. Я пристраиваюсь за спиной у Мод и запускаю его в нее. Она вертит попкой и так, и этак, а у Элси лицо искажено судорогой наслаждения, она сунула палец в рот и кусает фалангу. Так продолжается до тех пор, пока Элси не сотрясает оргазм. И тогда мы наконец расцепляемся и, потрясенные, смотрим друг на друга, словно в первый раз увидели. «С меня хватит», – думаю и громко объявляю:

– Я спать пошел.

В соседней комнате есть кушетка, вот на ней я и рассчитываю поспать.

– Ты можешь со мной остаться. – Мод берет меня за руку. – А что тут такого? – говорит она, увидев удивление в моих глазах.

– Ну да, – подхватывает Элси, – может, и я с вами вместе посплю. Ты позволишь? – Она смотрит прямо в глаза Мод.

– А что ты своим скажешь? – спрашивает Мод.

– А разве им обязательно знать, что Генри остался?

– Ни в коем случае. – Мод испугалась даже мысли об этом.

– А Мелани? – говорю я на всякий случай.

– О, она теперь рано уходит. Она на работу устроилась.

Хорошо, а что же я наплету Моне? Мне стало страшно.

– Думаю, мне надо позвонить домой.

– Только не сейчас. – Элси словно уговаривала меня. – Очень уж поздно. Потерпи.

Мы попрятали бутылки, сбросили посуду в раковину, а граммофон на цыпочках понесли наверх. Кажется, все сделали, чтобы Мелани ни о чем не догадалась.

Я лег между ними, положив руки на оба лобка. Тишина, ни звука, и я подумал, что они уже спят. А я настолько устал, что сон никак не шел ко мне. Я лежал и широко открытыми глазами всматривался в темноту. Наконец повернулся в свою сторону. В сторону Мод.

И она сразу же повернулась ко мне, обняла и прижалась губами к моим губам. А потом оторвала их и коснулась ими уха.

– Я люблю тебя, – прошептала она почти беззвучно. Я молчал.

– Ты слышишь? – прошептала она снова. – Я тебя люблю.

Я по-прежнему молча привлек ее к себе, положил руку ей между ног. И тут я почувствовал, что Элси тоже не спит: она прижалась ко мне словно половинка сандвича. Я ощутил ее руку на своих яйцах, она мягко целовала меня своими влажными жаждущими губами в шею, в затылок, в плечи…

Немного погодя я перевернулся на живот, уткнулся лицом в подушку. И Элси лежала ничком. Я закрыл глаза, стараясь заснуть. Невозможно. Слишком близко от меня были эти податливые тела, слишком мягкой была постель, и шедший от нее сладкий и пряный запах волос и секса щекотал мои ноздри. Через открытое окно тянуло из сада тяжелым ароматом мокрой от дождя почвы. Странно, как-то умиротворяюще странно было снова оказаться в этой широкой постели, в супружеской постели, к тому же втроем, и все мы охвачены откровенным радостным вожделением. А вдруг сейчас распахнется дверь и чей-то гневный голос крикнет: «Убирайтесь вон, грязные твари!» Но только молчание ночи, темнота, тяжелый чувственный запах земли и женской плоти.

Когда я снова повернулся на бок, лицо мое было обращено к Элси. Она ждала меня, ей не терпелось прижаться ко мне передком, проскользнуть в мою глотку своим упругим сильным языком.

– Заснула она? – прошептала Элси. – Давай еще раз.

Я не шевельнулся, член совсем размяк, руки бессильно лежали у нее на талии.

– Не сейчас, – таким же шепотом ответил я. – Утром, может быть.

– Нет, сейчас, сейчас, – горячо задышала мне в ухо Элси. Мой молодчик съежился в ее руке, как дохлая улитка.

– Прошу тебя, – шептала она. – Мне так хочется, всего один разочек, Генри.

– Дай ему поспать, – произнесла вдруг Мод полусонным голосом.

– Хорошо, хорошо. – Элси перекинула через меня руку и погладила Мод по плечу.

Несколько минут прошло в тишине, и снова ее рот прижался к моему уху, и она зашептала, разделяя слова долгими паузами:

– Когда… она… заснет… да?

Я кивнул и вдруг почувствовал, что выхожу из игры. «Слава тебе, Господи», – подумал я.

А потом провал, долгий провал, во время которого я, казалось, отключился полностью. Пробуждался я постепенно, все яснее осознавая, что член мой во рту у Элси. Протянул руку и стал поглаживать ее по спине. Она прижала к моим губам пальцы, как бы из страха, что я сейчас запротестую. Ненужная предосторожность: я уже проснулся и соображал, что происходит. А мой отросток уже откликнулся на призыв ее губ. Он обновился, ей-богу, это был совсем новый орган: тонкий, длинный, заостренный, ну просто как собачий. И он жил своей жизнью, он возродился самостоятельно, без моего участия, будто прикорнул немного и отлично выспался.

Тихо, медленно, украдкой – с чего это мы стали таиться, спрашиваю я беззвучно, втаскивая Элси на себя. У нее там совсем не так, как у Мод: длиннее, теснее, словно палец перчатки надели на мой член. Подобное сравнение пришло мне в голову, пока я осторожно подбрасывал Элси движениями бедер и живота. Ни единого звука с ее губ. Зубы впились в мое плечо. Умело, медленно, мучительно двигалась она на мне. Ныряла, выныривала, выгибала спину, как большая кошка.

Наконец она издала первый звук – шепот:

– Господи, люблю это… Я бы с тобой каждую ночь трахалась… Мы перевернулись на бок и лежали, сцепившись друг с другом, не двигаясь, не произнося ни единого звука. Только вздрагивали и сокращались ее мышцы внутри, словно ее щель играла с моим членом в свои, только им знакомые игры.

– А ты где живешь? – зашептала она снова. – Как мне тебя одного увидеть? Позвони завтра… скажи, где мы можем встретиться. Я каждый день хочу трахаться. Слышишь, ты? Не кончай, пожалуйста… Пусть это вечно тянется.

И опять тишина. Только биение пульса между ее ног. Никогда я не был так крепко схвачен, никогда прежде не бывал так плотно обтянут. Такая тесная, длинная, узкая, свежая, благоухающая перчатка. Ее, должно быть, не больше дюжины раз и натягивали за всю жизнь. А корни ее волос – крепкие, сладко пахнущие. И ее груди – твердые, налитые, как два яблока. А пальцы! Ее ищущие, хваткие, ласковые, нежные пальцы! Как она любила схватить мои яйца, пощекотать их, подержать, словно взвешивая на ладони, а потом оттянуть мошонку двумя пальцами, будто доить меня собралась. И язык, ее жадный язык! И зубы, острые, кусачие, щипачие.

А сейчас она совсем затихла, ни один мускул не дрогнет. И снова шепот:

– Я все хорошо делаю? Ты меня еще научишь, ладно? Я прожорливая. Могу все время трахаться… Ты не устал… Нет? Не двигайся, пусть он так и останется. Я буду кончать, не вынимай его, ни за что не вынимай. Господи, какое блаженство…

И снова затихла. А я чувствую, что мог бы лежать так сколько угодно. Лежать и слушать. Пусть еще что-нибудь скажет.

– Я нашла дружка, – шепчет она. – Да мы и здесь сможем встречаться. Она ничего не скажет… Боже мой, Генри, никогда не думала, что такое бывает. А ты можешь так трахаться каждую ночь?

Я усмехнулся. Темнота полная, но она увидела.

– Что ты? – прошептала Элси.

– Ну, не каждую, – ответил я тем же шепотом и чуть не хмыкнул опять.

– Генри, давай! Давай побыстрее… Я кончаю!

Мы кончали одновременно и так долго, что я удивлялся, откуда они набираются, эти соки!

– Ты готов! – шепнула она. – Полный порядок. – И добавила: – Потрясающе…

Мод тяжело поворачивается во сне.

– Спокойной ночи, – шепчу я. – Я буду спать. Я полумертвый.

– Позвони мне завтра. – Элси целует меня в щеку. – Или напиши… Обещаешь?

Я что-то бормочу. Она обвивает меня руками. Мы проваливаемся в Ничто.