День в парке
Голливуд живо напомнил мне Париж одной своей стороной — и здесь, и там на улицах не увидишь детей. По правде сказать, теперь, когда я думаю об этом, не могу припомнить, чтобы мне на глаза попадалисьдети, разве только в негритянских кварталах некоторых южных городов. В Чарлстоне и в Ричмонде особенно. Вспоминаю одного мальчишку, цветного мальчишку лет восьми, поразившего меня своей нахальной развязностью. Это был коротконогий, какой-то расплющенный карапуз в длинных штанах и с незажженной сигаретой в углу рта. Я зашел в аптеку утолить жажду, а он там и оказался; выглядел прямо-таки карманным изданием Сэма Лангфорда. Я принял было его за лилипута и не сразу разглядел, что передо мной просто шпаненоклет семи-восьми, не больше. Головой он не доставал даже до прилавка, несмотря на то что на нем была вполне взрослая шляпа. Хотя он смотрел на нас снизу вверх, но взгляд его как бы нисходил к нам, он разглядывал нас, как разглядывают свежие овощи у торговца или еще что — нибудь в этом роде. Потом он прошел вдоль стойки к тому месту, где продавец орудовал с шейкером, и совершенно невозмутимо попросил прикурить. Человек за стойкой, казалось, рассердился и попробовал отмахнуться от него, как от назойливого слепня. Но малыш не отступил, а смотрел на продавца с насмешливым вызовом. Одна рука у него была в кармане, а другой он небрежно вертел связкой ключей, нанизанных на обрывок шпагата. Когда человек за стойкой принял более угрожающее положение, мальчишка спокойно повернулся к нему спиной и проследовал к полкам, где были свалены разные журналы. На нижней полке, той, что была как раз вровень с его головой, лежало огромное количество так называемых комиксов. Негритенок пошел вдоль полки, читая названия: «Планета», «Герой», «Вызывающий трепет», «Стремительность», «Удар», «Джунгли», «Возбуждение», «Схватка», «Крылья», «Потрясающий», «Истина», «Волшебник», «Чудотворец» и т. д. и т. п. — неисчерпаемые вариации на одну и ту же тему. Наконец он вытащил одну книжонку и стал не спеша перелистывать страницы. Посчитав, что именно это ему и надо, со своей добычей под мышкой он направился снова к стойке, но по пути нагнулся и поднял с пола оброненную кем-то большую гостиничную спичку. Подойдя к стойке, ловким щелчком высоко подбросил монету; звеня и подпрыгивая, она прокатилась по стойке и свалилась с нее. Проделал он это с наигранным бахвальством шоумена, готового к восторгам публики. Но человека за прилавком это, кажется, еще больше остервенило. Мальчишка между тем, окинув нас нахальными глазами, чиркнул спичкой о мрамор стойки и прикурил свою сигарету. Затем протянул руку с раскрытой ладошкой за сдачей; на продавца он и не поглядел, словно изображал занятого бизнесмена, не интересующегося такой мелочью. Почувствовав в своей ладони пенни, он слегка повернул голову и смачно плюнул на пол. Тут уж продавец не выдержал и сделал резкий выпад, но промахнулся. Мальчишка резво кинулся к дверям. Там на мгновение обернулся, нагло ухмыляясь, и вдруг показал всем нам нос. И припустился без оглядки, как вспугнутый кролик.
Позже, когда мы с Раттнером прогуливались по Негритянскому кварталу, я снова увидел того злодея: прислонившись к фонарному столбу, он читал только что купленный комикс и весь ушел в него, отгородился от остального мира. Шляпа у него была сдвинута на затылок, во рту зубочистка. Выглядел он словно дилер после горячего денька в зале биржи. Я был бы не прочь заказать ему сейчас скоч с содовой и поставить с ним рядышком, не потревожив его. Интересно, что за увлекательное чтиво так полностью его захватило? Комикс «Джунгли», на жуткой обложке которого изображена полуголая девица в лапах ошалевшего от похоти самца — гориллы! Мы стояли в нескольких шагах от мальчика. Он ни разу не взглянул на нас; был абсолютно непроницаем для внешних раздражителей.
Какой контраст с Брюсом и Жаклин, моими друзьями по Альбукерке! Брюсу было шесть, Жаклин, пожалуй, около четырех. Они были детьми Лоуэлла и Лоны Шпрингер, в чьем кемпинге я остановился на несколько дней. Лоуэлл работал на станции «Стандард ойл» в западном конце города, а Лона управлялась с киоском у въезда во двор кемпинга. Бесхитростные, очень естественно держащиеся люди, счастливые просто тем, что живут на этом свете. Разговаривать с ними было одно удовольствие. Они были умные, отзывчивые и такие добрые, какими в нашем мире могут быть только простые, обыкновенные люди. Молодой муж Лоуэлл был мне в особенности интересен. Думаю, что никогда раньше не встречалась мне такая добродушная личность. Не важно, какими еще качествами он мог обладать, его добросердечие действовало словно тоник. Я восхищался, как терпеливо и ласково обращается он с детьми. Не имело значения, насколько он занят — у него, по-моему, ни одного часа не было пустого, ни днем, ни ночью, — он всегда находил время ответить на бесконечные детские вопросы, починить игрушку или принести воды, когда среди ночи детям захочется пить.
Дети весь день играли во дворе. Через малое время, привыкнув ко мне, заметив, что дверь моего домишки всегда открыта, стали по-дружески наведываться. При каждом удобном случае сообщали мне, что поблизости имеется парк со львами, тиграми, качелями и песочницами. Они были слишком благовоспитанными детишками, чтобы в открытую просить меня отправиться с ними туда, — на свой, детский лад они делали мне ясные намеки. «А ты работаешь каждый день весь день?» — бывало, спрашивали они. «Нет, — ответил я наконец, — один день будет у меня выходным, и тогда я возьму вас с собой поглядеть на львов и тигров». Это привело их в дикий восторг. Минут через десять маленькая Жаклин просунула голову в мою дверь и спросила, буду ли я сегодня работать весь день. «Давай поедем на твоей машине, — сказала она. — У тебя очень красивая машина».
Страшновато было везти их в автомобиле, так что я спросил у Лоны, могу ли я пойти с ними в парк, дойдут ли они так далеко. «Бог ты мой, конечно, — ответила Лона. — Они получше меня ходят».
Я вернулся назад и сказал малышам, чтобы они готовились в поход. «А мы уже готовы, — сказал Брюс. — Мы тебя ждем». И с этим оба протянули мне свои ручонки, и мы двинулись в путь.
До парка, казалось, миля с лишним, и мы часто притворялись, что сбились с пути и пробуем снова найти дорогу. Детишки по большей части бежали впереди; шли мы напрямик, через густую высокую тропу. «Скорее! Скорее! — вопили дети. — Скоро начнут кормить львов!»
Никак не ожидал встретить в Альбукерке такую замечательную, залитую золотым светом рощу. Этой своей золотистостью она напомнила мне пейзаж Дерена. Я плюхнулся на траву, вытянулся во весь рост, а дети закувыркались вокруг меня, словно маленькие акробаты. Издалека послышалось львиное рыканье. Жаклин захотелось пить, и она все тянула меня найти фонтанчик. Брюс рвался помогать в кормежке львов. А мне хотелось вечно валяться в этой пронизанной светом роще и любоваться, как зеленый с золотом живительный сок льется сквозь свежую листву. А дети трудились надо мной, как прилежные гномы вокруг бегемота. Выводя меня из транса, они щекотали мне ухо травинкой, тянули за руки, толкали в бока. И я подбрасывал их, возился с ними, как со щенятами.
«Хочу попить водички, Генри», — продолжала клянчить Жаклин.
«Он не Генри, — сказал Брюс. — Он мистер Миллер».
«Можно Генри, — сказал я. — Ведь меня так и зовут».
«А знаешь, как меня зовут по-настоящему? — сказал Брюс. — Брюс Майкл Шпрингер».
«А у тебя какое настоящее имя?» — спросила Жаклин.
«Настоящее имя у меня Генри Валентин Миллер».
«Валентин! Это красивое имя, — сказал Брюс. — А у папы моего имя Лоуэлл, а у мамы — Лона. Мы вообще — то жили в Оклахоме. Это было давно-давно. А потом переехали в Арканзас».
«А потом в Альбукерке», — сказала малышка Жаклин, потянув меня за рукав, чтобы поднять на ноги.
«А у вас здесь есть какие-нибудь верблюды и слоны?» — спросил я.
«Слоны? А кто это такие, слоны?» — спросил Брюс.
«Я хочу поглядеть на тигров!» — заявила Жаклин.
«Да, давай посмотрим на слонов, — сказал Брюс. — А они ручные?»
Мы двинулись к игровой площадке. Ребята прыгали впереди, радостно хлопая в ладоши. Жаклин захотелось на качели. И Брюсу тоже. Я посадил их и начал осторожно раскачивать. «Выше! — завопила Жаклин. — Выше! Выше!» Я метался от одного к другому, раскачивая их сильнее, но все-таки с осторожностью. Боялся, что у Жаклин сорвутся руки. «Толкай сильней!» — кричала она. «Толкай меня!» — кричал Брюс.
Я уж думал, что никогда не стащу их с качелей. «Я чуть до неба не достал, ты видел? — сказал Брюс. — Спорим, что мой папа может достать до неба. Мой папа берет нас сюда каждый день. Мой папа…» И он продолжал о своем папе. Мой папа то, мой папа сё.
«А Лона? — спросил я. — Что скажешь о Лоне?»
«Она моя мама», — сказал Брюс.
«Она и моя тоже», — вступила Жаклин.
«Да, — сказал Брюс, — мама тоже иногда приходит. Но она не такая сильная, как папа».
«Она очень устает», — объяснила Жаклин.
Мы приближались к птицам и зверям. «Я хочу орешков, — сказала Жаклин и уж больше никуда не сворачивала. — Пожалуйста, купи мне орешков, Генри».
«У тебя есть деньги?» — спросил я.
«Не-а, — протянула она. — А разве у тебя нет денег?»
«У моего папы куча денег, — сообщил Брюс. — Он дал мне вчера два пенни».
«А где же они?» — спросил я.
«Я их потратил. Он мне каждый день дает деньги. Сколько захочу. Мой папа делает много денег. Больше, чем Лона».
«Хочу орешков». — Жаклин топнула ножкой.
Мы купили орешки. И несколько стаканчиков мороженого, и мармелад, и жвачку. Дети набросились на все это, словно вконец изголодались.
И вот мы перед загоном с дромадерами. «Дай-ка ему немножко твоего мороженого», — предложил я Жаклин. Ей этого явно не хотелось. Она сказала, что дромадера от мороженого обязательно стошнит. Краем глаза я заметил, как Брюс торопливо доедает свою порцию.
«А если мы дадим им пива?» — спросил я.
«Да, да, давай дадим им пива», — живо отозвался Брюс. Словно самая обычная вещь на свете накачивать дромадеров пивом. Потом он поразмыслил немного и спросил: «А они не напьются пьяными?»
«Еще бы, — ответил я. — Они здорово напьются».
«И что же они будут делать?» — глядя с восхищением на дромадеров, задал он еще один вопрос.
«Тогда они, может быть, встанут на руки или…»
«А руки-то у них где? — прерват он меня нетерпеливо. — Это, что ли, его руки?» — И он показал на передние ноги дромадера.
«Сейчас он держит руки в карманах, — объяснил я. — Он деньги свои считает».
Эта мысль позабавила Жаклин. «А где у него карман?» — спросила она.
«А что он хочет делать с деньгами?» — спросил Брюс.
«А что ты делаешь с деньгами?» — вопросом на вопрос ответил я.
«Конфеты покупаю».
«Ну вот, а почему ты не подумал, что ему тоже хочется купить конфеты, хотя бы один разок?»
«Но он же не может разговаривать! — воскликнул Брюс. — Он же не сумеет спросить».
«Он тоже может разговаривать!» — закричала Жаклин.
«Вот видишь, — повернулся я к Брюсу. — И еше он свистеть может».
«Да, он может свистеть, — поддержала меня Жаклин. — Я сама один раз слышала».
«Заставь его сейчас посвистеть», — сказан Брюс.
«Он сейчас устал», — увернулся я.
«Да вовсе он не может свистеть», — определил Брюс.
«Очень даже может», — стояла на своем Жаклин.
«Не может!» — крикнул Брюс.
«Может! — крикнула Жаклин. — Ведь правда, он может, Генри?»
Мы пошли дальше, к медведям, лисицам, пумам и ламам. Мне пришлось останавливаться и читать Брюсу каждое пояснение.
«А где Индия?» — спросил он, когда я прочитал ему о бенгальском тигре.
«Индия в Азии», — ответил я. «А Азия где?»
«Азия на той стороне океана». «Очень далеко?» «Да, очень». «А сколько туда ехать?» «О, месяца три», — сказал я. «На пароходе или на самолете?» — спросил он. «Послушай, Брюс, — повернул я разговор. — Как ты думаешь, до Луны долго добираться?»
«Ну, не знаю, — сказал он. — Может, и две недели. А что, люди туда ездят иногда?» «Не очень часто», — сказал я. «И приезжают обратно?» «Не всегда».
«А на что похожа Луна? Ты когда-нибудь там был? Там холодно? А звери там есть, такие же, как у нас, и трава, и деревья?»
«Там есть все, Брюс, совсем как у нас. И орешки тоже».
«А мороженое есть?» — спросил он. «Есть и мороженое. Только другое на вкус». «А какое?»
«По вкусу оно больше похоже на жвачку». «И ты, может, скажешь, что оно не тает?» «Нет, никогда не тает».
«Смешно, — сказал он. — А почему не тает?» «Потому что оно из резины».
«Я бы все-таки наше мороженое ел, — сказал Брюс. — Мне нравится, как оно тает».
Двинулись дальше, туда, где сидели арестованные птички. Нестерпимо жалко стало мне орлов и кондоров, удрученно нахохлившихся на своих насестах. Они словно понимали, что крылья их атрофировались и никогда не взлететь им над землею снова. Были там и птицы с удивительным оперением, неуклюже, как с похмелья, ковыляющие по земле. Из самых далеких частей мира доставили их сюда, из мест столь же экзотических, как и сами они. Имелись там и павлины, существа невероятного самомнения и самодовольства, подобно светским дамам, которым общество требуется лишь для того, чтобы выставить напоказ их вульгарность. А вот страусы были куда интересней (крутые ребятки, можете вы сказать) своей определенной индивидуальностью и изрядной злобностью. Один только взгляд на их длинные мускулистые шеи вернул мои мысли к «наперсточникам», срезанным часам, разбитым стеклам и прочим несъедобным штучкам. Я пропустил кенгуру и жирафа, существа столь одинокие и столь близко связанные с нашим внутриутробным развитием. Были там, разумеется, и лисы, создания, которые почему-то никогда не производили на меня впечатление подлинных диких зверей, может быть, потому, что я видел их только в зверинцах. И наконец мы подошли к царям дикой природы, расхаживающим без устали взад и вперед, словно мономаны. Львы и тигры, запертые в тесных клетках, — самое жестокое для меня зрелище на свете. Лев выглядит всегда невыразимо печальным, скорее сбитым с толку, чем разъяренным. Пояааяется жуткое желание открыть львиную клетку, и пусть пленник рванет на все четыре стороны. Лев в клетке так или иначе выставляет род человеческий мелочным и убогим. Всякий раз, когда я смотрю в зоопарке на львов и тигров, я начинаю думать, что нам следовало бы обзавестись клетками и для людей тоже, для каждого сорта людей в присущей им обстановке: священник со своим алтарем, юрист с толстыми томами нелепых законов, доктор со своими орудиями пыток, учитель с дурацким колпаком, политикан с денежным мешком и фантастическими посулами, полицейский с дубинкой и револьвером, судья в бабьем одеянии и с молотком. Надо будет предусмотреть и отдельные клетки для семейных пар, так, чтобы мы могли изучать супружеское счастье со всей беспристрастностью и непредвзятостью. До чего ж потешно мы будем выглядеть при таком показе. Человекопавлин! И никакого роскошного веера, чтобы малодушно прятать свое лицо! Посмешища творения — вот какими мы окажемся.
Наступило время возвращаться домой. Пришлось со всей доступной мне мягкостью оторвать детей от лакомого развлечения. И снова мы идем под свежей листвой пронизанной золотом рощи. Невдалеке текла Рио — Гранде, и поблескивали крупные голыши, устилавшие речное ложе. В закатных лучах холмы, окружавшие широкую долину Альбукерке, меняли один фантастический оттенок красного на другой. Волшебный край, полный чудес не столько видимых, сколько невидимых, скрытых среди его сухих пустошей. Оставшись с двумя детьми в этом безграничном пространстве, я вдруг представил себе другой поход, описанный одним южноамериканским писателем: описанное пером поэта таинственное, фантастическое путешествие. После совершения киднеппинга похитители вместе с похищенными детьми движутся по бескрайней пампе, залитой лунным сиянием. Я подумал, что было бы неплохо завершить мое путешествие с Брюсом и Жаклин, взятыми на буксир, именно в такой атмосфере. Но как бы отличался мой эксперимент! И какие восхитительные беседы мы бы вели! Чем больше я думал об этом, тем сильнее меня обуревало желание одолжить на время этих двух человечков у их родителей.
Размечтался и не заметил, что Жаклин притомилась. Только когда она присела на большой камень и посмотрела вокруг погасшими глазами, я это понял. А Брюс между тем шел впереди, прокладывая, так сказать, тропу. «Хочешь я возьму тебя на руки?» — подошел я к Жаклин. «О, Генри, пожалуйста, понеси меня, я так устала», — сказала она, потянувшись ко мне. Я поднял ее, и тоненькие ручонки обвились вокруг моей шеи. В следующую минуту на глазах у меня выступили слезы. Это была смесь радости и печали. Но больше всего незнакомое мне прежде желание самопожертвования. Тот, кто прожил жизнь без детей, лишил себя целого царства чувств. Однажды я вот так же нес собственную дочь. Как Лоуэлл Шпрингер я был готов потакать любому ее капризу. Разве можно сказать «нет» ребенку? Как можно не хотеть стать рабом своей собственной плоти и крови?
Обратный путь выдался долгим. Мне пришлось опустить Жаклин на землю, чтобы перевести дыхание. Теперь она стала жеманничать, чуть ли не кокетничать со мной. Явно уразумела, что имеет надо мной власть.
«Может, дальше ты пойдешь сама, Жаклин?» — спросил я для проверки.
«Ой, что ты, Генри, я так устала». — И она опять воздела ко мне руки.
Ее крохотные ручонки! Они обвились вокруг моей шеи, и я окончательно растаял. Конечно, она вовсе не так уж устала. Просто испытывала на мне свои женские чары, вот и все. Когда мы дошли до дома и я опустил ее на землю, она как ни в чем небывало запрыгала по двору этаким жеребеночком. На задах дома нам попалась на глаза выброшенная игрушка. Эта неожиданная находка вещи, о которой она давно забыла, произвела на Жаклин магическое действие. Старая игрушка куда лучше новых двух. Даже для меня, никогда не игравшего с нею, был в этой игрушке какой-то таинственный шарм. Память о счастливых часах, казалось, была включена в нее. Ободранная, облупившаяся кукла порождала ощущение теплоты и нежности. Теперь Жаклин была совершенно счастлива. Я был забыт. Она обрела старую любовь.
Я любовался ею. Это казалосьтаким бесхитростным и искренним поступком — бросить одно ради другого без обдумывания, без всяких сомнений. Это особый дар, которым дети обладают наравне с самыми мудрыми взрослыми. Дар забвения. Дар полного отречения. Я пошел в свой домик и прилег подремать. Тут-то и подоспел посыльный с денежным переводом для меня.
Пришлось вернуться к жизни, к мировому обезьяннику прав и обязанностей человека. Деньги! Само звучание этого слова меня бесит. В сломанной игрушке из мусорной кучи заключено для меня куда больше ценности и смысла. И тут до меня дошло наконец, что в Альбукерке есть и магазины, и банки, и кинематограф. Город как город. Магия исчезла. Холмы приобрели открыточно-туристский вид. И начался дождь. Здесь в это время никогда не бывает дождей, и вот — на тебе. Полило. В дверном проеме, в котором только что мелькали играющие дети, теперь была видна одна огромная лужа. Явились мысли о санаториях, простуженных легких, маленьких чашках, предусмотрительно поставленных авиакомпанией возле твоего сиденья. Косо натянутая простыня дождя завесила все пространство между коттеджами. Детей не видно, не слышно. Пикник окончился. Не осталось ни радости, ни печали — только ощущение пустоты.
