В одном из кварталов Кировского проспекта в начале зимы были установлены рекомендованные образцы комнатных кирпичных печей – маленьких, но теплоемких и экономных в смысле топлива.

Зимой, в снег, странно было видеть на улице все эти кирпичики, вьюшки, дверцы и трубы. Ленинградские мальчики очень любили, сидя на корточках, заглядывать в печное устье, точно видя там огонь. Это был огонь воображения.

Теперь – весна. Оживленно щебечущие птахи садятся на печные трубы, весеннее солнце нежно греет опытно-показательный кирпич, весенние дожди омывают его. Возможно, что эти печи будут скоро убраны. Но, думается мне, в памяти многих они останутся как очаги тепла, как источники организованной, чисто ленинградской заботы города о нуждах своего населения.

Такое же символическое значение имеют и наши уличные часы.

В часы обстрелов и бомбежек одними из первых пострадали уличные часы. Одни из них целиком рухнули вниз, увлекаемые стеной. Другие, полусорванные, покачивались на своей железной основе, как флюгер. Третьи были полны собственных стеклянных осколков, от одного вида которых начиналась резь в глазах. Четвертые были целы на вид, но мертвы.

В разных районах города часы показывали разное время: половину третьего, без пяти двенадцать, четверть шестого. Это было время, когда их настигла взрывная волна, истощение тока, порча механизма, – это был час их гибели.

Когда-то эти уличные часы были полны жизни. Они регулировали сроки работы и отдыха, желанных встреч, занятий, праздников, рождений. По вечерам они светились издали, как спелый янтарный плод с чернеющими зернышками: это были цифры. С начала блокады все это замерло, остановилось, онемело. Жизненный сок, питавший эти часы, истек. Время ушло, иссякло.

Не забыть мне, как однажды, под вой сирены, в лютый морозный вечер, у одних уличных часов вместо циферблата я увидела черный круг ночного неба с угрожающе яркими звездами. Это было безвременье: зима 1942 года.

И вот теперь, весной 1944 года, как радостно наблюдать лестницу, приставленную к уличным часам, и человека на этой лестнице! Он заботливо, кропотливо чинит часы. И не сразу, с запинкой, как бы заново учась ходить, стрелки трогаются с места. И идут, идут, идут… Время возвращается. Оно уже вернулось.

Вслед за уличными часами, а в ряде случаев и сопровождая их, постепенно восстанавливаются и оконные стекла. Оконное стекло – это самая уязвимая, самая хрупкая часть здания. Это его «зеница ока». Но стекла – это не только глаза здания, это еще красота города.

Мы говорим: «Солнце играет в стекле». И это так и есть. Без этой «игры» света город сразу теряет живость черт. Стекла восприимчивы и впечатлительны, они пламенеют на закате, синеют во время грозы, серебрятся от луны. Гатчинский стекольный завод «Дружная горка», разрушенный гитлеровцами, теперь снова начинает работать. К первому мая он даст Ленинграду первые партии оконного стекла. И мы, проходя по улицам, радуемся каждому новому стеклу как явному признаку восстановления города.

Однако глаза – это еще не весь человек. И стекла – еще не все здание. Тут, как в человеческом организме, важен корпус. Дома, как и люди, подлежат ремонту, «косметическому» (он так и называется) и капитальному. Для всех этих ремонтов нужны строительные материалы, а главное – люди, люди.

И с той же энергией, с какой люди Ленинграда обороняли свой город, они берутся теперь за его восстановление. Это все те же «внутренние ресурсы». Их запас неистощим.

Теперь читаешь ленинградские газеты так, словно это бюллетени о состоянии здоровья раненого, быстро идущего на поправку. Каждый день все крепче его артерии, все лучшего наполнения пульс.

После длительной консервации пущен мыловаренный завод. Фабрика пианино и роялей «Красный Октябрь» выпустила в феврале и марте первые двадцать пять инструментов. Причем самое примечательное то, что первые из этих первых пианино будут отправлены в театры Новосибирска и Белоруссии. Город Ленина не только сам себя снабжает всем необходимым, но и помогает другим городам.

Архитектурный отдел Художественного училища готовит специалистов по скульптурно-лепным и живописно-плафонным работам. Здесь изучают историю стилей и архитектуры, начертательную геометрию – словом, все, что необходимо для реставрации художественно ценных зданий.

Одним из свидетелей фашистского варварства является великолепное здание сената, построенное Росси сто десять лет тому назад.

Бомбежка повредила крышу и внутренность здания. Но под обгорелым сводом, среди рухнувших лепных деталей, по соседству с изувеченными аллегорическими фигурами, совершенно невредимой осталась в своей нише Фемида, богиня правосудия. В самые грозные минуты непоколебимо держала она свои весы, как бы утверждая тем самым, что суд истории над гитлеризмом еще впереди. Здание сената будет теперь восстановлено, так же как здание театра имени Кирова. Снарядами была повреждена в нем сцена.

В садах и парках Ленинграда красятся скамьи, ремонтируются решетки. Будет посажено две тысячи деревьев и двенадцать тысяч кустарников. Скоро опять солнце осветит стволы деревьев в тех местах, где чернели стволы орудий. Снова птицы начнут вить гнезда в тех местах, где были расположены пулеметные гнезда.

Кто не помнит крошечного огородика у подножия памятника Суворову, перед Кировским мостом? Капустная рассада боязливо жалась к мраморным ступеням Марса, и бог войны своим подъятым мечом охранял скромные насаждения.

Так было позапрошлым летом. Прошлым летом вокруг памятника цвели уже нехитрые ноготки. В этом году, кто знает, мы, возможно, увидим здесь розы.

Это – история военного Ленинграда, но написанная не на белых листах, а на зеленых листьях.

Самые же огороды, занимавшие два года все газоны и клумбы, теперь раскинутся еще шире, но уже в пригородах и дачных местах, где еще так недавно был враг.

Но долго еще будет лопата огородника натыкаться на осколок снаряда или моток колючей проволоки. И огородник, благоговейно поникнув головой, вновь задумается о бессмертной ленинградской земле, все перенесшей и все победившей.

 

25 апреля 1944 года

Адовая погода, но и превосходная в то же время: дождь, ветер, клочья дыма за окном. В такую погоду и болеть не так больно, и разочаровываться не так горько, и главное – хорошо работается.

Читаю «Русскую старину» и утешаюсь тем, что Михаила Глинку болезни донимали еще больше, чем меня. Вообще «Русская старина» – для меня подлинное открытие. Главные книги на свете – это, собственно говоря, история и мемуары. А если уже романы, то гениальные.

Да и то «Война и мир», например, это – соединение Истории и Мемуаров. Все сводится к мемуарам в конечном итоге. Мемуары целого народа это и есть история… Сажусь кончать очерк для «Известий».

 

27 апреля 1944 года

Очерк в «Известиях», видимо, понравился.

Нашла наконец выдержки из дневников Пушкина, которые мне как раз очень нужны лично.

С каждым днем все более овладеваю «дневниковым» языком и знаю – каким он должен быть. Здесь нужен язык в высшей степени «русский», неправильного синтаксиса – такой, как в жизни. Я сейчас много читаю записок из дневников в «Русской старине» и вижу, в чем их обаяние. Ничего нельзя заглаживать, залитературивать. Ничего этого не надо. Гибкость и простота. Самая естественная интонация.

Звонили из Союза и сообщили, что сегодня прилетает Толстой…

 

29 апреля 1944 года

Сажусь работать. Это вернейшее, всеболеутоляющее средство, которое не изменяет. Никогда не изменит… Погода серенькая и дождливая… к счастью.

 

3 мая 1944 года

Сегодня у нас, в Союзе писателей, открытие выставки, генералитет, банкет и т. д. А я снова лежу. Мой первомайский «выход в свет» обошелся мне дорого, особенно подъем на вышку крыши «анатомички», откуда мы смотрели салют и где меня обдули все невские ветры.

Неужели я так-таки и просижу весь остаток жизни?

А я-то мечтала проехаться по Пулковскому меридиану не только на глобусе.

Позавчера начала и вчера кончила самое горькое из всех когда-либо мною написанных вещей. Называется «Наша биография» – моя и моего доброго конька Пегаса. Есть что-то душераздирающее в этой нашей биографии.

 

4 мая 1944 года

Вот уж у меня и душеприказчики литературные появляются в лице Ленинградской публичной библиотеки. По их просьбе отдала им все черновики и варианты «Пулковского». До отъезда обещала дать другие блокноты. А после смерти – дневники.

И это в сочетании с последним стихотворением как-то странно успокоило мне душу. Мне представилось, что прошло не двадцать – тридцать лет, как деликатно выразился представитель отдела рукописей, а гораздо меньше. Меня уж нет. И кто-то читает обо мне. Но этот кто-то все же я. Все сместилось и перемешалось.

 

6 мая 1944 года

Сегодня снова зима. Выступала в госпитале в Инженерном замке. Понемногу начинаю ходить.

 

9 мая 1944 года

В чем состоит так называемая жизненная мудрость? В том, чтобы покорять себе обстоятельства, когда это возможно. И умно покоряться обстоятельствам, если иначе невозможно. Поясню это примером.

Я рассчитывала, что эта весна будет у меня подвижная, радостная, торжествующая. Но вышло не так. Взамен всего этого – серьезная болезнь, которая, видимо, надолго изменит мою жизнь. Никаких поездок: вместо них – сидение дома.

Вчера поехала в город и вернулась оттуда в полном смысле еле живая.

Наконец начало, хотя и плохо, работать наше радио. И вчера же, после долгого перерыва, сообщение о наших успехах под Севастополем.

 

10 мая 1944 года

Мы вчера освободили Севастополь. Весь Крым очищен от немцев.

 

13 мая 1944 года

Вчера, когда ехала выступать на Балтийский завод, Ленинград на прощанье показывал мне себя во всем очаровании начинающихся белых ночей. А до этого – во всем блеске заката.

По мере того как мы переезжали Неву и каналы, вода меняла оттенки, становясь все прекраснее.

На Балтийском заводе, в пролете между подъемными кранами и железными балками, небо было цвета голубиных крыл.

И все же прощай, Ленинград! Это уже наши последние с тобой встречи.

 

14 мая 1944 года

Навела порядок, уложила на лето теплые вещи. И порядок, как всегда, успокоил меня. Но ночь была тягостна.

Как это часто бывает, сразу наступила весна. Вчера ездили в город. И он, весь теплый, распахнутый, был подернут дымкой, похожей на горячее дыхание. Уже клубилась пыль, уже первой, не до конца развернувшейся листве не хватало воздуха. Я, еле идущая, с больными ногами, была очень подавлена… Неужели я обречена на неподвижность? А как же те путешествия, которых я еще не совершила?

 

19 мая 1944 года

Провела в Союзе писателей беседу с «начинающими» на тему «Что такое вдохновение».

 

21 мая 1944 года

Выступала в Приморском райкоме очень посредственно: была утомлена. А мне на прощанье хотелось бы все делать очень хорошо.

 

25 мая 1944 года

Прощалась с Ботаническим садом. Мы долго пробыли в оранжерее № 22 – «Ноевом ковчеге», как ее называют сотрудники. Здесь соседствуют растения трех смежных климатов: пальмы, папоротники, орхидеи, кактусы, рисовые колосья, бегонии. Все это совсем молодое, выращенное за время блокады. «Блокадный» банановый молодняк так высок, что его листья упираются уже в стеклянную крышу теплицы. Температура в «ковчеге» такая, как полагается: 16–18 градусов тепла. Градусник висит тут же.

В прозрачном аквариуме произрастает фантастическое растение родом с Мадагаскара – «увирандра фенестралис», что означает «оконная», то есть живущая на окне.

Видимо, даже на Мадагаскаре, в этом теплом раю, увирандра считается комнатным растением, и этому легко поверить, глядя на ее листья, может быть, самые нежные из всех созданий царства флоры. Они состоят из одних только темноватых жилок, без признака обычной зеленой клетчатки. Это легчайшая растительная канва, унизанная пузырьками воздуха.

Увирандре не хватает головастиков: пущенные в аквариум, они проглатывают, снимают тонкие пузырьки воздуха, «чистят» листья, делая их совершенно атласными. Но головастики пропали еще во время финской кампании, когда были заминированы все речушки и болота.

На полках стоят рядами молодые кактусы, любимые детища Николая Ивановича Курнакова, недавно умершего. В суровую первую зиму блокады Курнаков спас эти кактусы, взяв их к себе домой и отогревая теплом своей печурки. Жена Курнакова чистила их кисточкой, осторожно пробираясь между колючками: кактус, как только засорятся его поры, гибнет, распадается на части.

В бревенчатом домике, известном нам по выставке прошлого года и по торжественному собранию в честь 230-летия Ботанического института, мы увидели у входа бюст Энгельса на высокой подставке. Одно из первых изданий «Диалектики природы» лежало в витрине под стеклом.

В прошлом году вся выставка целиком была посвящена дикорастущим растениям, этим скромным витаминоносителям. В брошюре, выпущенной в то время, в перечне блюд мы встречаем: «зразы с лопухом», «рулет из лебеды», «рагу из купыря», «икра из одуванчиков» – названия, способные вызвать улыбку, если бы они не были так трагичны.

Теперь дикорастущие являются только подспорьем к настоящим огородным корнеплодам.

В следующей комнате, помимо специально выращиваемых лекарственных растений – белладонны, валерьяны, алтея, наперстянки, – развешаны по стенам и дикорастущие: ландыш, белена, ромашка, липа, полынь, крушина. Многие из них ядовиты и полезны в одно и то же время (диалектика природы).

Увидела здесь цикуту в формалине. И тут же впервые услышала, что не она была причиной смерти Сократа, как это принято думать, а другое ядовитое растение – болиголов. Но, как бы там ни было, вид цикуты все же внушает страх. Это толстое, круглое корневище с ядовитыми железами, как у змеи. Окисляясь на воздухе, они становятся оранжевыми. От корневища отходят шнуровидные корни.

Весной 1942 года, когда изголодавшиеся люди с жадностью набрасывались на каждый зеленый листик, на каждый корешок, ленинградцам очень важно было уметь отличать ядовитые растения.

Круглая оранжерея № 28, с бассейном, где росла виктория региа, пострадала три раза: один раз от бомбы и дважды от прямого попадания снаряда. Она была снова разбита уже после того, как мы видели ее в прошлом году.

Рожденная в теплых лагунах Амазонки, виктория региа представляет собой загадку. До сих пор точно не известно – однолетняя ли она и у себя на родине, или только у нас, где ей не хватает света и тепла. Вражеские снаряды и бомбы по-своему «решили» этот вопрос, убив растение и изувечив теплицу.

Когда мы уходили с выставки и шли уже по аллее, нам крикнули вдогонку:

– На яркие скамьи не садитесь, – они только что окрашены!

Началось уже восстановление сада.

 

27 мая 1944 года

Прощались с доктором Месселем. Были в последний, видимо, раз в его владениях, на Центральной станции «Скорой помощи», работавшей в самое трудное время как хорошие часы, – бесперебойно и безотказно.

Просматривала их дневники. Подробно записан день 19 сентября 1941 года (когда мы ездили на Разъезжую). Тогда пострадали во время работы две медсестры «Скорой помощи»: «Алексеева Зинаида – ранение грудной клетки и обеих голеней и Маркова Валентина – ранение правого глаза».

Во время этого налета на Дмитровский переулок, длиной всего в двести сорок пять метров, было обрушено четыре фугасных бомбы. Почти весь переулок разрушен.

Да, все это было. Все это мы пережили.

 

29 мая 1944 года

Теперь я окончательно узнала все про дигиталис, разведением которого занимался в Ленинграде профессор Монтеверде.

В диком виде дигиталис рос только на Гарце и в Тюрингии. Чтобы не тратить на него валюту, мы стали разводить его на Северном Кавказе и в Белоруссии, но с войной это прервалось.

Трагедия дигиталиса состоит в том, что он не выносит длительного хранения. Весной 1942 года в Ленинграде старый дигиталис целиком утратил свои целебные свойства, и горздравом было дано распоряжение об изъятии его запасов из лечебной сети.

Но что было делать дальше? Сердечная мышца не знает покоя. Особенно тяжко приходилось ей во время блокады, ей нужно было лекарство. И тогда в Ботанический институт поступило предложение от Ленсовета вырастить собственную наперстянку и приготовить к осени препарат.

Сам профессор Монтеверде, ведающий лекарственными растениями, лежал в это время в жестокой дистрофии в нашей больнице, в клинике профессора Тушинского.

Едва оправившись, он приступил к работе.

В «архивах» Ботанического сада было обнаружено небольшое количество нужных семян, но всхожесть их была неизвестна. А самое главное – некогда было выращивать многолетнее растение (считалось, что только его свойства целебны). Надо было заставить однолетнюю наперстянку работать, как многолетнюю. Семена посадили сначала в оранжерее, потом в парнике, потом – в грунт. Началась борьба за растительную «жилплощадь»: годной земли было мало, а листья наперстянки достигают шести – десяти сантиметров в диаметре.

Для ускорения сбора и экономии места профессор Монтеверде и его сотрудники ввели новшество: последовательный сбор листьев, по мере их созревания. Сначала снимались краевые листья, и тогда скорее развивались центральные.

Листья были очень сочны, а нужны были сухие. Их стали сушить в пустом, недоломанном доме, развешивая, как белье, на веревках. Потом уже Фармацевтический институт предоставил для этого свои специальные сушилки, которые стали топить вконец доломанным для этой цели домом.

Наконец к осени, как и было предложено, дигиталис был готов. Надо было проверить активность лекарства. Однако на ком? Обычно это делают на лягушках, но если даже головастики исчезли, то взрослые лягушки и подавно. Врачи решили проверить действие лекарства на себе. Оно оказалось настолько действенным, что пришлось уменьшить обычную дозу.

Ленинград не только получил драгоценное средство, но даже стал вывозить его за «кольцо» на Большую землю.

Одна из ближайших помощниц профессора Монтеверде написала по этому поводу небольшое стихотворение. В нем говорится о дигиталисе:

Бомбоубежище Ботанического сада находилось под главным зданием, где помещается знаменитый многомиллионный гербарий. Но сотрудникам было далеко бежать туда во время налетов. Да и времени было жалко. Они продолжали оставаться в наполовину разбитых уже оранжереях и, лежа под деревянными стеллажами (какое хрупкое укрытие), продолжали обрабатывать листья дигиталиса.

Так ленинградские люди заставили северную балтийскую природу вырастить на пользу людям это теплолюбивое растение.

Когда профессор Монтеверде кончил свой рассказ, я спросила: довелось ли ему самому испытать на себе целебные свойства выращенного им лекарства? И он, оживившись, ответил, что да, что дигиталис очень «помог» ему, потому что как только горком предложил ему, Монтеверде, заняться этим делом, он ощутил большой прилив сил и вышел из клиники раньше срока.

Шипчинский рассказал мне, что ботанические сады разводить много сложнее, нежели зоологические. Животные криком выражают свои желания, растения же безмолвны. Они умирают, если люди не угадывают их воли. Любопытно, что садоводы от влажного воздуха полностью лишаются обоняния. Они не ощущают аромата цветов, как глухой Бетховен не слышал музыки.

До войны на отопление оранжереи здешнего сада уходило две тысячи тонн угля в год. За время блокады от холода погибло девять десятых всех растений. Спаслись только те, что были в маленькой оранжерее и по домам у сотрудников – как, например, кактусы у Курнакова. Наиболее выносливыми оказались рододендроны с их толстыми, мясистыми листьями.

Узнав, что ущерб, нанесенный войной Ботаническому саду, исчисляется в миллион двести тысяч рублей золотом, я спросила, каким образом получилась эта цифра? Неужели была «вычислена» стоимость каждого дерева? А труд, потраченный на него?

Оказалось, все высчитано совершенно по-иному. Миллион двести тысяч рублей золотом – это стоимость пяти кругосветных путешествий, нужных для того, чтобы снова сделать Ботанический сад таким, каким он был до войны.

Путешествия должны быть:

1. В тропическую часть Южной Америки.

2. В Западную Африку (Бельгийское Конго).

3. В Индийский океан: Мадагаскар, Цейлон (Коломбо), Индия, Сингапур, Бютнзорский ботанический сад на острове Ява.

4. В Восточную Австралию – сюда же входят Новая Зеландия и Тасмания.

5. В юго-восточную часть Китая.

Все это – основные растительные центры, колыбели растений. Наша же собственная страна хотя и велика, но протяженность у нее долготная, а для ботаники нужна широтная.

Переселение взрослых деревьев в другие климаты происходит не просто. Деревья пересаживают из родного грунта в кадки, где они живут два года, привыкая к другой земле. И только потом их отправляют в далекое путешествие, в иные страны.

Монтеверде и Шипчинский ушли, подарив мне на прощанье три маленьких папоротника и бегонию. А я долго еще думала о Ботаническом саде. Он «зеленой нитью» прошел сквозь всю мою жизнь в Ленинграде. Он встретил меня в августе 1941 года и провожает в мае 1944 года. Пулковский меридиан проходит и по газонам Ботанического сада.

Я глядела на свой плохонький глобус, на все эти моря и материки, залитые теперь кровью, и думала о том времени, когда окончится война и станут возможны все эти пять кругосветных путешествий. «Бютнзорский ботанический сад на Яве…» Одно название чего стоит!

Земной шар весь в садах вставал передо мной. («Растения развертывают неизмеримую поверхность своих листьев…») И на этой земле – светлые, мирные поколения, для счастья которых так много сделала моя страна. И в частности – Ленинград.

 

5 июня 1944 года

Мой прощальный вечер в Союзе писателей был хорош, тепел, как сегодняшний день.

 

6 июня 1944 года

Хотя мне все еще трудно двигаться, все же сегодня утром решила пойти на выставку «Героическая оборона Ленинграда». Я не могла перед отъездом в Москву не повидать ее.

Мы с И. Д. доехали трамваем до Лебяжьей канавки, а оттуда тихонько пошли по солнечной стороне до Соляного городка, где помещается выставка. День был чудесный: первый по-настоящему теплый день. Трудно было оторваться от прогретой солнцем зелени и войти в холодное громадное здание. У входа на каждой трофейной пушке сидело по живому ленинградскому мальчику.

Выставка очень велика, я не могла обойти ее всю.

В подвальное помещение мы и вовсе не спускались. Но центральные залы осмотрели хорошо.

Мы мало разговаривали: кивок головы, жест, короткая фраза – и мы понимали друг друга. Почти три года жизни прошли перед нами.

Здесь было собрано все, что угрожало Ленинграду и что его спасло. В главном зале, у стены, треугольным холмом до самого потолка уложены немецкие каски. В середине зала – тяжелая немецкая артиллерия, обстреливавшая «военные объекты» Ленинграда и среди них – нашу больницу («объект № 89»). 154-миллиметровые пушки с жерлом широким, как паровозная топка. Шестиствольные минометы. «Пантеры», «тигры» и «фердинанды», окрашенные в цвета гранита, зелени и снега. Сбитый самолет с черным крестом на крыльях. Снаряды и бомбы всех видов. Морская магнитная мина, сброшенная в районе Балтийского вокзала, но, к счастью, не взорвавшаяся.

Мы встретили здесь и «нашу» бомбу, сброшенную к нам на территорию в золотой осенний день 1941 года. Под бомбой подпись: «Вес 1000 кг, диаметр – 660 миллиметров, длина – 990 миллиметров. 10 октября 1941 года ее разрядили инженер-капитан Н. Г. Лопатин и командир ополчения А. П. Ильинский».

Бомба была в полной сохранности: не хватало только куска стабилизатора, – он лежал у меня дома, в ящике стола.

Живописное панно: в ночь на 5 октября первый в истории воздухоплавания воздушный ночной таран молодого летчика Савостьянова. Сбив вражеский самолет, он спустился на парашюте. В другом зале, во всю его длину, гигантское орудие с линкора «Октябрьская революция», а рядом приподнятый над полом, как бы летящий по волнам, весь в пробоинах, торпедный катер, явивший чудеса храбрости.

19 сентября 1941 года (день, когда мы приехали на Разъезжую через несколько минут после падения бомбы) оказалось одним из самых кровавых дней блокады. Тогда было шесть воздушных тревог, длившихся в общей сложности 7 часов 34 минуты.

Фугасных бомб было сброшено 528.

Зажигательных —1435.

Выпущено артиллерийских снарядов по городу – 97.

Зарегистрировано очагов поражения – 89.

Работали: 3912 команд городского МПВО, 52 команды местного МПВО, 17 дружин РОКК и 21 группа самозащиты жилых домов.

Раздел ленинградской промышленности. Она всю себя отдала фронту. Турбогенераторы здешних заводов к концу блокады шли в Комсомольск, Рубцовск, Баку, Брянск, Сталиногорск, в Донбасс – Макеевку, Горловку, Кадиевку.

Табачная фабрика, выпускавшая до войны папиросы «Фестиваль», «Зефир», «Северная Пальмира», парфюмерная фабрика и фабрика кефира во время блокады работали на оборону. А теперь мы снова видим в витрине духи «Белая ночь» в чуть менее нарядной упаковке и бутылочки с кефиром, но уже не молочным, а соевым.

Раздел общественного питания. Продукты и меню ленинградских столовых в дни блокады.

Корьевая мука, сметки (то есть сметенные отовсюду остатки) шли на лепешки.

Белковые дрожжи – на первые блюда.

Декстрин (технические отходы) – на оладьи, запеканки, биточки, котлеты.

Мука льняного жмыха – на вторые блюда. Альбумин – на первые блюда.

Целлюлоза – на оладьи, запеканки, биточки, котлеты.

Гонка (отработанная деталь текстильной машины, изготовленная из свиной кожи) – на суп, студень, котлеты.

Столярный клей и мездра – тоже на студень.

На одной из полок – «осветительные приборы»: лучина, фонарь «летучая мышь», плошки, пробирки, банки, свечи.

Тут мы переглянулись, вспомнив эти мучительные пустотелые свечи из неизвестного состава, в которых фитиль не проходил в центре, а вылезал наружу с боков, шипя и погасая.

Но особенно долго, очень-очень долго, стояли мы перед витриной, оформленной в виде булочной. Это было окно, густо заросшее льдом, только в центре неровно оттаявшее от скупого тепла двух коптилок.

И в этом просвете весы: на одной чашке четыре малые гирьки. На другой – 125 граммов хлеба, то, что большинство ленинградцев получало с 20 ноября по 25 декабря 1941 года.

Над весами, в стеклянной колбе, мука того времени. И ее состав:

Мука ржаная дефектная – 50 %. Соль – 10 %. Жмых – 10 %. Целлюлоза – 15 %.

Соевая мука, отбойная пыль, отруби – по 5 %…

После выставки И. Д. пошел в город по делам, а я осталась посидеть на скамье в Летнем саду.

Благоуханный, в нежной зелени, сад был прекрасен. По дорожкам бегали дети в венках из одуванчиков. Солнечные блики падали на памятник Крылову, с которого уже начинали снимать деревянный футляр.

Солнце, тепло, тишина, еле слышное шевеление листьев… Я сидела как зачарованная.

Рядом со мной села женщина, изжелта-бледная, с одышкой. Это была еще блокадная бледность. Я вспомнила: 50 процентов муки ржаной дефектной.

Отдышавшись, женщина сказала, что ей много лучше, что она уже ходит теперь без посторонней помощи, и спросила, правда ли, что «открыт второй фронт». Она только что слышала об этом в трамвае.

Но я сама ничего не знала. Я ушла из дому утром, да и радио у нас все еще не работает.

Я поспешила домой. И там я узнала, что все правда. Союзники высадились в Северной Франции.

 

7 июня 1944 года

Мы едем в Москву, очевидно, в понедельник 12-го.

 

12 июня 1944 года

Демон порядка совершенно овладел мной и терзает меня, как хочет. Сегодня увидала себя в унизительной позе под столом в поисках любимой тряпки, которую тактаки и не нашла.

«Зеленая дверь» моей работы окончательно заслонена вещами, укладкой, штопаньем, еще раз штопаньем. Фартук прирос ко мне, как дьявольская печать. Ужас что такое! О прозе и стихах стараюсь не думать: слишком жутко становится…

Я готовлюсь к выезду в Москву, как союзники готовились к вторжению… Я даже точно не знаю, что там, на фронте. Отсутствие радио превратилось в подлинное бедствие. Газет почему-то сегодня не приносили.

Вчера мы освободили Териоки. Вчера был и радиомитинг в Пушкине (145 лет со дня рождения). Митинг происходил в Доме культуры, бывшей ратуше, как сказала мне Ахматова. Подымаясь по лестнице, она добавила: «Сколько раз я танцевала здесь». И от этих слов и моя юность пронеслась передо мной. Я вспомнила себя совсем юной. Над книгой Ахматовой (литературно она гораздо старше меня, хотя человечески, вероятно, не очень).

И вот теперь мы, постаревшие – я совершенно седая, она с сединой, – мы выступаем перед микрофоном в бывшем Царском Селе под далекий (а иногда не слишком) гул рвущихся мин. Это работают саперы, разминируя окраины города.

Снова перелом жизненный… Вот и тетрадь эта идет в папку. Москву начну с новой тетради…

Прощай, Ленинград! Ничто в мире не изгладит тебя из памяти тех, кто прожил здесь все это время.