Зойка до войны училась в школе и была пионеркой. Она носила галстук, скрепленный значком с горящим костром. Мне он очень нравился. Я завидовала ей и гордилась, что у меня такая подружка. Я не скажу, что она нянчилась со мной. При случае могла и обидеть, но все же часто брала меня на свои пионерские сборы. По выходным ходили в кино, на экскурсии, гулять в «Сад 9-го января». Мы бегали по крышам сараев и дружно играли вместе с другими ребятами в «чижа», «лапту», «прятки», «палочку-выручалочку» и пр. в нашем дворе. А сколько было веселья, радости, восторга и визга, когда через весь двор туда и обратно мы скакали друг через друга, играя в чехарду. Это была одна из самых любимых наших игр.

А еще мы любили делать «секреты» или, как мы их еще называли, «кино». Где-нибудь в укромном месте в земле выкапывали ямку, устилали ее обертками от шоколада и фантиками от конфет, цветными стеклышками, цветами, веточками и прочими детскими сокровищами, закрывали все это осколком стекла и засыпали землей. Потом в земле делали маленькое окошечко и смотрели в свое собственноручное детское кино. У нас с Зойкой было общее «кино», и у каждого был еще и свой секрет. Но разница в возрасте все же часто сказывалась. Иногда она заступалась за меня, а иногда и сама обижала. Но война сделала нас Родными.

После смерти бабушки мы как-то сразу повзрослели. Зойка стала старшей в полном смысле слова. Она теперь сама отоваривала свои карточки, ломала на дрова то, что можно было сломать и порубить. Уступала мне лучшее место у топящейся буржуйки, укутывала меня в постели, ругала меня, когда я пыталась съесть сразу весь Хлеб, иногда читала мне свои книги. Теперь она была мне всем, и я старалась помогать ей, чем только могла. Я щипала ножом лучинки для растопки буржуйки. Я срезала почти все ребра у мебели — у кухонных столов и шкафчиков, с дверей в уборной и в кухне. Они тогда были не нужны. Я срезала края у подоконников и везде, где можно было хоть что-то срезать. Я заправляла коптилку, подметала и складывала сэкономленные дровишки около буржуйки. Я кипятила чайник и ставила греться утюги для постели. Если в буржуйке оставались угольки, я вытаскивала их шумовкой и клала их в угольный утюг и тоже ставила его в постель. От этого наши матрасы и одеяла были прожжены. И почему мы вообще не сгорели, это просто чудо. Но нам так хотелось подольше сохранить это такое ненадежное тепло в тех невыносимых условиях, что о худшем уже и не думалось. На мне лежала забота о воде. Воды в наших краях нигде не было, и я ходила собирать снег. Мы его растапливали, и это была наша вода. Но собирать снег было очень сложно. Найти чистый снег было трудно. Уборные нигде не работали, и люди все нечистоты выливали на улицу… Надо было идти куда-нибудь подальше от домов. Но я была не одна такая охотница за чистым снегом, и ближний снег был уже весь выбран вдоль протоптанных тропинок. Но куда денешься, шла и искала. Я набивала снегом сумку и волокла ее по снегу домой. Дома Зоя пересыпала снег в ведро и ставила его на горячую буржуйку, а я, немного передохнув, шла снова и снова, пока ведро не наполнялось растопленной водой. Ведра нам хватало на несколько дней. Мы использовали ее только для чая. Разыскивая чистый снег, случалось видеть мертвых людей, у которых были вырезаны куски мяса или без каких-нибудь частей тела. Я никак не могла привыкнуть к этому зрелищу… Было страшно… В животе становилось холодно, а в груди было так больно, словно на меня навалили тяжелую плиту. Все это было непонятно, и вначале я думала, что это крысы их объели, как бабушку, когда она лежала на кухне мертвая. Потом узнала, что это. Стало еще страшнее, и я просто цепенела, когда выходила на улицу одна. Я стала бояться людей. Но надо было жить, и я старательно обходила стороной все подозрительное. Хотя и не очень-то обойдешь. Снег не убирался, и только протоптанные тропинки могли куда-то привести или те дороги, по которым еще могли пробиться машины…

Переделав все свои нехитрые дела, забирались в постель к теплым утюгам, если они не успели остыть от ледяной постели, и вспоминали «до войну». Только вскоре тетя Ксения увезла куда-то мою Зойку. Это было зимой 1942 г. Я осталась одна…

Мама приходила редко и ненадолго. Она сначала была вся очень опухшая, а потом стала очень худой, с полупрозрачной кожей и опухшими ногами. Она еле двигалась, почти не разговаривала. Приходила домой, ложилась и мгновенно засыпала, не дождавшись даже кипятка. Сейчас, вспоминая те дни, мне кажется, что она стала совершенно безразличной, отупевшей. Я радовалась ее приходу, торопилась затопить буржуйку, согреть воды и утюги к ее ногам. Я заглядывала ей в лицо, но не находила отклика. Из меня что-то уходило. Не знаю, что именно. Теперь мне кажется, что это умирала Душа, надежда, и больно сжималось сердце, когда я глядела на маму. Она уходила, и я снова одиноко лежала в ледяной постели, в нетопленной комнате и ничего уже не хотела. Не было сил даже ходить за Хлебом. Спасла меня тетя Ксения. Придя как-то домой и увидев меня в таком состоянии, она растормошила меня, натопила буржуйку, нагрела воды, дала кусочек Хлеба, наверное, из своего пайка, положила к ногам горячие утюги, отоварила мои карточки. Я не знаю, была она на казарменном положении или нет, но ночевала у себя на работе. Работала она в Кировском Доме Советов или в Исполкоме — точно не знаю. Но домой она приходила чаще, чем мама, когда жива была еще Даниловна и была дома Зойка. Когда бабушка умерла, а Зойку увезли, она перестала ходить домой. Вот я и осталась одна. Тетя Ксения пообещала, что теперь будет приходить домой почаще. Она вытянула меня с того света. Уже одно присутствие в доме живого взрослого человека придавало сил. Ждать тяжело, но когда некого ждать и нечего — это просто невыносимо…