Зима 1951–1952 гг.

Ну, вот — мои «мемуары» попали в руки отца… нашел! Боже, что было! Остервенелость! Другого слова не нахожу. Рвал, топтал ногами и кричал: «Дура! Дрянь! Оболтус! Столыпинское отродье! Ты что, хочешь, чтобы нас всех из-за тебя посадили!..»

Стояла столбом и с жалостью смотрела, как разлетаются по комнате листы и обрывки записей детских воспоминаний недетских событий, как топчут мою боль, мою военную и блокадную память, и цепенела от бессилия и обиды…

За что могли нас всех посадить? Я что, воровала? Грабила? Убивала? Или за то, что я голодала? Или за то, что всевозможные «осычихи» закапывали в блокаду лишние продукты, а мы умирали? За то, что видела чужую боль и Детским Сердцем и Душой научилась сострадать ей? За что? За ту правду, о которой написала? Ну, разве никто об этом не знает? Кто прошел через войну — знают все! Знают, что война — это прежде всего грязь и жестокость, и по моим несовершенным наблюдениям, больше всего страдают самые беспомощные — старики, дети и больные. Они не могут защищаться сами. Они зависят от всех. И что, этого никто не знает? Это мой опыт, и это моя память, и никому нет до этого дела, чтобы сажать за это. Мне шестнадцать с хвостиком, а я не слышала и пока не читала ничего о мученической жизни в Ленинграде. Я еще так мало знаю о жизни, но достаточно знаю, «почем фунт лиха». За что же сажать-то? Или за то, что я все время хочу есть и никак не могу наесться досыта? За то, что я слабенькая и постоянно болею? За то, что мой дом разрушила война, а другой нам не полагается? За что? За что? За что? Вздор какой-то!

Жаль, но большая часть записей безнадежно испорчена… Пришлось восстанавливать по лоскуткам… кое-что пришлось отглаживать утюгом, кое-что удалось склеить, кое-что переписать. Жаль рисунки. Их восстановить труднее. Но теперь все сохраню из принципа…

А может, из вредности…