Глава 2
Айова-Сити оказался милым городком, построенным вокруг университетского кампуса на берегах тихой реки. Отдельные прямые, обсаженные деревьями и залитые солнцем улочки напомнили Эмили иллюстрации в «Сатердей ивнинг пост», — так это и есть настоящая Америка? — и ей сразу захотелось жить в одном из этих просторных белых домов. Но потом, в четырех километрах от города, им попалось на глаза странного вида небольшое бунгало, к которому вела грунтовая дорога. По словам хозяйки, дом был построен как мастерская художника, и этим объяснялись огромная гостиная и венецианское окно.
— Для большой семьи это, наверно, не лучший вариант, — сказала она, — ну а вам как раз может понравиться.
Они купили дешевую подержанную машину и за несколько дней объездили окрестности, оказавшиеся вопреки ожиданиям вовсе не такими уж однообразными.
— Я думала увидеть сплошные кукурузные поля и прерии, — сказала Эмили. — А тут тебе холмы и рощицы. А какой запах, да?
— Мм… Не говори.
Каждый раз возвращаться в это уютное гнездышко было так приятно.
Вскоре состоялось собрание кафедры, с которого Джек пришел в приподнятом настроении.
— Знаешь, детка, — начал он, расхаживая по комнате с выпивкой в руке, — мне не хотелось бы выходить из образа скромного мальчика, но, как выясняется, я здесь лучший поэт. Возможно, даже единственный. Видела бы ты этих клоунов. А если бы ты еще прочла, что они пишут!
Она так и не прочла, зато увидела их на разных шумных и бестолковых вечеринках.
— Мне понравился этот пожилой мужчина, — сказала она Джеку, возвращаясь с одной из них домой. — Хью Джарвис, кажется?
— Да Джарвис — это еще не худший вариант. Лет двадцать назад он писал стоящие вещи, но сейчас он весь вышел. А что ты думаешь об этом сукином сыне Крюгере?
— Какой-то очень стеснительный. Его жена мне понравилась, интересная особа. Вот с кем я хотела бы познакомиться поближе.
— Мм… Если это означает совместный ужин, даже не думай. Я не желаю видеть в своем доме этого гнусного притворщика.
В результате они жили затворниками. Джек поставил свой рабочий стол в углу гостиной и проводил за ним большую часть дня, вооружившись карандашом.
— Почему бы тебе не устроиться в маленькой комнате? — предложила она. — Чувствовал бы себя уютнее, разве нет?
— Нет. Мне нравится наблюдать за тобой. Как ты выходишь из кухни, как ты тащишь за собой пылесос и все такое. Я сразу понимаю, что ты здесь.
Как-то утром, закончив домашние дела, она принесла свою портативную машинку и поставила ее подальше от него, в другом конце комнаты.
ЖИТЕЛЬНИЦА НЬЮ-ЙОРКА ОТКРЫВАЕТ ДЛЯ СЕБЯ СРЕДНИЙ ЗАПАД
Если не считать Нью-Джерси и, может быть, Пенсильвании, все пространство между рекой Гудзон и Скалистыми горами я всегда представляла себе как бесплодную землю.
— Письмо пишешь? — поинтересовался Джек.
— Нет, кое-что другое. Есть одна идея. Тебе мешает стук пишущей машинки?
— Ну что ты.
Эта идея, вместе с заголовком и зачином, созревала в ее голове вот уже несколько дней, и наконец она взялась за работу.
Конечно, на севере был Чикаго, подобие оазиса с его песчаными ветрами, и отдельные островки вроде Мэдисона в штате Висконсин, известные своими причудливо-странными имитациями восточной культуры, но главным образом в этих краях, куда ни глянь, ты видел только кукурузу и пшеницу и пугающее невежество. Большие города кишели такими персонажами, как Джордж Ф. Бэббитт, а тысячи захолустных городишек жили под гнетом, выражаясь словами Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, «удушающей инквизиции, щадившей разве что детей и стариков».
Стоит ли после этого удивляться, что все знаменитые писатели, родившиеся на Среднем Западе, бежали оттуда при первой возможности? В дальнейшем они могли предаваться элегическим воспоминаниям, но все это не более чем ностальгия, а возвращаться в родные места никто из них почему-то не спешил.
Как человек с Восточного побережья, родившийся в Нью-Йорке, я получала огромное удовольствие, вводя этих отбившихся от стада, потерянных «среднезападников» в свой мир. Я объясняла им: вот как мы здесь
— Твоя идея — это большой секрет? — спросил Джек из противоположного угла. — Или расскажешь?
— Да это просто… даже не знаю, как сказать. Может, это будет статья для журнала.
— Да?
— А пока что я просто валяю дурака.
— Ну-ну. Прям как я.
По понедельникам и четвергам он уезжал в кампус и возвращался всегда на эмоциях — подавленный или, наоборот, радостно возбужденный, в зависимости от того, как прошел его класс.
— Ох уж эти дети, — проворчал он однажды, наливая себе выпивку. — Сукины дети. Им только дай палец — откусят руку.
Пил он много, даже будучи в хорошем настроении, зато делался более общительным.
— Я тебе, подружка, так скажу. Работенка у меня — не бей лежачего. Два часа болтаешь, что на ум взбредет, а они сидят с открытым ртом, как будто в жизни ничего подобного не слыхали.
— Очень может быть, — отвечала Эмили. — Я думаю, тебе есть чему их учить. Меня, например, ты многому научил.
— Правда? — Он выглядел смущенным и весьма польщенным. — Ты говоришь о стихах?
— Я говорю обо всем. Об этом мире. О жизни.
В тот вечер они наскоро поужинали, так им обоим не терпелось побыстрее плюхнуться в постель.
— Эмили, детка, — он гладил ее, играл с ее телом, — знаешь, кто ты? Я часто повторяю «ты чудо», или «ты прелесть», или «ты восхитительна», но это все не то. Знаешь, кто ты на самом деле? Ты — волшебство. Ты — волшебство.
Когда он повторил это в энный раз, Эмили не выдержала:
— Джек, не надо…
— Почему?
— Потому что слова имеют свойство приедаться.
— Вот как? О'кей. — Он выглядел обиженным. Но таким счастливым, как неделю спустя, когда он вернулся после класса на три часа позже обычного, она его еще не видела.
— Извини, детка, — начал он с порога. — После занятия я зашел выпить с одним из моих студентов. Ты поужинала?
— Нет. Всё в духовке.
— Черт! Надо было тебе позвонить, но я не смотрел на часы.
— Ничего страшного.
Пока они ели пересохшие свиные отбивные, которые Джек запивал бурбоном с водой, он говорил не умолкая.
— Ну и дела. У меня в классе есть такой Джим Максвелл, я тебе о нем рассказывал?
— Что-то не припоминаю.
— Здоровый крепкий парень из техасской глубинки. Ковбойские сапоги и все, что полагается. Меня всегда немного пугали его вопросы — он парень жесткий и очень умный. К тому же отличный поэт… во всяком случае, на подходе. Короче, дождавшись, когда его сокурсники уйдут из бара и мы с ним останемся вдвоем, он поглядел на меня с прищуром и сказал, что должен мне кое в чем признаться. Детка, мне даже как-то неловко. В общем, он сказал, что моя первая книга изменила его жизнь. Ни черта себе, да?
— Да уж. Высокая похвала.
— У меня это просто не выходит из головы. Представляешь, мои стихи изменили жизнь совершенно незнакомого человека из южного Техаса! — Он отправил в рот кусок свинины и заработал челюстями с видимым удовольствием.
В начале ноября он признался, а точнее, безапелляционно заявил, что его работа пробуксовывает. В течение дня он то и дело вскакивал из-за стола и принимался мерить шагами комнату, швыряя в потухший камин окурки (чтобы сжечь дотла эту гору, приходилось подбросить в огонь не одно полено) и риторически восклицая: «Кто сказал, что я поэт?»
— Я могу прочесть что-нибудь из того, что ты написал? — спросила она однажды.
— Нет. Ты потеряешь ко мне последнюю каплю уважения. Сказать тебе, что это? Стишки, к тому же плохие. Тара-рам-там-там, тара-рам-пум-пам. Мне надо было сочинять песенки в тридцатые годы, хотя не факт, что даже это у меня бы получилось. Таких, как я, понадобилась бы целая команда, чтобы получился один Ирвинг Берлин. — Он стоял, весь поникший, у огромного окна, глядя на жухлую траву и голые деревья. — Я как-то прочитал интервью с Берлином. Журналист спросил его, чего он боится больше всего на свете, и он ответил: «Что однажды я протяну руку за сокровищем, а его там не окажется». Это про меня, детка. Сокровище было моим, я чувствовал это, как чувствуют кровь в жилах, а теперь я тянусь, тянусь за ним, а его там нет.
А потом потянулась затяжная снежная зима. Джек уехал в Нью-Йорк, чтобы провести Рождество с детьми, и она оказалась предоставлена самой себе. Поначалу было одиноко, но затем она начала получать от этого удовольствие. Она снова взялась за статью, однако такие вроде бы ладные, хорошо пригнанные фразы вели в никуда. А на третий день она получила взволнованное рождественское письмо от сестры. Все мысли Эмили так долго были заняты исключительно Джеком Фландерсом, что сейчас, читая это письмо, она будто заново и не без удовольствия возвращалась к самой себе.
В «Большой усадьбе» всё хорошо, все шлют тебе приветы. В последнее время Тони много работает сверхурочно, так что мы его почти не видим. У мальчиков дела идут отлично…
Свой аккуратный девичий почерк Сара выработала в школе и сохранила на всю жизнь. («У тебя милый почерк, дорогая, — говорила ей Пуки, — но есть в нем какая-то нарочитость. Ничего, с годами он станет более изощренным».) Эмили пробежала глазами второстепенные подробности письма и наконец дошла до главного:
Как тебе, вероятно, известно, Пуки потеряла работу — агентство по продаже недвижимости обанкротилось, — и все мы, естественно, за нее сильно переживали. И вот Джеффри пришло в голову очень благородное решение. У него над гаражом есть помещение, которое он сейчас переделывает в уютную квартирку, где она сможет жить совершенно бесплатно, на полагающуюся ей пенсию. Тони считает, что ее присутствие здесь создаст определенные неудобства, и я с ним в принципе согласна — нет, я ее, конечно, люблю, но ты меня понимаешь, — ну ничего, как-нибудь.
И еще одна грандиозная новость: нам скоро достанется «Большая усадьба». Весной Джеффри с Эдной перебираются в Нью-Йорк — она в последнее время болеет, а он устал ездить туда-сюда и хочет жить поближе к своему офису. Когда это произойдет, мы сразу въедем, а коттедж сдадим в аренду, так как с деньгами очень туго. Представляешь, мне придется управляться с таким огромным домом?
Рукопись о Джордже Фолле пришлось положить на полку; я поняла, что, не видя своими глазами тех краев, я далеко не продвинусь. Ты можешь представить меня в Монтане? Это не значит, что я ничего не пишу; я задумала серию юмористических очерков из семейной жизни — в духе Корнелии Отис Скиннер. Я восхищаюсь тем, как она пишет.
Дальше следовало продолжение — Сара всегда заканчивала письма на высокой ноте, даже если ей приходилось делать для этого усилие, — но грустная суть послания из Сент-Чарльза сомнений не вызывала.
Из Нью-Йорка Джек вернулся с самыми благородными устремлениями. Отныне никаких баклуш и ночных возлияний. А главное, повышенного внимания к работам студентов в ущерб его собственной.
Дело дошло до того, что он чуть ли не каждый день корпит над их рукописями! Куда это годится?
— Вот что, Эмили, я тебе скажу. Во время этой поездки я многое обдумал. Отъезд пошел мне на пользу, я посмотрел на вещи в перспективе. Так вот, книга практически сложилась в моей голове. Единственное, что может мне помешать закончить ее к лету, так это моя лень. При правильном отношении к делу и наличии удачи — куда же без нее? — все будет.
— Отлично, Джек.
Зима тянулась бесконечно. Котел парового отопления дважды выходил из строя, и они жались друг у другу, сидя перед камином в свитерах и теплых куртках, да еще завернувшись в одеяла. Три раза ломалась машина. Но даже когда все было в исправности, суровых неудобств хватало. Перед каждой поездкой в город приходилось влезать в шерстяные носки и тяжелые сапоги и кутаться в теплый шарф до подбородка, дрожать в машине, пока прогреется салон, и дышать бензиновыми парами, а потом ехать четыре мили по опасным припорошенным наледям, под нависшим сводом, таким же белым, как падающий снег.
В один прекрасный день, наскоро разделавшись с супермаркетом, — она научилась быстрыми заученными движениями набирать в тележку все, что надо, и уходить, прежде чем этот процесс нагонит на нее тоску, — Эмили долго сидела в прачечной самообслуживания среди сияющих стен и облачков пара. Сначала она наблюдала в круглое окошко за круговоротом пенящейся воды и разных тряпочек, а затем стала посматривать на других клиентов, пытаясь угадать, кто из них студенты, а кто преподаватели, кто городской, а кто живет за городом. Потом она купила шоколадный батончик, оказавшийся на удивление вкусным; можно было подумать, она весь день мечтала о том, чтобы сидеть в людной прачечной самообслуживания и поедать шоколадный батончик. В ожидании, когда закончится цикл отжима, она начала испытывать смутную тревогу, и только позже, разбирая вещи на раскладном столике, покрытом хлопковым пухом, до нее дошло: она не хотела ехать. И дело было не в обледеневшей дороге, которой она так боялась, а в нежелании возвращаться домой, к Джеку.
— Этот чертов Крюгер, — начал он, вваливаясь в дом темным февральским вечером. — Так бы и двинул ему по яйцам, если они у него, конечно, есть.
— Ты говоришь о Билле Крюгере?
— Да, да, о Билле. Об этом жеманном сучонке с ямочкой на подбородке, с милейшей женушкой и тремя жеманными дочурками. — Он умолк, чтобы налить себе полный стакан и тут же выпить половину. А затем, уперев большой палец в висок, а ладонь приложив козырьком к бровям, словно боясь, что она может увидеть его глаза, он сказал: — Детка, пойми. Я для них «традиционалист». Я люблю Китса, Йейтса, Хопкинса — ну, ты сама знаешь. А Крюгера они называют «экспериментатором», потому что он выкинул все каноны к чертовой матери. Его излюбленный эпитет «смело». Кто-то обкурился и нацарапал на бумаге первое, что пришло ему в голову, а Крюгер ему: «Мм… это смело». Все его студенты как на подбор самые наглые и безответственные. Их послушать, настоящий поэт — это тот, кто одевается как клоун и пишет наискосок. Крюгер уже выпустил три книжки, и четвертая на подходе; какой журнал ни раскрой, всюду этот мудак. Даже открывать не надо, и так известно, что он там будет — Уильям Дребаный Крюгер. А главный прикол, детка, самая убойная фраза в этом анекдоте знаешь какая? Этот сукин кот на девять лет моложе меня.
— Но… что все-таки случилось?
— Сегодня был так называемый День святого Валентина. В университетской среде это означает, что раздаются «листы предпочтений», студенты пишут, у кого они хотели бы заниматься в следующем семестре, а потом преподаватели в своем кругу разбирают итоги голосования. Полагается делать вид, что это никого не волнует, поэтому все ведут себя очень непринужденно, но видела бы ты эти красные лица и дрожащие руки. Короче, четыре моих студента ушли к Крюгеру. Четыре. Включая Харви Клайна.
— Ясно.
Она не знала, кто такой Харви Клайн, — во время университетских вечеринок она многое пропускала мимо ушей, — но, вне всяких сомнений, это был тот случай, когда от нее ждали утешения.
— Джек, послушай. Я понимаю, что ты расстроен, но, по-моему, напрасно. Если бы я была студенткой вашей мастерской, я бы постаралась попасть в классы к самым разным преподавателям. Разве это не логично?
— Не очень.
— И потом… ты приехал сюда не для того, чтобы изо всех сил ненавидеть Крюгера, и даже не для того, чтобы учить Харви Клайна. Ты приехал сюда, чтобы самому что-то сделать.
Он оторвал ладонь ото лба и, сжав пальцы в кулак, вдруг обрушил его на столик, так что Эмили подпрыгнула от неожиданности.
— Ты абсолютно права. Единственное, что должно занимать мои мысли день за днем, — это моя чертова книга. И сейчас, если выдалось свободных полчаса до ужина, мне следовало бы сидеть за рабочим столом, а не изливать на тебя всю эту желчную банальщину. Ты права, детка. Спасибо тебе, что ты открыла мне глаза.
Остаток вечера он провел в мрачном непроницаемом молчании. В ту ночь или в одну из последующих она проснулась часа в три, почувствовав, что его нет рядом. Она услышала, как он расхаживает по кухне и бросает в стакан кубики льда. В спальне было накурено так, словно он дымил не один час.
— Джек? — позвала она.
— Извини, что я тебя разбудил, — отозвался он.
— Ничего. Ложись в кровать.
Он вернулся в спальню, но не лег. Вместо этого он присел в халате — в темноте вырисовывался лишь его согбенный силуэт, и долгое время в тишине дома раздавалось лишь его нудное покашливание.
— Это не я, детка, — выдавил он наконец из себя. — Нет, это не я.
— Что значит — не ты? А кто же тогда?
— Господи, если бы ты знала меня, когда я работал над первой книжкой и даже над второй. Вот тогда это был я. От меня веяло силой. Я знал, что делаю, и делал это, а все остальное прилагалось. Я не хныкал, не рычал, не вопил и не дергался постоянно. Я тогда не был человеком без кожи, озабоченным тем, что люди обо мне думают. И вообще… — он понизил голос, словно давая понять, что сейчас раскроет главную, убийственную правду, — я не был сорокатрехлетним.
С приходом весны стало как-то полегче. Много дней подряд над головой синело чистое небо, на полях и даже в лесу сходил снег, и как-то утром, перед отъездом на занятия, Джек ворвался в дом с известием, что во дворе пробился первый крокус.
Каждый день, под вечер, они теперь долго гуляли — по грунтовой дороге, лугами, под сенью высоких деревьев. Хотя оба в основном хранили молчание — Джек обычно шагал в глубокой задумчивости, голова опущена, руки в карманах, — для Эмили эти прогулки вскоре стали чем-то поистине важным. Они вызывали у нее такое же воодушевление, как у него — выпивка по возвращении домой. Каждый раз она с растущим нетерпением ждала минуты, когда она наконец наденет свой замшевый пиджак и подойдет к Джеку со словами:
— Не хочешь прогуляться?
— Прогуляться, — повторит он и с видимым удовольствием бросит карандаш. — Слушай, отличная идея.
Эти прогулки сделались еще увлекательнее, после того как от соседей им досталась собака, бело-коричневый нечистокровный терьер по кличке Синди. Она бежала вприпрыжку рядом с ними или наматывала вокруг них круги, показывая себя во всем блеске, или убегала в поле, чтобы там рыть норы.
— Гляди, Джек, — сказала Эмили, хватая его за локоть. — Она залезла в трубу под дорогой. Кажется, она собирается проползти ее насквозь! — Когда же собака, вся грязная и дрожащая, выскочила из противоположного отверстия, Эмили захлопала в ладоши. — Молодец, Синди! Умница! Хорошая собака! Джек, правда, это было здорово?
— Да уж.
Один из ветреных апрельских дней особенно им запомнился. В тот день они забрели дальше обычного и, возвращаясь назад широким, изрезанным бороздами полем, усталые, но взбодренные, вышли к одинокому дубу, который, подобно мощной кисти с раскрытой пятерней, устремлялся в небо. Притихшие, они замерли в его тени, глядя вверх сквозь голые ветви, и эта идея родилась в голове Эмили, как они потом вспоминали. Она сняла замшевый пиджак и бросила его на землю. С улыбкой на губах, смотря в упор на Джека, — в эти минуты, когда ветер трепал его челку, он показался ей весьма красивым, — она начала расстегивать пуговицы на блузке.
В считаные секунды оба разделись и оказались на коленях, в объятиях друг друга. Затем он опустил ее на влажную землю, приговаривая: «О детка». Оба понимали, что если кто-то рискнет приблизиться к этому священному месту, Синди тут же поднимет лай.
Спустя полчаса, когда они уже были дома, он поднял смущенный взгляд от стакана с виски и сказал:
— Bay. Это было… нечто.
— Знаешь, — она опустила глаза, чувствуя, что краснеет, — какой смысл жить в деревне, если не устраивать себе хотя бы изредка подобные приключения?
Весь следующий месяц почти непрерывно лил дождь. Дорожка от входной двери до машины была усеяна мертвыми земляными червями. К оконному стеклу прилипали прошлогодние листья, тут же смываемые потоками воды. Эмили часами сидела у венецианского окна, иногда читая, а чаще просто глядя на дождь.
— Что ты там видишь? — спрашивал ее Джек.
— Ничего особенного. Так, думаю.
— О чем же ты думаешь?
— Сама не знаю. Надо съездить в прачечную.
— Успеется. Если тебя что-то беспокоит, я хочу знать.
— Нет, ничего не беспокоит.
Она встала, чтобы пойти собрать вещи в стирку. Уже на обратном пути, когда она проходила мимо его рабочего стола с тяжелым баулом, он поднял глаза:
— Эмили?
— Мм?
Полуулыбка на лице этого сорокатрехлетнего мужчины на мгновение превратила его в беспомощного ребенка.
— Ты меня еще любишь?
— Ну разумеется, — ответила она и сняла с вешалки дождевик.
В конце весеннего семестра он объявил, что книга, в сущности, закончена. Но в его словах не звучали триумфаторские или хотя бы счастливые нотки.
— Понимаешь, я еще не готов отослать рукопись в издательство, — объяснил он. — Важная часть работы, я считаю, сделана, однако кое-что надо подсократить, кое-что подправить. Я думаю, будет правильно подержать стихи до сентября и за лето довести их до кондиции.
— Что ж, — одобрила она, — у тебя впереди целых три месяца без студентов.
— Вот именно. Только я не хочу оставаться здесь. Жара несусветная, все разъедутся. А знаешь, сколько у нас денег в банке? На эти деньги мы можем куда-нибудь махнуть.
В голове у нее промелькнули две картинки: морской прибой, разбивающийся о скалы, белый песок, словом, Восточное или Западное побережье, и горная гряда в облаках, красных от закатного солнца. Интересно, любовь на пляже или в горах будет покруче, чем под айовским дубом?
— И куда же ты хочешь махнуть? — спросила она.
— К этому я и веду, детка. — То, как он на нее посмотрел, напомнило ей отца в рождественское утро, когда они с Сарой в нетерпении разрывали красивую оберточную бумагу на подарках, и под ней обнаруживалось именно то, чего они так жаждали. — Как ты насчет Европы?
Они летели гораздо быстрее, чем крутилась Земля, и в аэропорт Хитроу вывалились из самолета в семь утра очумелые, шатающиеся, с воспаленными красными глазами от недосыпа. По пути в Лондон смотреть было особенно не на что — все равно что ехать из Сент-Чарльза в Нью-Йорк, — а в дешевой гостинице, рекомендованной им турагентством, они увидели множество таких же усталых и сбитых с толку туристов.
Джек Фландерс жил в Лондоне вместе с женой вскоре после войны, и сейчас он то и дело повторял, как сильно здесь все переменилось.
— Город весь американизировался. Мы в этом повсюду легко убедимся. — Исключение, кажется, он делал только для метро. — Ты сама увидишь, насколько оно лучше нью-йоркской подземки.
Он привез ее в «свой район» — туда, где Фулем-роуд рассекает Южный Кенсингтон и Челси. Бармен в старом пабе его не узнал, и только после того, как Джек обратился к нему по имени и они обменялись рукопожатием, бармен разулыбался, но по тому, как он отводил глаза в сторону, было ясно, что это радушие показное.
— Я слишком стар, чтобы обращать внимание на то, узнал ли меня какой-то придурочный бармен, — заметил Джек, пока они пили теплое пиво за угловым столиком, подальше от посетителей, игравших в дартс. — И вообще, терпеть не могу американцев, приезжающих домой с пошлыми рассказами о прелестных английских пабах. Пошли отсюда.
Он привез ее на улочку, к мрачноватому дому, где они когда-то снимали квартирку в подвальном этаже, и, оставив ее у обочины, подошел поближе. Пока он долго стоял в раздумье перед домом, Эмили от нечего делать посматривала по сторонам. Улочка была такая тихая, что она слышала легкий стрекот и переключение механизма, регулировавшего работу светофора на углу. Она понимала, что глупо выходить из себя, — может, он сейчас обдумывает новое стихотворение? — но от этого терпения не прибавлялось.
— Дурак, — наконец пробормотал он, возвращаясь к ней. — Ох уж эти воспоминания. Не стоило мне сюда приезжать, детка, только зря расстраиваться. Давай-ка выпьем. Чего-нибудь покрепче.
Но все пабы уже позакрывались.
— Ничего, — успокоил он ее. — За следующим углом есть клуб, называется «Передничек». Когда-то я был их постоянным членом, так что они нас наверняка пустят. Не исключено, что я там встречу старых знакомых.
Швейцар с каменным лицом, уроженец Вест-Индии, их не пустил, а менеджмент клуба давно сменился. Они сели в такси, и Джек, подавшись вперед всем телом, обратился к водителю:
— Вы не отвезете нас в какое-нибудь заведение, где можно выпить? Только не в дешевую забегаловку, а в приличное место. — Он откинулся на спинку сиденья рядом с Эмили и сказал: — Я понимаю, детка, это выглядит глупо, но если я сейчас не пропущу стаканчик-другой виски, то просто не усну.
В вестибюле их встретил мужчина в смокинге, по виду египтянин или ливанец.
— Очень дорогой, — сообщил он им сразу с доброжелательной конфиденциальной улыбкой. — Я не рекомендовать.
Но жажда выпить победила, и они спустились в полутемный подвал с коврами, где женоподобный юный негр наигрывал на рояле сентиментальные мелодии и где счет за пару напитков составил двадцать два доллара.
— Вероятно, это самая большая глупость из всех, какие я совершил в своей жизни, — признался Джек по дороге в гостиницу, а когда они вошли в холл, то сразу увидели работающий ночной бар. — Бог ты мой! — Он хлопнул себя по виску. — Как я мог забыть, что бары в отелях открыты допоздна? Вот черт! Ну что, тогда выпьем на сон грядущий?
Отпивая ненавистный виски под диссонансную англо-американскую разноголосицу, — один красивый британец у стойки бара напомнил ей Тони Уилсона образца 1941 года — Эмили почувствовала, как подступают слезы. Она попробовала сдержать их с помощью детского, иногда срабатывавшего трюка — загоняешь ногти больших пальцев в подушечки, под самый ноготь, указательных, чтобы острая боль притупила ту, которая разрастается в горле, — однако это не помогло.
— Ты в порядке, детка? — спросил Джек. — У тебя… о господи, у тебя такое лицо, как будто ты сейчас… Постой, я расплачусь, и мы… Через пять минут мы будем в номере, о'кей?
В номере она разрыдалась, а он обнимал ее, гладил и целовал в трясущуюся голову, приговаривая:
— Не надо, детка. Я знаю, это было ужасно, прости. Черт с ними, с деньгами, ну выбросили на ветер двадцать два доллара.
— Деньги тут ни при чем.
— Значит, весь этот дурацкий вечер. Я потащил тебя к этому дому и, конечно, в очередной раз впал в депрессию. Если бы я…
— Ты тут ни при чем. Почему все должно упираться в тебя? Просто… это мой первый вечер в чужой стране, и я почувствовала… свою незащищенность.
«Я сказала правду», — решила она в ванной, пока умывала лицо и прочищала нос; но это была только первая часть правды. Вторая же заключалась в том, что она отправилась в путешествие с нелюбимым человеком.
Париж дался ей легче: все выглядело как на открытках, которые она внимательно изучала на протяжении многих лет. Она готова была исходить пешком весь город.
— Неужели ты не устала? — спрашивал ее Джек, начинавший отставать.
Здесь ему тоже довелось пожить когда-то, но сейчас, когда он трусил рядом и в его озадаченном взгляде легко читалось раздражение, это был типичный неповоротливый американский турист. В соборе Нотр-Дам, огромном и безмолвном, если бы она вовремя не придержала его, просунув сзади за ремень два пальца, он бы врезался в гущу молящихся прихожан.
Они планировали задержаться в Канне. По словам Джека, именно там он написал свои лучшие стихи, так что к этому городу он испытывал сентиментальную привязанность. Очень практично: она сможет весь день проводить на пляже, пока он трудится в уединении.
На пляже ей понравилось. Она любила плавать, а кроме того, если уж говорить всю правду, приятно было ловить на себе — девушка в бикини — одобрительные взгляды загорелых французов. Эти взгляды говорили: да, худовата и грудь маленькая, но мила, и даже очень.
После дня у моря она возвращалась в гостиничный номер, сизый и прогорклый от плавающего сигаретного дыма.
— Как поработал? — спрашивала она.
— Ужасно. — Весь осунувшийся, он мерил шагами комнату. — Знаешь, книга стихов не становится сильнее, если в ней есть хотя бы одно откровенно слабое стихотворение. А таких наберется пять-шесть. Они потянут за собой остальные, и вся книга камнем пойдет на дно.
— Отдохни денек. Пойдем завтра вместе на пляж.
— Нет, нет. Это не поможет.
Ничто не помогало, каждый день он бурчал и ворчал и наконец изрек:
— Здесь все слишком дорого. Чем тратить такие деньги, лучше поехать в Италию или Испанию.
В результате они побывали и там и там.
Архитектура и скульптуры Флоренции пришлись ей по душе — приятно своими глазами увидеть то, что ты изучала в классе по истории искусств; в лавчонках на крытом мосту она накупила сувениров для Пуки, Сары и мальчиков. Зато в Риме стояла такая жара, что, казалось, сейчас растают глазные яблоки. По пути в Сикстинскую капеллу Эмили чуть не упала в обморок, и, шатаясь как пьяная, она зашла за стаканом воды в кафе, где ее встретили не слишком любезно. Она просидела там довольно долго, уставясь на бутылку кока-колы, а когда силы к ней вернулись, побрела в их душный номер, где ее ждал Джек с карандашом за ухом и еще одним, зажатым в зубах.
Оба они сошлись на том, что Барселона — это хорошо — деревья, ветерок с моря, прохладный и недорогой номер, кафешки, где можно днем приятно посидеть и выпить пивка, — а вот Мадрид оказался таким же непроницаемым и недоступным, как Лондон. Единственное, что примирило Джека с Мадридом, — это бар в их отеле, где всегда можно было заказать «виски эскосо», и тебе щедро наливали в стакан полуторную порцию.
Домой они улетали из Лиссабона.
В Айова-Сити ничего не изменилось. При виде их домика и огромной гостиной в памяти воскресли яркие картины ушедшего года — словно они никуда и не уезжали.
Эмили поехала за Синди, которую они пристроили на время у знакомых, и когда собака, узнав ее, вся задрожала, замахала хвостом и радостно оскалилась, Эмили поняла, что все лето только и ждала этого момента.
В октябре Джек ей сказал:
— Помнишь, я поставил себе срок: сентябрь? Вот и верь после этого мне и моим обещаниям!
— Почему бы тебе не отослать рукопись в таком виде? — предложила она. — Хороший редактор поможет тебе отсеять слабые стихи. Может, даже подскажет, как их улучшить.
— Таких редакторов нет. К тому же дело не в нескольких слабых стихах — вся книга отмечена печатью немощности и неврастении. Если бы у меня хватило духу показать тебе рукопись, ты сама бы в этом убедилась. Впрочем, одним твоим советом я воспользуюсь. Я перенесу все свои материалы в маленькую комнату и поработаю там.
Вот уж точно перемена к лучшему: теперь у нее не будет постоянного ощущения, что он наблюдает за каждым ее шагом.
Вскоре после этого, убираясь в маленькой комнате, пока он был в университете, она передвигала тяжелую картонную коробку с зимними вещами, та перевернулась набок, открылась, и в складках пальто она обнаружила припрятанную бутылку бурбона, наполовину пустую. Сначала она хотела поставить ее рядом со всеми, в буфете на кухне, но затем аккуратно положила ее на место, в тайничок.
Состоялось воскрешение рукописи «Жительница Нью-Йорка открывает для себя Средний Запад». Несколько дней она довольно плотно работала над очерком, но дело не ладилось. Беда в том, решила она, что в основе лежит вранье: она так и не открыла для себя Средний Запад, как не открыла для себя Европу.
Однажды воскресным утром, в халате, она сидела в кресле-качалке, а Синди растянулась у нее на коленях. В одной руке Эмили держала кружку кофе, а другой гладила жесткую собачью шерсть, тихо и, в общем-то, бездумно напевая при этом детскую песенку:
Как делишки, Синди-душка?
Погулять со мною выйдешь?
Будешь ты моей подружкой,
Это просто, вот увидишь.
— Знаешь, — улыбнулся ей Джек, поглощавший свой завтрак. — Глядя на то, как ты возишься с этой собакой, любой тебе скажет, что ты хочешь ребенка.
Она вздрогнула:
— Ребенка?
— Ну да. — Он встал со стула и, подойдя к ней вплотную, начал играть ее локоном. — Разве не каждая женщина мечтает о ребенке?
Преимущество того, что она сидела, а он возвышался над ней, состояло в том, что ей не надо было встречаться с ним взглядом.
— Да, наверно. Иногда.
— Между прочим, ты не становишься моложе.
— Джек, к чему весь этот разговор?
— Спусти Синди с колен, встань, обними меня, и тогда я тебе отвечу. — Он обвил ее руками, а она уткнулась ему в грудь, опять же чтобы не встречаться с ним взглядом. — Послушай, — продолжил он. — Когда я первый раз женился, я толком не понимал, что делаю, и мотивы мои были совершенно не те. С тех пор как я развелся, в течение многих лет я говорил себе, что второго раза не будет. Но все изменилось, Эмили, с тех пор как появилась ты. Что я тебе хочу сказать… Не сейчас, нет, не сию минуту, детка, но очень скоро, как только я закончу эту чертову книгу, ты согласишься выйти за меня замуж?
Он взял ее ладони в свои и отстранился от нее на длину руки. Глаза его сияли, а на губах играли одновременно робость и гордость, как у мальчишки, который только что урвал свой первый поцелуй. На подбородке у него блестела капелька желтка.
— Даже не знаю, Джек, — сказала она. — Это такая вещь… Я должна подумать.
— О'кей. — Он был явно уязвлен ее ответом. — О'кей. Да, про меня не скажешь, что я выигрышный лотерейный билет.
— Дело не в тебе, Джек, а во мне. Я не уверена, что готова к…
— Я же говорю, о'кей.
Через пару минут он удалился в маленькую комнату и закрыл за собой дверь.
Их почти ежедневные прогулки продолжались — лес манил осенними красками, — но теперь уже Эмили шла с опущенной головой, вся в своих мыслях. Не сговариваясь, они избегали маршрута, пролегавшего мимо одинокого дуба.
В ноябре она приняла решение уйти от него. Она вернется в Нью-Йорк, но не в журнал «Фуд филд обсервер». Она подыщет работу поприличней, как и жилье, и начнет новую, лучшую жизнь. Жизнь свободной женщины.
Оставалось только сообщить ему эту новость. Мысленно она несколько раз прорепетировала начало объяснения: «Что-то у нас неладно, Джек. Мне кажется, мы оба это понимаем. Я решила, что будет лучше для нас обоих, если мы…» Она уселась и стала ждать его выхода из маленькой комнаты.
Он вышел такой походкой, словно получил пулю в спину. Когда он тяжело опустился на диван напротив нее, она вгляделась в его лицо, ища признаки прикладывания к заветной бутылке, но он был трезв. Глаза его округлились, как у актера в последние мгновения трагедии.
— Я не могу, — объявил он чуть ли не шепотом, и она сразу вспомнила, как Эндрю Кроуфорд много лет назад произнес эти слова в постели.
— Чего ты не можешь?
— Я не могу писать.
Она столько раз успокаивала его в подобных ситуациях, что сейчас у нее больше не осталось для него ни утешений, ни ободрений. Вместо этого она сказала ему напрямую:
— Мне не хочется это слышать.
— Вот как? Знаешь, мне тоже. Мне много чего не хочется.
Стало ясно, что время для объяснений неподходящее. Эмили подождала два или три дня, и, когда дальше ждать сделалось уже невмоготу, она все-таки произнесла эти слова: «Что-то у нас неладно, Джек. Мне кажется, мы оба это понимаем. Я решила, что будет лучше для нас обоих, если мы…»
Впоследствии она никак не могла вспомнить, чем закончила это предложение, что он ей ответил и какой была ее следующая реплика. Запомнилось, что поначалу он изобразил деланое безразличие, за которым последовал приступ ярости: он орал, шваркнул об стену стакан с виски — видимо, ему казалось, что только громкой ссорой он сумеет ее удержать, — а затем он взмолился:
— Детка, не делай этого. Пожалуйста, не делай этого со мной…
В два часа утра она постелила себе отдельно на диване.
А когда вдруг резко похолодало и зима вступила в свои права, она вернулась в Нью-Йорк.
