Глава 10

Я не удивился, обнаружив, что меня ждала машина. Старый водитель-индиец стоял привалившись к кузову, но тут же выпрямился, увидев, как я выхожу из здания вокзала.

– Господин Хаттон?

Я быстро кивнул.

– Дом вашего деда совсем близко. – Он распахнул передо мной дверцу.

Я никогда не бывал в Ипохе. Отец никогда не возил нас сюда, несмотря на то что нам принадлежали рудники в долине реки Кинта, окружавшей город. Когда-то Ипох был крошечной деревушкой на оловянных копях, которую враждовавшие князья султаната Перак вырывали друг у друга, пока не вмешались англичане, помешавшие бесконечным войнам перекинуться на их протектораты, расположенные по соседству. На рудники скоро завезли китайских кули, и благодаря их умению и усердному труду деревушка выросла в довольно крупный, пусть и не особенно приглядный, город с железнодорожным вокзалом, школами, судами и богатыми кварталами. Ипох был знаменит пещерами в окружавших его известняковых скалах. Во многих из них когда-то жили отшельники и мудрецы, пожелавшие медитировать в полном уединении от мира. После того как они умерли или просто исчезли, в пещерах построили храмы, чтобы их обожествить.

В городе было жарко и пыльно, практически отсутствовала зелень, а от известняковых скал отражалось палящее солнце. Мы миновали городские улицы и свернули на Тамбун-роуд. Особняки на ней принадлежали китайским рудничным магнатам, большинство из которых начинало полуголыми кули на рудниках. Сколотив состояния, они построили себе дома в европейском стиле, и поначалу мне показалось, что я вернулся на Нортэм-роуд на Пенанге.

Машина въехала в ворота типичного пенангского – благодаря деревянной отделке, центральному портику и фронтону – дома. Отличался он только цветом, целиком был выкрашен в светло-желтый – ни один европеец не выкрасил бы стены в такой цвет.

Выйдя из машины, я увидел на крыльце тетю Мэй.

– Что ты здесь делаешь?

– Сюда от Пенанга добираться всего три часа. Приехала навестить отца.

Несмотря на легкое раздражение от тетиного маневра, я был рад увидеть знакомое лицо. Дом производил угнетающее впечатление. По обе стороны от входных дверей из толстых деревянных реек, горизонтально вставленных в раму и похожих на решетку в тюремной камере, вздыбились на пьедесталах мраморные львы. Внутри было темно, но на мраморном полу поблескивал цветочный орнамент. На стенах висели большие портреты мандаринов с косами, сидевших на простых изящных стульях. В центре коридора шла наверх изогнутая лестница. Двери по обе стороны открывались в парадные гостиные.

Тетя Мэй привела меня в комнату, где вплотную к стенам стояло только четыре стула розового дерева, по два с каждой стороны. На третьей, пустой стене висел старинный триптих, изображавший домашние сценки из жизни мандарина. Напротив триптиха располагался отрытый дворик, чуть заглубленный посередине, по углам которого стояли четыре больших нефритовых кувшина. На деревянной подставке в центре одиноко стояло миниатюрное дерево. Пока мы ждали, служанка подала нам чай Железной богини милосердия. В доме было тихо, если не считать птичьих криков и стрекотания ласточек под карнизами. Издалека доносился шум воды, льющейся на камни: он смягчал атмосферу дома и словно вносил прохладу. За дверью раздались шаги, и мы с готовностью встали.

Он вошел в комнату один, в традиционном халате-ципао, какие носили мандарины. Кху Уань был высоким, крепко сбитым человеком, и одежда не могла скрыть натренированность его рук, которые когда-то по восемнадцать часов в день таскали из шахт воду с песком (по крайней мере, так рассказывала тетя). Еще она говорила, что ему уже шестьдесят лет, но в тот день дед показался мне очень внушительным, несмотря на возраст.

Встретившись впервые в жизни, мы изучали друг друга с осторожным любопытством. У него были мягкие седые волосы и широкие умные глаза, быстро моргавшие за очками без оправы. Тетя Мэй укротила свою естественную живость, и воцарилась глубокая тишина. Он указал на стул.

– Садись, пожалуйста, – произнес он по-английски низким раскатистым голосом, уверенным и твердым.

Затаив удивление, я вернулся на стул. Его грубоватые манеры смягчались теплой открытой улыбкой.

– Как прошла поездка?

– Без происшествий, – ответил я, надеясь, что он не уловил в моем ответе намек на иронию.

Он налил мне еще чаю. Потом он достал маленький кусочек нефрита – похожую на травинку тонкую булавку, висевшую у него на шее на тонкой серебряной цепочке, – и быстро окунул в чашку. Взглянув на булавку, вернул ее за воротник. Отточенное многолетней привычкой, это движение было таким естественным, что казалось почти бессознательным как для него самого, так и для тети Мэй.

Теперь он смотрел на меня в открытую, хмуря седые брови, возможно, в надежде найти в моих чертах что-то свое. «Типичный китаец», – подумалось мне. Но я ошибся.

– Ты очень похож на мать.

– Все говорят, что я похож на отца.

– Тогда они просто не знают, что искать.

– И что нужно искать?

– То, что скрыто за чертами лица, нечто очевидное и неосязаемое. Как дыхание в холодную ночь.

Когда я допил чай, он встал со словами:

– У нас в Ипохе сейчас засуха. Ты, наверное, устал от жары. Иди, отдохни и остудись. Поговорим вечером.

Тетя Мэй взяла меня под руку и повела наверх. При этом дед снова улыбнулся.

По тому, с каким видом тетя Мэй вела меня в предназначенную мне комнату, я все понял. Мы поднялись по лестнице и пошли по коридору. Пустоту разбавляли столики в форме полумесяца, придвинутые вплотную к голым стенам, на которых стояли вазы и фигурки трех стариков, представлявших, как потом сказала тетя Мэй, даосскую троицу: Процветание, Счастье и Долголетие.

Тетя открыла дверь и встала на пороге, приглашая меня войти. Комната была обставлена в европейском стиле, а в центре располагалась кровать с четырьмя стойками и скрученной под потолок москитной сеткой.

У окна стоял туалетный столик, в углу – алмари из балийского тика, тяжелый коренастый шкаф, подавлявший своей статью фарфоровый умывальник. Тетя Мэй открыла было рот, но я прервал ее, выставив ладонь:

– Это комната моей матери.

Под скрип деревянных половиц я подошел к окну. Высокие деревянные ставни открывались наружу на узкий балкон, который изгибался над садом, спрятанным от внешнего мира стеной, плотно заросшей вьюном. В центре сада стоял фонтан; я ощутил сдвиг в пространстве и времени и понял, что уже видел его, возможно, в другой жизни, в которую верил Эндо-сан. Присмотревшись, я обнаружил, что он похож на наш фонтан в Истане.

Дед был прав. Стояла удушливая жара, и я с облегчением отступил обратно в комнату. Открыл алмари, но тот оказался пуст.

– После того как она вышла замуж за твоего отца, отсюда все вынесли. Одежду раздарили, книги отправили в библиотеку Ипоха. Ничего не осталось. Как-то раз я приехала, и комната была уже пуста, как сейчас. Я пришла в ярость.

– Что сказала мать, когда все узнала?

– Она ничего не сказала. Но твой отец попросил описать ему фонтан, который ты видишь во дворе, как он выглядел, даже как звучала вода. Его интересовало все до малейшей детали. А потом он построил его копию, чтобы хоть что-то напоминало ей о доме и юности.

Мы сидели на кровати, слушая фонтан и воркование птиц, которым в жару он был как нельзя кстати.

– Хочешь поспать здесь?

– Да, хочу.

Я выспался: звук фонтана меня успокоил. Когда я проснулся, сквозь прорези в ставнях пробивалось послеполуденное солнце, расстелив по полу полосатый ковер. Я ступил на него, и он обжег мне ноги. Медленно вращался вентилятор на потолке, отражая частички света. Снаружи в саду свистели и чирикали птицы, и в комнату тянулся крепкий аромат красного жасмина, ища убежища от жары. Я посмотрел на часы; Эндо-сан должен быть уже на Пенанге.

В дверь постучала горничная, чтобы сообщить, что дед меня ждет. Я умылся над умывальником и пошел вниз, чтобы взглянуть ему в лицо. Я собирался сделать как решил: выразить свое разочарование тем, как он обошелся с матерью, и сообщить, что отец был ей хорошим мужем. Потом я сказал бы, что не вижу смысла в дальнейших встречах и что я собираюсь уехать на следующий же день. Я даже не стал разбирать сумку, чтобы не затягивать с отъездом.

– Выглядишь отдохнувшим. Комната тебе подошла?

– Конечно. Звуки воды и запах цветов хорошо расслабляют.

Мне было интересно, не он ли выбирал мне комнату. Он повел меня в сад, показывая растущие в нем цветы со стойкими пьянящими ароматами. Но красного жасмина я не увидел.

Когда мы подошли к фонтану, он спросил:

– Сходство есть?

Раньше я бы не уловил в тембре его голоса едва различимых, сдерживаемых чувств. Но уроки Эндо-сана открыли мне, что в неподвижности часто есть движение, а в движении – неподвижность. И теперь я безошибочно почувствовал внутри себя тайную смесь сожаления, печали и надежды. Чтобы не поставить его в неловкое положение, я следил за выражением своего лица так же внимательно, как дед – за своим голосом.

Я обошел вокруг фонтана, который так любила мать, и присел на корточки, чтобы рассмотреть резной орнамент из птиц и деревьев на основании чаши и пухлого ангелочка с кувшином в центре. Над поверхностью воды зависли стрекозы, похожие на длинные тонкие перцы-чили. Когда я смотрел на них, ко мне вернулось воспоминание, как расстраивалась мать, когда в детстве мы с Уильямом ловили стрекоз из нашего фонтана в силки.

Мне было шесть, а Уильяму – тринадцать. Он показал мне, как привязывать пойманных стрекоз на нитку. Тогда мне казалось, что гнев матери не соответствовал нашему безобидному поступку. Теперь я понял, почему это так ее огорчало, и мысленно попросил у нее прощения в надежде, что она меня услышит.

Я прищурился и кивнул деду, сказав:

– Да, он очень похож на фонтан у нас дома. Даже звук такой же.

Он присел на бортик фонтана и посмотрел себе под ноги. Когда он поднял голову, я увидел, что выражение его лица смягчилось искренностью слов:

– Это хорошо. Я рад.

Обед был простым, почти аскетическим. Дед уделял мне чересчур много внимания, палочками подкладывая еду мне в тарелку. Мы молча смотрели, как закат закрывает сад золотистым плащом. Я напомнил себе, что должен сказать, что скоро уеду, но моя решимость уже не была такой крепкой, как накануне.

Горничные унесли остатки еды и принесли поднос с изящными чайными чашечками и чайником. Быстрым движением кисти он открыл веер и помахал им на тетю Мэй.

– Пожалуйста, оставь нас.

Она приготовилась возразить, но дед повторил:

– Старшая дочь, уйди, – и ей оставалось только повиноваться.

Она встала со стула и вышла, волоча за собой шлейф раздражения, словно обманутая кошка. Дед явно потешался над этим. Часто моргая, он поднял крышку своей чашки и потянул носом пар. Затем снова достал маленькую булавку и обмакнул в чай. Он увидел, как я наблюдаю за ним, и я воспользовался случаем:

– Зачем вы каждый раз так делаете? Булавка меняет вкус чая?

– Она предупреждает о наличии яда.

– Но вы же не проверяли еду за обедом. – Я был доволен, что поймал его на непоследовательности.

– Я делаю это просто по привычке и только когда пью. Можно сказать, что булавка действительно меняет вкус чая, делает его привычным.

Он протянул мне булавку, чтобы я мог ее рассмотреть. В длину она была не больше дюйма, нефрит был очень бледным, почти как тонкий листок, сквозь который пробивается солнечный свет.

– Это правда помогает?

Он улыбнулся мне задумчивой, почти мечтательной улыбкой. Помолчав какое-то время, сказал:

– Один раз, очень давно, помогло.

– Откуда у вас эта булавка?

– Давай начнем сначала. Я знаю про тебя все, но ты ничего не знаешь обо мне. Это не вполне справедливо, верно?

– Откуда вы все про меня знаете?

Он взмахнул рукой, словно чтобы показать, что это неважно. Я узнал этот жест, потому что у меня самого была такая манера. Было странно встретить кого-то, кто использовал мои привычные жесты.

– Давай я расскажу тебе о себе, об том странном, жестоком человеке с железным сердцем, который приходится тебе дедом. Пей чай. Это хороший «Черный дракон», и я не собираюсь тебя травить.

Как и тетя Мэй, я мог только повиноваться. Он начал рассказ, прошлое на миг исчезло – и вскоре меня подхватил поток повествования.

– Большинство считает меня грубым, неотесанным кули, который нарыл состояние на руднике. Нет, не надо спасать мне лицо и притворяться, что ты сам так не думал. Когда я приехал на Пенанг, мне было тридцать и я принадлежал к бесконечной волне эмигрантов, бежавших из китайского хаоса. Но я отличался от них, потому что в моем багаже лежала достаточная сумма в золотых слитках, взятых из императорской казны в последние дни династии Цин. Ты слышал про династию Цин?

Я сказал ему, что дядюшка Лим когда-то рассказывал мне сказки про Китай, его многочисленные правящие династии и императорский дворец. Поначалу они меня увлекали, но я взрослел, а сказки оставались все теми же, и они мне надоели.

– Это была последняя правящая династия Китая. Потом пришли республиканцы во главе с доктором Сунь Ятсеном и сбросили монархию.

Мое знакомство с фактами произвело на него впечатление.

– Вы поэтому уехали из Китая?

– Я уехал задолго до того, как монархия превратилась в песок в пустыне Гоби. Уже в то время умные люди видели, что ее эра подходит к концу. Должно было прийти что-то новое и смести старый строй, все, что мы знали и чем жили.

Он отхлебнул чаю.

– Я кажусь тебе стариком? Нет? Ты очень тактичен. Неважно, как я выгляжу, я чувствую себя старым. Но иногда я спрашиваю себя: а какое право имею чувствовать себя стариком я, тот, кто избежал жерновов истории? Если кто-то ускользает от истории, разве он не ускользает от времени?

– Никто не может ускользнуть от истории.

– Ошибаешься. Я часто размышляю кое о ком, кого вычеркнули из истории. Я вижу его лицо, вечно молодое, словно возвращаюсь в тот день, когда мы познакомились во дворике Запретного города. Это было в тысяча девятьсот шестом году, целую жизнь назад. Сейчас всякий скажет, что последним императором Китая был Пу И, который унаследовал Трон Дракона в возрасте трех лет. Но никто не знает о том, кто был до него. Никто – кроме меня.

– А как вы узнали о нем, если его «вычеркнули из истории»? – не удержался я.

– Я был его наставником, – ответил он, наслаждаясь недоверием на моем лице.

Дед пристально посмотрел на меня поверх очков и криво усмехнулся.

– Ты, возможно, удивишься, если узнаешь, что когда-то я был уважаемым специалистом по классической китайской философии и в возрасте двадцати семи лет – одним из самых молодых членов Императорского экзаменационного совета. Мои достижения привели меня в самые высокие круги: я был назначен обучать наследника императора, Вэньцзы.

– Его сына?

– Нет, не сына. Император был истощен постоянными болезнями, и детей у него не было, а дух его был ослаблен излишком вина и бесчисленными куртизанками. Настоящим правителем Китая в то время – рассчитываю, что ты знаешь, – была вдовствующая императрица Цыси, и именно она выбрала на роль наследника престола Вэньцзы, сына своего дальнего родственника.

Назначение наставником Вэньцзы меня встревожило. Это означало, что я должен был покинуть жену и дочерей. Твоя мать, Юйлянь, только начинала ходить. – Он с сожалением улыбнулся и помолчал. – Твоей тетке, Юймэй, было около семи.

– Но это была высокая честь.

– Верно. Мой отец, маньчжурский знаменный, невероятно гордился моим назначением, а мать плакала, опасаясь за мою жизнь. Ходило много рассказов о тех, кто вошел в Запретный город и больше никогда из него не вышел. В ночь накануне отъезда во дворец мать зашла ко мне в комнату и вытащила из волос нефритовую булавку, которую ей дал буддийский наставник. Она вдавила булавку мне в ладонь, сказав, что та меня защитит. А потом крепко обняла меня, чего не делала с тех пор, как мне исполнилось десять лет.

– На рассвете мы с отцом верхом поехали по улицам города. Нам попадались припозднившиеся ночные стражи, которые патрулировали свои участки, размахивая фонарями и выпевая предупреждения в морозный воздух. Внезапно паутина улиц кончилась, и мы поспешили по пустынному, безмолвному каменному полю. Я не слышал ничего, кроме дыхания лошадей, цокота подков по булыжнику и – странно – собственного сердцебиения. У нас за спиной небо засветилось от прикосновения солнечных лучей. Перед нами выросла громада дворца, безмолвная и мрачная. Я едва различал его бесчисленные вывернутые карнизы и наслоения крыш.

А потом во дворец ударило солнце – и у меня захватило дыхание. Проступили все затейливые детали, каждый изгиб, каждое окно, каждая плитка золотой черепицы. Вокруг колонн обвились божественные пары драконов и фениксов, навеки застыв в страстной погоне.

Мы подъехали к высокой белой стене, равномерно утыканной сверху флагами, тихо реявшими на утреннем ветру. Стражи у главных ворот подняли защищенные перчатками руки, преграждая нам путь. Деревянные двери распахнулись, словно кто-то внутри отдал безмолвный приказ. Мы проследовали по узкому тоннелю и снова выехали на прибывавший солнечный свет. У сторожевой будки мы спешились и оставили лошадей.

Мы пересекли огромный двор, как две букашки, пройдя мимо двух рядов охранников в шлемах. Потом поднялись по ступеням мраморной лестницы, которая все не кончалась, словно вела в небо. На ее вершине нас приветствовал странный человек. Я почувствовал, что он был стар, но кожа его оставалась бледной и гладкой. Отец вышел вперед, произнес несколько почтительных слов и вернулся ко мне.

Он сказал: «Мастер Чжоу отведет тебя во дворец. Отныне ты под защитой императорского дома». Потом его голос стал жестче: «Ты его представитель и несешь определенные обязательства. Забудь весь вздор своей матери. У тебя есть разрешение двора раз в месяц навещать семью, а я буду навещать тебя так часто, как будет позволено».

Я кивнул, стараясь скрыть страх. Отец подержал меня за плечо, и это было самым большим проявлением отцовской любви, какое я когда-либо от него видел.

Потом я узнал, что мастер Чжоу был евнухом. Я никогда их прежде не видел, хотя и был о них наслышан. У него были тонкие руки и ноги и нежная кожа, как у тех, кого оскопили в раннем возрасте. Еще он отличался дородностью, выдававшей привычку к дворцовому изобилию.

Мы прошли по темным пустым коридорам; но мы были не одни. Нас окружали шепот и шорохи. Колонны уходили вверх, упираясь в темноту невидимого потолка, а за каждой дверью оказывался новый темный коридор. Звук шагов повисал в пространстве мягко и безмолвно, как потревоженная пыль. Я вдруг почувствовал то, чего опасалась мать. За этими стенами все тонуло в тоске.

Маленькая комната была обставлена с роскошью, весьма отличавшейся от нашего дома. Я положил узел с вещами на пол и поблагодарил мастера Чжоу. Инстинкт мне подсказывал, что с этим нестареющим созданием лучше не ссориться.

Он кивнул и сообщил, что Веньцзы будет ждать меня к завтраку в Ивовом павильоне.

Я надел чистую одежду и, ориентируясь на солнце и звуки смеха, прошел во внутренний двор, где находился павильон. Окруженный ивами, двор оказался цепочкой больших, соединенных между собой карповых прудов, через которые было перекинуто множество изящно выгнутых каменных мостиков. Павильон стоял в центре, подобно экзотическому цветку. Там я и познакомился с тем юношей, которому предстояло стать моим учеником и в конце концов другом.

– Как он выглядел?

Взгляд деда смягчился.

– На вид он был ничем не примечателен. Просто юноша, года на два моложе тебя. Его лицо еще не ожесточилось от столкновения с реальностью жизни. Взгляд был настороженным, но живым и любопытным.

«Значит, ты будешь моим наставником?» – спросил он.

Он еще не был императором, поэтому я обошелся с ним без формальностей:

«Да, и буду помогать тебе в учебе».

Он скорчил рожу.

«Учеба мне не нравится. Когда стану императором, я ее брошу».

Я сказал, что не согласен с ним, на что он тут же ответил, оставив за собой последнее слово:

«Для этого тебя и прислали».

Мы быстро позавтракали. После ранней конной прогулки я проголодался. Если не считать пения птиц и деловитого стука наших палочек по мискам с едой, вокруг стояла тишина. День был в разгаре. Я сказал Веньцзы, что на первом уроке он будет переписывать «Аналекты» Конфуция. Кроме того, из-за присутствия представителей иностранных держав в Шанхайском международном поселении я должен был преподавать ему английский, которому научился у западных миссионеров.

Я быстро понял расстановку сил в закрытой атмосфере дворца и то, какое место мы в ней занимали. Это был важный процесс: примерно так детеныши животных в джунглях изучают место своего обитания и его опасности, потому что от этого знания зависят жизнь и смерть. Случайной фразой или неправильно понятым словом можно было потерять друга и нажить врага.

– А вы встречались с императором?

– Не сразу, – дед покачал головой. – Император почти никогда не бывал на людях. Мастер Чжоу командовал евнухами, которые управляли дворцом. Многочисленные жены и наложницы императора не имели никакого веса, потому что ни одна из них не выполнила своей обязанности и не подарила ему наследника мужского пола. Постепенно мне стало жаль Вэньцзы, потому что его положение всецело зависело от несостоятельности этих женщин. Мое место в этой сложной схеме было тесно связано с местом Вэньцзы.

Надо всем господствовала воля Цыси, вдовствующей императрицы. За глаза ее боязливо называли Старуха. Ее присутствие отягощало дворцовую атмосферу, делая ее порочной, развратной, зловещей и въедливой, как опиум, который она курила. Все глаза были ее глазами, все уши – ее ушами. Казалось, что Цыси знает обо всем, что бы ни произошло. Но меня не вызывали к ней, пока не прошло почти пять месяцев. В таком огромном дворце было нетрудно оказаться забытым, или я был настолько глуп, что так думал.

С Вэньцзы я был достаточно строг, но благодаря моему одиночеству и его изоляции от жизни между нами возникла и окрепла дружба. К тому же на Вэньцзы произвело впечатление мое владение боевыми искусствами. Каждое утро, до того как дворец просыпался, я выполнял в пустом саду последовательность боевых приемов. Однажды он поймал меня в середине практики и убедил обучить его этим движениям.

– Но вы же были ученым, как вы этому научились?

– Как? В шесть лет меня отправили послушником в монастырь Шаолинь в покрытых туманом высоких горах. Это было последней попыткой поправить мое здоровье. Похоже, что я когда-то был болезненным ребенком? – Дед стукнул себя кулаком в грудь. – Никто не знал, что со мной не так. Молили богов и советовались с медиумами, но все напрасно. Мать часами кипятила в горшках неизвестные травы и ядра экзотических орехов в надежде, что я поправлюсь. Однажды она буквально затащила с улицы в дом странствующего монаха, чтобы спросить у него совета. Через месяц, после того как мать отправила письма с описанием моего состояния и получила ответ, меня повезли в монастырь.

– Очень жестоко.

Старик кивнул:

– Отправить мальчика, у которого практически не было шансов дожить до зрелости, к монахам на безжалостные, изнурительные тренировки? Мать сделала это, чтобы меня спасти.

– Она поехала с вами?

Дед покачал головой:

– Меня вверили попечению начальника торгового каравана. О поездке у меня остались только обрывки воспоминаний: бесконечные недели пути по глубоким голым оврагам и бамбуковым лесам, где кишели бандиты. Но я помню прибытие в монастырь. Главное здание было простым и старым и располагалось в центре обширной тенистой территории. Мне бросились в глаза окружавшие монастырь горы, вздымавшиеся к облакам. Я различал маленькие каменные ступеньки, цеплявшиеся за крутой, поросший сосняком склон, и, что было еще удивительнее, юркие фигурки выбритых наголо монахов, несших по этим ступенькам ведра с водой.

– Это была часть тренировки, – догадался я.

– Как я скоро обнаружил – да, – подтвердил дед. – Моя болезнь и физическая слабость никого не интересовали. Мне тут же обрили голову, и на следующий же день еще до рассвета я оказался на улице с двумя деревянными ведрами, висевшими на шесте, положенном на плечо. Я присоединился к потоку послушников, чтобы набрать на горе питьевой воды из водопада, превратился в одного из сотен муравьев, спешивших вверх и вниз по скользким ступеням. Много раз я поскальзывался и падал. Колени были разбиты в кровь, голова в шишках, и я плакал каждую ночь. Монахи не были жестокими, но нянчиться со мной они точно не собирались.

Конца этому не было. Наполнив каменные бочки, мы подметали монастырские тренировочные залы, чистили алтари, вынимали из курильниц сгоревшие благовония и ставили перед богами свежие цветы с фруктами. Потом с облегчением мы собирались в обеденном зале и ели на завтрак жидкую кашу с чаем – за все шесть лет, что я провел в обучении, рацион ни разу не поменялся.

Кроме того, нам преподавали учение Будды и заставляли читать бесконечные сутры, что мне не нравилось. Но мне нравились занятия боевым искусством Шаолиньского монастыря, которое появилось только благодаря одному человеку.

– Кому? – не удержался я, и дед улыбнулся моему нетерпению.

– В первую неделю послушничества меня привели в пещеру, спрятанную в горах. Мы лезли все выше, и вершины с ущельями скрывались в завитушках тумана. Внизу летел ястреб, который воспарил над туманом и снова нырнул в него.

Мы углублялись в пещеру, пока не дошли до стены в том месте, где самый знаменитый священник монастыря десять лет провел в медитации. Я объяснил Вэньцзы, что Бодхидхарма был индийским монахом, путешествовавшим по Китаю. Остановившись в монастыре, он обнаружил, что монахи были слабыми и нестойкими и часто засыпали во время медитации. Он ввел в распорядок дня тренировки, чтобы укрепить их тело и дух. Это заложило основу как возвышения, так и падения монастыря, спустя долгие годы после того, как индийский монах покинул его.

«Почему?» – спросил будущий император Вэньцзы.

Монахи стали лучшими воинами в стране. Несмотря на то что политика их не интересовала, император испугался их мастерства и захотел их уничтожить. Монастырь оказался слишком хорошо укреплен для солдат императорской армии. Однако один продажный монах открыл солдатам тайный ход – и все монахи с послушниками погибли в битве. Но пять старших монахов спаслись, и со временем стали известны как Пять предков, носителей знаний монастыря.

– А что случилось с Бодхидхармой? – прервал я деда.

– Вэньцзы задал мне тот же вопрос. Он был просто зачарован этим монахом. Я сказал ему, что никто не знает. После десяти лет медитации в той пещере лицом к стене он ушел так же, как пришел, – как ястреб, нырнувший обратно в туман.

Я рассказал Вэньцзы, как один раз сидел на том же самом месте, в той же позе, в которой мог бы сидеть монах, и смотрел на пустую стену. Есть легенда, что как-то раз Бодхидхарма уснул во время медитации, и это настолько его разозлило, что он решил победить сон, отрезав себе веки, чтобы они больше никогда не могли закрыться и предать его. Даже в самых дальних глубинах медитации он сохранял осознанность и бдительность. В темноте его пещеры я слышал журчание горного ручья и тонкие крики летучих мышей и чувствовал порывы ледяного ветра.

Когда я рассказал эту легенду, Вэньцзы беспокойно поморщился. Ему нравилось спать, и он терпеть не мог лишней боли. Мне тоже было трудно проникнуть в суть самоотверженности, проявленной самым знаменитым монахом монастыря.

Несмотря на это, легенда о Бодхидхарме не отпускала Вэньцзы, и он попросил евнухов найти ему книги про него. Это было ошибкой, но тогда мы этого не знали. Потому что Старухе скоро донесли, что я открывал Вэньцзы глаза на окружающий мир, мир, о котором она хотела держать его в полном неведении.

«Сведения об этом монахе разбросаны по всему Китаю, – сообщил мне Вэньцзы, перечитав кучу книг и журналов, полученных за большую плату. – Он дошел до самой Японии, где его учение смешалось с местными верованиями и обрядами».

Меня позабавил его апломб.

«Чем ты занимаешься?» – Я указал на книги.

«Читаю».

«Нет. Ты учишься», – возразил я, и ему хватило любезности рассмеяться:

«Тебе удалось то, что не удалось остальным».

– А как же ваша семья? Вы скучали по ней? – поинтересовался я, когда дед сделал паузу, и долил ему чая.

– Да, очень скучал. Один раз в месяц мне давали разрешение навестить семью. Мне было больно видеть, как твоя мать и тетя Мэй растут без меня, и я спрашивал себя, такая ли уж это честь – быть царским наставником. Отец, как и обещал, навещал меня при любой возможности и всегда привозил с собой блюдо, приготовленное матерью, или что-нибудь из одежды, сшитое ею. Он выглядел постаревшим, а я узнавал о переменах во внешнем мире. Западные страны раздирали Китай на части, император был беспомощен, страна ослаблена. Знаешь выражение Конфуция? «Когда Сын Неба слаб, слаб весь народ». Простая, но сильная истина, верно? Посещения отца всегда насылали на меня уныние; после его ухода дворец казался больше и еще безлюднее, а тишина – громче. Казалось, что время совершенно не движется, а висит, как дым в душной дворцовой комнате.

Однажды утром мастер Чжоу привел меня в Зал десяти тысяч на аудиенцию с вдовствующей императрицей Цыси. С приближением к залу нас подхватил поток опиумного аромата. Цыси изучила меня внимательными раскосыми глазами, сидя в окружении свиты из хихикающих евнухов и служанок, разодетых в кричащие цвета.

Уже тогда она была старой, старой, как огромная черепаха рядом с ней на золотом стуле, которую она держала в качестве домашнего животного и талисмана. Черепаший панцирь был сплошь покрыт татуировкой из затейливых линий и священных слов. На жаровне стоял котелок с супом. Я поймал взглядом медленные, отчаянные движения лягушки, которая варилась живьем на медленном огне. Почувствовав аппетитный запах ее превращавшейся в мясо плоти, я спросил себя, каково это – медленно умирать в крутом кипятке.

Вдовствующая императрица оценивала мою способность встать у нее на пути. Мы встретились глазами, и я выдержал ее взгляд, хотя уже через секунду был вынужден опустить свой, и это ее удовлетворило. Она затянулась из протянутой ей трубки. Пальцы у нее были, как когти, а ногти такие длинные, что закручивались, как проволока, и для прочности были заключены в золотые ножны-наперстки. Она поманила меня замысловато украшенным пальцем, и я подался вперед.

«Проследи, чтобы наследник трона учил уроки. Кроме того, ты здесь, чтобы открыть ему глаза на мир, – прошептала она голосом, густым, как дым, вившийся из ее едва приоткрытого рта. – Открывай, только не очень широко».

Мне оставалось только кивнуть и упасть на колени в знак повиновения, ненавидя себя за то, что своими действиями я позорил народ своей матери.

– Народ вашей матери? – Мне не хотелось снова прерывать его, но у меня накопилось слишком много вопросов, без ответов на которые я рисковал запутаться в рассказе.

– Моя мать принадлежала к старому роду революционеров, который хотел свергнуть правительство и большей частью ушел в подполье, чтобы избежать преследований и смерти. Она была из народа Хань, который историки считают истинными китайцами. Ее предки сражались со всеми иноземными завоевателями, вторгавшимися в Китай, включая маньчжуров, которые в тысяча шестьсот сорок четвертом году основали династию Цин. Мой отец был маньчжуром, и мне всегда было любопытно, как сильно мать должна была его любить, чтобы перейти на его сторону. Однако она позаботилась о том, чтобы я никогда не забывал корней, и с детства мне рассказывали о подвигах и славе ее народа. Но тогда, в центре зала перед старой каргой, возглавлявшей врагов матери и ее рода, мне пришлось унизиться.

– Но вы же были наставником будущего императора.

– Среди евнухов постарше ходило невысказанное мнение, что Старуха не слишком благосклонно смотрела на будущее Вэньцзы в качестве императора. Его родственные связи с ней были слишком слабыми, и поэтому после смерти императора ее влияние на него было бы минимальным. Вэньцзы был просто временной мерой; ходили упорные слухи, что у Старухи на примете имелись другие кандидаты и что когда придет время, наследником будет объявлен более близкий родственник. После встречи со Старухой я стал опасаться за жизнь Вэньцзы и за собственную. Я держал свой страх при себе. Это было тревожное время: страна еще восстанавливалась после Боксерского восстания в девятисотом году.

Я где-то читал, что восстание началось с бунтов и нападений на западных миссионеров и местных последователей христианства членами отряда «Кулак во имя справедливости и согласия». Это были люди, обездоленные засухой, голодом и землетрясениями. Они обвиняли в своих бедах засилье иностранных держав, душивших Китай. Гармония в стране была нарушена присутствием ненавистных чужеземных дьяволов, и целью боксеров было изгнать их прочь.

– Мне всегда было интересно, почему их называли «боксерами». Сразу представляются люди, которые бегают по улицам в боксерских перчатках. Странно.

– Это название закрепили за ними европейские историки. Они верили, что священные заклинания и владение боевыми искусствами сделает их непробиваемыми для клинков и мечей, неуязвимыми для иностранных «огненных копий».

– Наверное, они гибли тысячами.

Он кивнул:

– Иностранцы, включая японцев, ответили на удар ударом. Они разграбили и сожгли Летний дворец, а вдовствующая императрица и император были вынуждены покинуть Пекин и бежать в Сиань, древнюю столицу в восьмистах милях к западу. Я знал все это, потому что мой отец был одним из охранников императора во время побега из Пекина.

В конце концов с чужеземными дьяволами заключили мир, и Китай потерял еще больше территорий и лица.

Однажды вечером Вэньцзы привел меня в один из множества безмолвных, просторных залов. Дворцовые чиновники называли его Залом покаяния. На деревянной балке в середине пустого помещения висел шелковый веер. Он был развернут и достигал около двадцати футов в ширину. Я поднял взгляд на белый шелк, размеченный в складки тонким каркасом из слоновой кости. Веер был испещрен вертикальными строчками черных иероглифов. Я легко прочитал названия: Нанкин, Тяньцзинь, Гонконг, Амой – их было множество. Множество названий городов и портов, отданных по условиям неравных договоров, подытоживших войны, которые Китай вел против Запада и проиграл ему. Слова на веере казались нам упреком предков, словно спрашивая: «Как вы могли допустить такое?»

Возможно, зная о своем шатком положении в качестве будущего китайского императора, Вэньцзы постоянно делал заявления, которые, как он надеялся, Господь небесный должен был услышать и, соответственно, помочь обеспечить ему безопасность.

«Когда я стану императором, ты останешься со мной как друг и советник. Чтобы вернуть нашей стране могущество, нужно будет многое изменить. Мы покажем Западу, на что способны».

– Он всего лишь повторял старые идеи, захватившие дворец за несколько лет до Боксерского восстания, когда к императору обратилась с петицией группа реформаторов, желавших восстановить Империю, положив в основу невразумительную интерпретацию сочинений Конфуция и модернизировав ее в соответствии с западными идеалами.

– Император бы отправил их восвояси.

– Как раз наоборот: император оказал им поддержку и издал ряд указов, объявляющих о будущих реформах. Но реформаторское движение потерпело неудачу, и император, растеряв иллюзии, вернулся к старым привычкам: праздности и сибаритству.

Я считал, что с реформами и модернизацией было покончено, но я ошибся. Весной тысяча девятьсот восьмого года, на второй год моего пребывания во дворце, движение возродилось. Император снова вышел из ступора и горел желанием вернуть былое достоинство. Впрочем, в этот раз он пьянел не от вина или опиума, а от мысли о том, что мог бы войти в историю как спаситель династии, особенно в свете великого унижения, понесенного после Боксерского восстания. Он снова начал провозглашать реформы вопреки воле вдовствующей императрицы.

Почерпнув силы в императорских прокламациях, новые реформаторы устроили смуту в Шанхае, Кантоне и Пекине. Они разрушали фабрики и все опиумные склады, принадлежавшие западным торговым компаниям.

В одно из своих посещений отец предупредил меня держаться от этого подальше. Я передал его предупреждение Вэньцзы, но тот не обратил внимания. Он регулярно наведывался в Зал покаяния, читая названия утерянных портов и сданных территорий как сутру.

«Эти порты снова будут принадлежать Китаю, – заявлял Вэньцзы с сияющим взглядом, словно уже видел будущее, предсказанное реформаторами. – Мы снова обретем независимость».

Он позаботился о том, чтобы его взгляды стали широко известны во дворце. Как многие молодые люди, он любил эпатировать окружающих, но я уверен, что он был искренне предан своим идеалам. Однако искренность при дворе часто не считалась добродетелью.

– Как вам удалось так долго продержаться во дворце? Там, наверное, было совсем нечем дышать.

– Нам часто удавалось выбраться в город на час или два. Мы бродили по знакомым мне с детства улицам, мимо чайных и борделей с вычурными названиями вроде «Башня буйных звезд» или «Хижина вселенского удовольствия». На балконах стояли ярко накрашенные женщины, размахивая надушенными носовыми платочками, зазывая прохожих обещаниями изысканных, неземных наслаждений. На улицах толпились нищие, уличные актеры и лоточники, а в воздухе витали запахи жареного мяса, кипящих сахарных леденцов и жареного тофу, переплетавшиеся с запахами грязи и отбросов. По обочинам оцепенело лежали беженцы с Севера – жертвы засухи и войны. Слышалось множество языков: из Монголии, из пустыни Гоби и с внешних рубежей Империи. Люди спорили на разных провинциальных диалектах; каждый из них был отдельной цветной нитью, вотканной в гобелен Срединного царства. Это был настоящий центр ойкумены. Компас был китайским изобретением, и мне казалось совершенно логичным, что мы помещались в самом его сердце.

То тут, то там на дорогах валялись опиумные наркоманы с остекленевшим взглядом, безучастные даже тогда, когда реформаторы пинали их ногами и кричали на них. Опиумные курильни разрушали, а принадлежавшие иностранным владельцам опиумные фабрики поджигали – и тогда в небо взмывали облака сладкого дыма, такого густого, крепкого и бесконечного, что боги в небесных чертогах точно должны были опьянеть от одурманивающих потоков. Может быть, они действительно опьянели, потому что страна страдала от катастроф и бедствий. Многие обедневшие наркоманы собирались на таких пожарищах, втягивая в себя воздух в надежде извлечь из этого бессмысленного расточительства весь наркотик до капли. Меня беспокоила реакция Старухи, потому что реформаторы несомненно ослабляли ее влияние и подставляли ее под удар Запада, взбешенного уничтожением принадлежавшей ему собственности. Кроме того, все знали, что когтистые пальцы вдовствующей императрицы загребли немало подобных предприятий.

В одну из таких вылазок мы увидели евнуха, заносившего в антикварную лавку деревянный ящик. Владелец изучил содержимое ящика, застыл в изумлении и проявил несомненное желание расстаться с большой суммой золотых таэлей.

Тогда мы поняли, что стали свидетелями одного из многих способов обогащения евнухов. Кража дворцовых сокровищ была одной из неприглядных практик, которые император в приступе реформаторского успеха решил искоренить.

Мы видели, как дворцовые счета подверглись тщательной проверке. Евнухи впали в панику, и ночью многие бежали, прихватив с собой сосуды с самым драгоценным – своими законсервированными органами. Они знали, что не смогут попасть на небеса, если окажутся укомплектованы не полностью.

Чтобы спастись, одни евнухи стали обвинять в краже других. Больше всего огорчало количество самоубийств. Стали обыденностью вопли служанок, открывавших дверь и обнаруживавших болтавшиеся в воздухе ноги, которые принадлежали висевшему на потолочной балке телу. Еще больше меня пугали слухи, что некоторые самоубийства были убийствами, совершенными по приказу Старухи.

А потом до нас дошел слух, что вдовствующая императрица тайно выбрала другого наследника, младенца, едва отнятого от материнской груди. Фракции, раньше поддерживавшие Вэньцзы, сдвинулись, словно кусочки стекла в зеркальном трубке, про которую мне однажды рассказывал учитель английского, создав новую конфигурацию власти и предоставив Вэньцзы самому себе. Назначение не было объявлено, и я пытался успокоить гнев и страх воспитанника. Уступить трон младенцу было для него прямым оскорблением, и тогда я понял, что присутствие Вэньцзы стало несущественным, даже неудобным.

Большинство евнухов было слишком умно, чтобы не злить Вэньцзы – ибо кто знает, в какую сторону божественный ветер подует завтра? – но им хватало политической мудрости учитывать его сомнительное положение. Те, что были помоложе, хорошо с нами ладили, особенно Цзянь Ли, красивый стройный юноша, влюбленный в Вэньцзы. Именно он нас предупредил.

– О чем он вас предупредил? – Когда мне начинало казаться, что дед погружается в свои мысли, я осторожно его подталкивал.

– Странно, что я до сих все так ясно помню, – проговорил он тихим голосом. Я наклонился ближе, чтобы не пропустить ни слова. – Стоял жаркий летний день, гладь карповых прудов была настолько спокойной, что казалось, будто стрекозы медитировали на собственное отражением на воде. Когда я шел по тропинкам вокруг прудов, в ожидании когда Вэньцзы присоединится ко мне для игры в китайские шахматы, подошел Цзянь Ли с сообщением от него.

Обычно молодой евнух пренебрегал формальностями.

«Его высочество с сожалением сообщает, что император призвал его обсудить реформы, и поэтому он не сможет к вам присоединиться».

Я состроил мину.

«Тебе обязательно так выражаться? Не можешь говорить как нормальный человек?»

Я был слишком раздражен и разгорячен, чтобы обратить на Цзянь Ли внимание, ожидая, что он ответит обычной остроумной колкостью.

«Вам нужно хорошо питаться и следить за здоровьем. И Его высочеству тоже. Нарушенное здоровье нельзя реформировать».

Услышав необычное для прозвучавшего контекста последнее слово и страх в его голосе, я перестал обмахиваться веером. Наши взгляды встретились, и я похолодел. Летний зной внезапно перестал мне досаждать.

«Разумеется, – с трудом ответил я в той же высокопарной манере. – Так же как и вам».

Я посмотрел за него. На мосту стояло несколько придворных, любовавшихся прудом.

«Мне нужно опасаться не только еды, но и кинжала под мой льстивый язык».

Цзянь Ли повернулся и быстро пошел прочь. Я уставился на стоявшую передо мной тарелку с фруктами. Тогда я говорил с ним в последний раз, потому что два дня спустя Цзянь Ли выловили из старого колодца – изо рта текла вода, глаза были широко открыты.

«Ты сошел у ума, – заявил Вэньцзы, когда я пересказал ему разговор с евнухом. – Никто не посмеет!»

Повисло молчание. Мы оба знали, что во дворце был только один человек, который посмел бы.

Я достал нефритовую булавку, которую дала мне мать. Эту булавку ей подарил ее буддийский наставник, который был учителем в Шаолиньском монастыре, и, по легенде, она некогда принадлежала одному из Пяти предков. Тот проверял с ее помощью еду на присутствие яда, который заставил бы булавку потемнеть.

Я рассказал это, и Вэньцзы кивнул. В отличие от меня, он поверил в легенду безоговорочно. Возможно, к тому времени он и сам стал опасаться за свою жизнь. Я вспомнил одно из странных выражений, которые мне приходилось заучивать на уроках английского, что-то про утопающего, хватающегося за соломинку. Мы были умирающими, схватившимися за булавку.

«Попробуй на этом». – Вэньцзы указал на чайник с чаем из олденландии, прохладительным напитком, идеально подходящим для жаркого дня.

Я налил немного в маленькую чашку и окунул в чай булавку. Вынимая булавку, мы затаили дыхание.

«Потемнела?»

Я внимательно изучил ее.

«Не знаю. По-моему, да. Наверное, они будут травить нас малыми дозами».

Вэньцзы замаскировал нарастающий страх под раздражение:

«Ты что, не можешь сказать точно?»

«Я не каждый день нахожу в еде яд».

Он фыркнул и пошел прочь. Я успокоил себя тем, что если чай и был отравлен, то крошечной дозой. Я решил проверять булавкой каждое наше блюдо. Но сначала нужно было кое-кого предупредить.

Я видел императора только один раз, на расстоянии, в первые дни после приезда. Теперь, когда мы вошли в его покои, я даже усомнился, что перед нами стоял тот же человек. Он явно вернул себе здоровье: бледность, характерная для курильщиков опиума, исчезла, хотя император и продолжал надрывно кашлять. Кожа, когда-то стянутая и высохшая, обрела упругость относительной молодости. Мы коснулись лбами пола и на коленях подползли ближе.

– Наверное, вам непросто был встретиться с императором.

– Аудиенция удалась только благодаря безрассудству Вэньцзы. Нарушив бесчисленные правила этикета и бюрократии, он просто отправился в императорские покои и попросил немедленно нас принять. Снаружи настали сумерки. Изредка, благодаря трюку ветра, до меня долетали выкрики часового – и голос его был скорбный, как у раненой гончей.

Император выслушал предупреждение, для которого мы тщательно подбирали слова. Он нахмурил брови, но в его печальном взгляде я увидел, что он знает о перемене ветра. Я боялся его. По последним указам было видно, что император явно наслаждался властью. Властью, к которой его долго не допускали. Мне было любопытно, как долго ему разрешат с ней играть, прежде чем отобрать вновь, на этот раз навсегда.

«Вы выдвигаете неподтвержденные обвинения против тех, кого не хотите назвать. Каких действий вы от меня ожидаете?» – наконец сказал он.

Я молчал, но Вэньцзы поднял голову, и я понял, что он собирался сказать. Оглядываясь назад, я понимаю, что если бы тогда остановил его, все могло сложиться по-другому. Как наставник я его подвел.

«Простите меня, если мои слова прозвучали невразумительно. Я хотел заявить, что мы подозреваем вдовствующую императрицу в попытке медленно отравить нас. Мы также полагаем, что вам в пищу тоже добавляется яд – малыми дозами».

Император встал и подошел к нам, подняв Вэньцзы с колен.

«Спасибо, что предупредили меня. Теперь вам пора идти спать».

Мы видели, что он уже знал свою судьбу. И, как следствие, нам приоткрылась наша. Он вывел нас из покоев и в дверях произнес:

«Пусть то, что вы обнаружили, будет добрым советом: никогда не позволяйте детям становиться для вас опасными. – Его глаза посмотрели на луну, и у него вырвался горький смешок. – Вдовствующая императрица дала мне этот совет много лет назад».

В ту ночь я не спал. Сжимая в кулаке булавку, я шепотом молился материнским богам, прося у них защиты.

Через месяц император заболел. Его осмотрели доктора из международного поселения, но ничего не обнаружили. Чтобы его исцелить, вдовствующая императрица приказала давать опиум. И мне показалось, что со дня, когда приказ начали выполнять, каждую комнату дворца наполнили запах и вкус назойливого сладкого дурмана. Обезглавленное реформаторское движение развалилось. Те его участники, кто не успел бежать, были казнены.

На Трон Дракона пора было взойти новому императору, и Вэньцзы точно знал, что это будет не он. Однажды вечером булавка, опущенная в суп, почернела, и он застонал. Я выбросил еду, как делал уже несколько недель, и подумал о плане побега. Я не желал быть убитым во дворце, чтобы мое тело сбросили в заброшенный колодец. Мне нужно было забрать семью и укрыться в безопасном месте.

«Ты должен пойти со мной», – уговаривал я Вэньцзы. Он завороженно смотрел на булавку.

«Куда мы пойдем? Китай огромен, но где нам от нее спрятаться? У нас нет ни денег, ни друзей. Ее власть безгранична. Она нас выследит».

«У моей матери есть друзья. Они приютят нас и проведут в безопасное место».

«Друзья твоей матери? Это революционеры и преступники, они с радостью убьют меня сами или, хуже того, схватят и отправят назад к Старухе, чтобы причинить побольше страданий».

«Нет. Ты – мой друг, и этого достаточно».

Я крепко сжал его за плечи, но он смотрел в сторону.

«Расскажи мне еще раз о тех знаменитых монахах».

«У нас нет времени рассказывать сказки. Нам нужно действовать! Сегодня же!»

«Мне так страшно. Где бы мы ни спрятались, она везде нас найдет. – Он усмехнулся. – Она придет за нами, даже если мы умрем. Нам придется все время быть начеку. Даже после смерти».

Вэньцзы отвел взгляд от булавки; его глаза тоже почернели. Они были полны ужаса и еще чего-то, что я не смог распознать.

«Мы уйдем сегодня ночью», – сказал он, выдержав долгую паузу.

Я с облегчением закрыл глаза. Он согласился с моими доводами.

Я ушел к себе в комнату и начал собирать вещи в узел. В час петуха все затихло. Внезапно даже луна показалась мне громкой. Я замер в ожидании. Секунду спустя до меня донесся тихий вопль, прерывистый, дрейфующий по дворикам, как ворона, перелетающая с ветки на ветку, разнося ужасную весть.

Император умер. Я продолжал собирать вещи, и вдруг меня охватила паника. Схватив свой узел, я тихо пошел по коридорам, избегая похожих на привидения фигур с фонарями. Все двигались, все куда-то шли. Стенания не прекращались, словно хотели проникнуть в каждый уголок Империи. Я бежал по переходам, пока не увидел знакомый свет в комнате Вэньцзы. Она была пуста. На столе лежала записка. Я прочитал ее, свернул и бросился в Зал покаяния, где висел огромный шелковый веер.

Там было темно, если не считать скудного света от маленькой свечи. Не было слышно ничего, кроме непрерывных стенаний, завывающих, словно ветер в пустыне. Перешагнув деревянный порог, я вошел в зал, скрипя половицами. Шелковый веер лежал полусвернутым на полу, словно гигантский, сбитый стрелой журавль – позвоночник треснул, крылья сломаны.

Вэньцзы сидел спиной ко мне на деревянном стуле, глядя на плоды своих трудов. По крови на полу я понял, что он мертв. Его левая рука с длинным узким ножом вытянулась на столе. Я обошел лужу крови, подумав, как ужаснулся бы он, увидев эту картину, и оказался с Вэньцзы лицом к лицу.

Он перерезал себе горло. Одежда слиплась в кровавых сгустках. Прежде чем покончить с собой, он обрезал себе веки. Его брови и щеки были покрыты кровавой коркой, и глаза смотрели вдаль, зорко бдили даже за гранью смерти, чтобы избежать мести женщины, которую он так боялся.

Я встал перед ним на колени и поклонился ему, тому, кто был – на краткий миг между смертью Гуансюя и собственной – императором Китая, Сыном Неба.

На этом дед остановился, и я понял, что ему больно продолжать. Мне хотелось и утешить его, и уговорить рассказывать дальше. Дом погрузился в молчание, и освещенный луной двор запустелым видом походил на покинутую актерами сцену. Дед встал со стула и потянулся.

– Вдовствующая императрица приказала убить императора?

Смерть Вэньцзы и утрата, пережитая дедом, придавили меня тоскливой тяжестью.

Он пожал плечами:

– Никто никогда не узнает, потому что она сама умерла на следующий день после Гуансюя. Я знал, что фракции, желавшие смерти Вэньцзы, захотят спрятать концы. Моей жизни угрожала опасность. Я бежал.

Я смешался с истеричной толпой, метавшейся по ночному дворцу. Связался с семьей, и отец устроил так, чтобы жена с дочерями присоединились ко мне. При любой возможности я упоминал имя матери, и нам помогли благополучно добраться до Гонконга. Когда я спешил к лодке, возница, доставивший нас на пристань, сказал: «Не волнуйся. Твоих родителей тоже переправят в Гонконг. Вы скоро встретитесь».

Я прождал три года, но они так и не приехали. В конце концов мы отплыли в Малайю, надеясь ускользнуть от тех, кого могли пустить по нашему следу. Тем временем императором был провозглашен дальний родственник вдовствующей императрицы, которому было всего три года, и Китай рухнул. Ты знаешь выражение из Книги Бога чужеземных дьяволов? «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок и когда князья твои едят рано!»

Монархия исчезла навсегда, и республиканцы Сунь Ятсена читали молитвы перед гробницами древних императоров династии Хань, сообщая им, что Китаем наконец-то больше не правят захватчики-чужеземцы – ни белые, ни желтые. Только тогда я окончательно почувствовал себя в безопасности. К тому времени Малайя стала мне домом, даже твоей бабушке здесь нравилось.

– Тетя Мэй рассказывала, что она умерла вскоре после вашего переезда.

– Рожая моего третьего ребенка, сына. Он оказался слишком слаб и мало прожил.

Он тяжело вздохнул, и я понял, что рассказ окончен.

– Все сведения о Вэньцзы, все следы его существования исчезли. Он был вычеркнут из истории для всех, кроме меня и тех немногих, кто его помнил. Сейчас почти никого из них уже нет в живых. Возможно, я один знаю, что был когда-то император с таким именем и что, как ни странно, я был его другом. – Дед замолк, глаза его смотрели вдаль, в даль времен. – Я никогда никому про него не рассказывал. Даже жене и детям. Но уроки, полученные по дворце, помнил всегда.

Я сидел неподвижно, как миниатюрное дерево во дворе. Где-то в доме курились жасминовые благовония, распространяя легкий ненавязчивый аромат.

Коварный старик. До меня слишком поздно дошло, что нефритовая булавка послужила ему инструментом, с помощью которого он завладел моим сознанием, направил в нужную ему сторону. Несмотря на уроки Эндо-сана, я попал в расставленную дедом ловушку. Но он все равно мне нравился. Я приехал в Ипох, готовясь к обоюдным обвинениям и нападкам. Я рассчитывал, что наша встреча будет первой и последней, но день у фонтана и теперь этот необыкновенный рассказ показали его чутким человеком с богатым прошлым, а не карикатурным узколобым деспотом. Было невозможно и дальше оставаться к нему безразличным, особенно после того, как он ясно дал понять, что я единственный, кому он открылся.

Он бы никогда напрямую не попросил прощения за то, что отрекся от матери, ждать этого было бы бесполезно. Подаренная мне необыкновенная глава из прошлого и была просьбой понять и простить.

Дед взял меня за руку.

– Я рассказал тебе эту многословную запутанную повесть, чтобы ты тоже знал свои корни. Чтобы ты знал, что за тобой стоят давние традиции, и тебе не приходилось бы искать чужих.

Было очевидно, что он имел в виду Эндо-сана. Кто же сообщал ему о моих действиях?

– Но я так хочу.

Я твердо посмотрел ему в глаза. Кто он был такой, чтобы указывать мне, что делать?

– Тебе должно быть любопытно, почему я так противился браку твоих родителей? Ты, наверное, думал, «какой ужасный, мстительный старый ханжа»! И я даже не соизволил прийти на похороны.

– У меня была такая мысль.

– Я приходил к ней. Видел твоего отца в крематории, как он клал прах твоей матери в урну. Я просил у нее прощения. Но, конечно, было уже поздно. Когда она вздумала выйти за твоего отца, я сделал все что мог, чтобы этому помешать. Меня предупреждали, что ей нельзя этого делать.

– Предупреждали? Кто?

– Предсказательница в Храме змей на Пенанге.

Я затаил дыхание: внутри змеиными кольцами развернулось воспоминание о дне, который мы с Эндо-саном провели в храме, и меня охватило чувство нереальности происходящего.

– Из-за ее предупреждения я и пытался расстроить их брак, а когда потерпел неудачу, дал волю гневу.

– А что это было за предупреждение?

Дед опустил взгляд и положил руки на колени.

– Предсказательница сказала, что причиной краха обеих семей станет ребенок Юйлянь…

– Но это же мог быть кто угодно. Если бы мама вышла замуж за другого…

– …Ребенок Юйлянь смешанной крови, который в конце концов их предаст.

– Предаст? Но кому?

– Ты знаешь кому. Японцам. Они уже строят планы вторжения в Малайю. Ты очень близок с одним из их высших чинов.

– Он всего лишь мой учитель. Японцам глупо вступать в войну с англичанами в Малайе. Эндо-сан – сотрудник дипломатической миссии, а не военный.

– После родителей учитель – самый значимый человек в жизни.

– Так вот зачем после стольких лет вам понадобилось со мной поговорить: чтобы предупредить о баснях гадалки, которые принесли маме столько горя?

Он покачал головой:

– Я не прошу тебя поступать вопреки своим желаниям или целям. За прожитые годы я понял, что жизнь должна идти своим чередом. Возьми нас с Вэньцзы. Несмотря на все предупреждения, наши жизни пошли по предначертанному пути. Ничто не могло его изменить.

Он вздохнул, подошел к концу двора и поднял голову, чтобы посмотреть на затянутое тучами небо. Потом повернулся ко мне и произнес:

– Уже поздно. Иди спать. Завтра я покажу тебе сад. В Ипохе его считают худшим в городе, но я не согласен!

Наутро тетя Мэй просто тряслась от любопытства, так ей не терпелось узнать, что он мне рассказал.

– Мы говорили про его семью и маму. И вполне поладили.

– Я знаю, что вы поладили, – почти язвительно заявила она. – Обычно он ни с кем не проводит столько времени, это его раздражает.

Я подумал о тетиной жизни. Когда-то отец говорил, что ее муж Генри погиб в стычке между малайцами и китайцами. Напряженность между двумя народами время от времени выливалась в насилие и кровь; Генри ехал забрать жену из школы, где она преподавала, когда его «Остин» окружила разгневанная толпа. Машину перевернули и подожгли. С тех пор она жила одна.

Тетя Мэй отвела меня в Зал предков, где хранились таблички предков, маленькие деревянные дощечки с вырезанными на них сведениями об усопших. Они стояли на нисходящих ступеньках алтаря-амфитеатра, как зрители в театре, где мы разыгрывали нашу жизнь. Из большой бронзовой урны, стоявшей на низком столике розового дерева, ветками торчали обгоревшие концы благовонных палочек. Три масляные лампы, расставленные через равные промежутки, освещали блюда с подношениями: мандаринами, яблоками и булочками.

– Зачем здесь эти таблички? В них же нет праха умерших?

Она зажгла несколько благовонных палочек и три дала мне.

– Это памятные таблички усопших душ нашей семьи. Здесь мы поддерживаем их память. Молимся, чтобы они присматривали за нами, оберегали нас.

Она показала на красную табличку с золотыми штрихами:

– Эта – твоей мамы. А прямо над ней – дяди Генри.

– Спасибо, что устроила эту встречу, – тихо сказал я в поднимавшиеся струйки дыма.

Слова предназначались для тети Мэй, и она улыбнулась. И добавила:

– Они тебя слышат, и я уверена, что они тоже принимают твою благодарность.

В конце концов я пробыл у деда целую неделю, и он с удовольствием показал мне город.

Однажды вечером мы проходили мимо открытой сцены, построенной на городской площади. Должно было начаться какое-то представление, и мы присоединились к толпе, собравшейся перед рядом самых огромных благовонных палочек, какие я видел в жизни: каждая примерно в семь футов высотой и толщиной с телеграфный столб, их макушки пылали багрянцем свежей магмы и курились тучами благовонного дыма. Несмотря на ряды с посадочными местами, толпа почему-то предпочитала стоять и ни один стул не был занят.

– Что здесь происходит? На этих стульях запрещено сидеть?

Дед покачал головой, и его брови почти сошлись в переносице в знак упрека моему невежеству.

– Сегодня начинается Праздник голодных духов. Один раз в год двери подземного мира на месяц открываются, чтобы выпустить духов поблуждать по земле. Им не терпится вновь приобщиться к людским наслаждениям, пусть даже в качестве зрителей. Большинство из них безобидные, но есть и такие, кто кипит злобой и ненавистью. Мы стараемся не обидеть духов и угощаем их молитвами и едой, а торговцы и владельцы магазинов оплачивают народные представления, чтобы их задобрить и чтобы коммерция не пострадала. – Он указал на пустые ряды: – Это места для невидимых гостей. Садиться на них запрещено.

Открылся занавес, и публика зааплодировала. Представляли китайскую оперу, актеры были в густом гриме, с лицами, сначала выбеленными, а затем искусно расписанными красной краской. Вычурные костюмы ярких оттенков красного дополнялись тяжелыми и затейливыми головными уборами. Под пронзительные звуки оркестра актеры изображали стилизованные сражения, выделывая акробатические комбинации. Я пытался получить удовольствие от отточенных сальто назад и стилизованных фехтовальных поединков, но от мысли, что вокруг полно духов, которые жаждут человеческих ощущений и не могут насладиться ими по-настоящему, мне было неловко. Я изучал лица в толпе, гадая, кто жив, а кто призрак.

За день до отъезда дед отпустил шофера и сам повез меня за город, к известняковым холмам. Вблизи холмы оказались не такими голыми, как я думал. К ним, словно плесневый грибок, лепились кустарники и деревья, и в некоторых местах растительность была густой и гладкой, как шкура медведя. Через полчаса после нашего отъезда небо потемнело, словно собравшись пролиться дождем.

– Я как-то гулял вокруг этого холма, – сказал дед, – и увидел наверху вон ту глыбу, видишь? Отсюда она похожа на кошачью голову. Мне удалось пробраться сквозь деревья и заросли, и я обнаружил пещеру. Вход был настолько хорошо спрятан, что, если бы летучие мыши не стали вылетать на вечернюю охоту, я бы никогда его не нашел. Наверное, находка напомнила мне юность в монастыре и пещеры вокруг него. Внутри на стене были надписи, про которые я решил, что это буддийские сутры, и тут же подумал о Бодхидхарме. Кто знает, может быть, он побывал и здесь? В древности эти горы пользовались у отшельников популярностью. Я решил купить этот холм и построить на нем храм. Сейчас ты его увидишь, – и он указал вперед.

Мы преодолели подъем и остановились передохнуть. Храм был встроен в скалу. По сравнению с другими храмами, разбросанными по холмам, он был маленьким и невзрачным, выглядел заброшенным.

– Там больше никто не живет?

– Монахи давно ушли в монастыри побольше. Но я еще иногда сюда прихожу. Увидишь почему.

Пока мы взбирались вверх по склону, храм стал казаться чем-то сверхъестественным. Мне с трудом верилось, что он дело рук человеческих. Вокруг было тихо, так тихо, что даже сгущавшиеся в небе тучи казались посягательством на спокойствие.

Стены фасада поблекли и слились по цвету с камнем. Двери не было, открытый вход порос травой и вьюном. В трещину на стене когда-то упало семечко, выросшее в маленькое крепкое дерево гуавы, загораживавшее вход. Мы отодвинули ветви в сторону и прошли в крошечный пустой зал. Под ногами бросились врассыпную жуки, их лапки заскребли по полу со звуком, похожим на стук бусин в быстро перебираемых монахом четках. Послышалось эхо затихающего напева. Несмотря на его мирную пустоту, в храме ощущалось чье-то присутствие.

– Пойдем, – позвал дед.

Мы вошли в проход, стены которого были разглажены тонкими струйками сочившейся сверху дождевой воды. Туннель загибался вверх, и я один раз оступился на неровном полу. Сияющий круг света влек нас к себе, пока мы не вышли наружу. Проморгавшись, я с удивлением огляделся. Туннель выходил на площадку, со всех сторон окруженную склонами гор. Увидев мое лицо, дед ухмыльнулся. Единственным выходом был туннель, по которому мы пришли. Окружавшие площадку скользкие стены-склоны с острыми выступами отвесно уходили вверх. До вершины смогли добраться только цепкие корни деревьев и низких кустарников. Небо казалось светлой дырой, сквозь которую облака брызгали в нас мельчайшим дождем, отчего земля и трава высвобождали запертые в них запахи.

Дед взял меня за руку и подвел к нависшему козырьком выступу. Под выступом находились письмена, которые так его поразили. Следуя рельефу, они бежали сверху вниз по неровной скальной поверхности, невзирая на ее выпуклости, борозды и пустоты, и их плавность и энергия создавали впечатление, будто писавшую их кисть обмакивали в огонь.

Я провел по письменам пальцем и навсегда убедился, что они заключали в себе древнюю магию, что их создала древняя мудрость, потому что, когда мой палец их коснулся, я их почувствовал. Почувствовал внутри себя.

Дед смотрел, как мой палец путешествовал по символам, остановившись на последнем росчерке, – взглянув на кончик пальца, я увидел, что тот слегка светится красным. Я чувствовал тепло и легкий запах гари.

– Что они означают?

Дед пожал плечами:

– Не знаю. Но разве это важно? Они же заговорили с тобой?

Мне оставалось только согласиться.

Он посмотрел на небо.

– Хорошо, что пошел дождь. Раньше в дождь я всегда приходил сюда, сидел под письменами и наблюдал, как по скалам струится вода. Ты принес дождь, спасибо тебе за это.

Я понял, что он вложил в эти слова больший смысл. Он был благодарен, что я приехал к нему и что я, судя по всему, стал лучше его понимать.

Дед снял рубашку, и я увидел, что его мышцы сохранили твердость, не сдавшись перед наступающим возрастом.

– Мне говорили, что тебе дают уроки. Ты очень меня обяжешь, если покажешь, чему научился.

Я смахнул с бровей капли воды, поклонился и встал в стойку.

Он был быстр, быстрее, чем Эндо-сан. Его кулаки толкали меня назад, и мне ничего не оставалось, как блокировать их, чувствуя выстрел боли в предплечьях при каждом ударе. Его руки были тверды, как камень. Я нанес ему скользящий удар ногой по голеням, и он поморщился, а его руки на несколько секунд замерли. Войдя руками в его круг, я позволил ему схватить их, дав мне возможность молниеносно применить спиральный бросок «котэ-гаэси» с выкручиванием кисти наружу.

Лишив его равновесия, я нанес резкий удар в бок. Это было все равно что ударить гранитную глыбу, на него никак не подействовало. Дед разорвал мой захват, восстановил равновесие и нанес мне удар в голову. Я заблокировал его предплечьями, и сила столкновения заставила меня пошатнуться. Я сделал кувырок вперед, чтобы избежать атаки, понимая, что если продолжу гасить удары, то он скоро сломает мне руки.

Земля у меня под ногами скользила, но дед стоял как вкопанный и использовал для боя только руки. Я дважды ударил его по почкам, что всего лишь добавило в его лицо напряжения, тут же сменившегося мрачной улыбкой. Я перехватил его кулак и потянул на себя, выполняя мой любимый прием, «ирими нагэ», бросок на встречном движении. Я завел руку ему за подбородок, высоко подняв голову, но он предвосхитил мое намерение и парировал его, развернувшись и обойдя меня со спины. И тут же его руки в удушающем захвате сомкнулись вокруг моей шеи, колено уперлось мне в спину; одно нажатие – и не получавший восполнения кислород быстро растворился в крови.

Он отпустил меня, и я принялся втягивать в себя прохладный влажный воздух, чувствуя бешеный стук в висках. Дед поднял меня с колен и стряхнул с них мокрую траву. Подобрал и надел рубашку. Ткань у него на груди тут же потемнела от дождя и пота.

Он бросил взгляд на часы.

– Ты продержался шесть минут. Очень неплохо. Большинство не может выстоять и четырех. У тебя превосходный учитель.

Затем сделал разбор моих ошибок.

– Ты был слишком расслаблен, поэтому мне было легко разрывать твои захваты. Последний мог бы меня одолеть, если бы ты держался ближе. Но ты оставил зазор, и мне было легко тебя обойти. Что до твоих ударов, но против того, кто получил такую подготовку, как я в детстве, они бесполезны. Но нас осталось мало. Мы – реликты другой эпохи.

Помолчав, он добавил:

– Тебя учат убивать. Это чувствуется по тому, как ты ведешь бой.

Он покачал головой, и мне захотелось сказать, что он ошибся, что Эндо-сан все время предупреждал меня, как тогда у церкви Святого Георгия, что я никогда не должен использовать то, чему он меня учит, для убийства. Но в тот же миг понял, что дед был прав.

Утром дед с тетей Мэй проводили меня на вокзал.

– Я рад, что ты приехал, – сказал он. – Мы слишком долго были чужими друг другу. Надеюсь, если тебе случится обо мне подумать, ты подумаешь обо мне по-дружески.

Он взял меня за руки, осматривая синяки, которые наставил за прошлый день.

– Надеюсь, твой господин Эндо будет с тобой аккуратнее. После забытого императора я больше никого никогда не учил.

Я стоял у поезда, охваченный грустью расставания c вновь обретенным другом.

– Вы заставили меня о многом подумать, дедушка; что такое пара синяков по сравнению с этим? Вы приедете ко мне на Пенанг?

Мое приглашение его тронуло.

– Посмотрим, что уготовила мне жизнь, но да, я бы с удовольствием тебя навестил. Может быть, ты окажешь мне услугу и отведешь к месту успокоения матери, где мы оба встанем перед ней и скажем, каким я был глупцом.

– Я думаю, она будет счастлива увидеть нас вместе. Я кое о чем хотел спросить: где у вас в доме растет красный жасмин?

Дед с тетей Мэй переглянулись.

– У фонтана росло одно дерево, но мы выкопали его несколько лет назад, когда оно засохло. И больше не сажали. Твоя мать очень любила запах этих цветов.

Я подумал о запахе, который почувствовал в первый день же приезда, запахе, который незаметно сопровождал меня все то время, что я провел в доме деда. Старик заинтересованно посмотрел на меня; уголки его рта приподнялись в проницательной, почти озорной улыбке, отсвечивавшей в его глазах. И я знал, что со мной случилось что-то волшебное.

Я поднялся в вагон и постоял у входа, пока поезд отходил от станции. Дед и тетка махали мне, пока состав не скрылся за поворотом. Я пошел на свое место и закрыл глаза, думая про императора, которого вычеркнули из истории.