Глава 12

Мы с Митико сидели на скамье, установленной вдоль улицы Гурни-драйв, которая когда-то называлась Северной Береговой дорогой, повернувшись лицом в сторону пролива, и занимались тем же, чем и большинство окружающих: «манкан-анджин» – «глотали бриз». Променад пользовался популярностью. Юные влюбленные парочки совершали вечерний моцион. Лоточники выстроились вдоль дороги, торгуя индийским роджаком, жареной лапшой, рисом и соком из сахарного тростника. Почти каждый прохожий что-нибудь ел или держал в руках пакет с едой.

Мы долго сидели в молчании; мы уже достаточно хорошо узнали друг друга, чтобы нуждаться в словах.

Потом Митико сказала:

– Так вы не используете фамилию вашего деда, которую он соединил с вашей в клановом храме? Ни имя Арминий, которое вам дала мать?

– Нет, я их никогда не использовал. Мне казалось, что это было бы неправильно. Они предназначались для человека, которого я не знал, – ответил я – и споткнулся, потому что мне в голову пришла новая мысль. – Нет, потому что оба эти имени, каждое по-своему, должны были обозначить мое будущее, и в том будущем я не имел бы права голоса.

– Но ваша мать хотела, чтобы вы прожили жизнь в соответствии с собственной волей.

– И уже самим этим желанием она навязывала мне представление о том, как я должен прожить эту жизнь.

Когда война закончилась, я принял обдуманное решение избавиться от этих двух имен, словно сам этот жест мог обеспечить мне новую личность, даровать мне свободу как от мечты матери, так и от жизни, которая, как был уверен мой дед, была мне предначертана. Все это я и объяснил Митико.

– Теперь вы прожили без них почти всю жизнь. Думаете, что-то в ней изменилось?

– Не знаю.

– Нет, знаете. – Она указала на мое сердце. – Здесь у вас пустота, я права? Словно чего-то не хватает.

Я поерзал на скамье, смущенный данной оценкой. На нас никто не обращал внимания: мы были просто двумя стариками, сидящими на скамейке и мечтающими о молодости, провожая и встречая отпущенные нам недолгие дни.

– Это то самое место, где сидели мы с Эндо-саном, когда я решил спасти Кона.

– Как вы смогли остаться жить здесь, ведь на острове столько всего напоминает о войне?

– Куда еще мне было деваться? По крайней мере, здесь воспоминания не дают мне скучать. А когда становится невмоготу, я всегда могу уехать и вернуться обратно, когда полегчает. Лучше так, чем остаться вообще без дома, разве нет?

– Да, это так, – ответила она и замолкла.

– Простите меня. Это было жестоко с моей стороны.

– Я совсем не помню свой дом. Иногда мне кажется, что война испепелила не только его, но и все мои воспоминания. Все обратилось в прах.

Начинался прилив, и на мутной плоской поверхности замелькали белые кудряшки от набегающих друг на друга маленьких волн, подбиравшихся к берегу. Линия прибоя отражалась на гладкой влажной поверхности пляжа. Крики индийских скворцов и ворон, обосновавшихся на деревьях, соревновались с криками лоточников. Митико пила сок из большого молодого кокоса, тяжесть которого давила ей на колени. «Словно отрубленная голова», – подумал я и тут же отогнал эту мысль. Она слабела с каждым днем, и меня это беспокоило.

Она осторожно погладила мне руку. Мне нравилось ее теплое прикосновение. Ветер играл у нее в волосах, и она рукой отвела их от лица.

Я развернулся в другую сторону и указал на ряд бунгало, выходящих фасадами на дорогу.

– Этот дом когда-то принадлежал семье Се. – Я направил ее взгляд на обветшалый двухэтажный особняк, обнесенный колючей проволокой. – Они владели самой большой бисквитной фабрикой на Пенанге. А вон то здание стоит здесь уже сто десять лет. Через неделю его снесут и построят на его месте двадцатиэтажный жилой дом, – в моем голосе сквозила горечь. – И тот тоже. Там жил друг отца. У его семьи был банк.

Улица была застроена великолепными домами, возведенными в двадцатые годы двадцатого века. Многие уже снесли, но на карте своей памяти я видел их каждый день нетронутыми, во всем великолепии, гордо выстроившимися в ряд. И я помнил людей, которые в них жили, ходили из комнаты в комнату, с этажа на этаж, помнил скандалы и трагедии, случавшиеся в их жизнях.

Все ушло. Даже я не мог скупить все эти здания. Теперь они превратились в бары, кофейни, закусочные, рестораны морепродуктов с заоблачными ценами и торговые центры.

– Вы очень любите этот остров.

– Когда-то любил. Сейчас я чувствую, что потерял с ним связь. Это уже другой мир. Мы должны уступить место молодым. Может быть, поэтому я трачу столько денег и времени на скупку и реставрацию старых домов. Мне хочется оттянуть неизбежное.

Мы встали, вернулись к машине и поехали к центру города, через Кимберли-стрит, полную магазинчиков, торгующих благовонными палочками и блюдами чаошаньской кухни, на Чулиа-стрит и дальше по узким улочкам. Между Кэмпбелл-стрит и Цинтра-стрит был отрезок, когда-то носивший название «Цзипун-кай», Японская улица. Когда мы, припарковав машину, пошли по ней, я перенесся в прошлое, потому что именно сюда Эндо-сан впервые привел меня на обед. До войны здесь были чайные домики, где прислуживали гейши, а также необычное скопление магазинов, торговавших фотоаппаратами, к которым местные относились с подозрением, считая их прикрытием для шпионских действий.

Меня каждый день преследовали слова, сказанные мной Эндо-сану в первые дни нашего знакомства: «Я хочу запомнить все». И я запомнил, как предсказала мне Изабель. Мне посчастливилось обладать даром памяти. Подспорьем служило то, что остров не особенно изменился, по крайней мере, в этой части города. Иногда я хожу по этим улочкам и переулкам, слушаю звуки, вдыхаю запахи и жарюсь на солнце и, поворачиваясь к Эндо-сану, чтобы сказать ему что-то, в шоке понимаю, что нахожусь не в прошлом. Хозяева магазинов – узких индийских лавок с подержанными книгами, от которых избавлялись возвращавшиеся домой бэкпекеры, дешевых гостиниц и интернет-кафе, магазинчика, торгующего изделиями из ротанга, где я купил трость, которую хозяин предусмотрительно укоротил, чтобы приспособить к моей походке, – все как один меня узнавали.

Я стал завсегдатаем этих мест. Часто меня удивляло, что путеводители не включают меня в список достопримечательностей квартала: седой старик, который бродит по древним нестареющим улицам и непрестанно ищет то, чего больше нельзя найти.

Мы вышли из La Maison Bleu, бывшего особняка Чонга Фатцзы, поблагодарив смотрителя за экскурсию. Солнце обесцвечивало выкрашенные в индиго стены, придавая им пудрово-пыльный оттенок.

– Вон там дом Таукея Ийпа.

Я указал на здание ниже по улице. Потом взял Митико за руку и повел туда.

– Я купил его несколько лет назад, и с тех пор мы пытаемся сделать с ним то, что сделали те, кто восстановил La Maison Bleu. Видели, он выглядит так, словно Чонг Фатцзы снова устраивает там приемы и даже собирается взять девятую или десятую жену? Вот так я хотел бы восстановить и дом Таукея Ийпа.

Нас ждала Пенелопа Се. Я представил ей Митико. И тихо ждал, пока архитектор, отвечавшая за реставрацию, откроет решетчатые двери. Я не знал, чего ожидать. Но когда двери открылись, я вернулся назад – назад в тот день, когда впервые пришел к Кону. Все было таким же, как тогда. Для реставрации архитектору пришлось погрузиться в глубины моих воспоминаний, и я знал, что она изучала фонды Музея Пенанга и Китайской торговой палаты, чтобы опираться на фотографии и картины. На стене у двери в держателе стояла благовонная палочка, чей дым посылал Всевышнему вьющееся послание.

Охваченный неожиданным страхом, я встал на пороге. Митико взяла меня за руку и произнесла:

– Пойдемте, он ждет вас.

Держась за руку Митико, я шагнул внутрь и остановился в зале для гостей. Вход в него преграждала большая деревянная ширма с тысячью затейливых резных фигурок, покрытая позолотой. С перекрещивавшихся потолочных балок свисали красные фонари, а на квадратных деревянных пьедесталах, инкрустированных перламутром, возвышались вазы и нефритовые статуэтки. Разувшись, я ступил босыми ногами на холодный пол из керамических плиток, понемногу остывая от уличной жары.

На боковой стене висел портрет Таукея Ийпа. И, прежде чем я повернулся, мое сердце знало, что я увижу. Напротив отцовского портрета висел портрет Кона – и я снова увидел его юношескую улыбку, блестящие черные глаза и белоснежный костюм с любимым красным галстуком.

– Где вы это нашли?

– В одном из хранилищ в Китайской торговой палате, – ответила Пенелопа Се. – Его положил туда его отец.

– Это ваш друг Кон? – спросила Митико, подходя ближе.

– Это он.

– Кажется очень знакомым.

– Наверное, это потому, что вы так много о нем слышали.

Я вышел во внутренний двор, залитый солнцем, и встал у винтовой лестницы. Кованые железные перила были новыми, но практически неотличимыми от тех, за которые когда-то держался Таукей Ийп. До меня донеслись женские голоса, болтовня ама на кухне за приготовлением обеда, металлический стук ножа по деревянной разделочной доске, а теплый сквозняк разнес по дому запах кипящего на пару клейкого риса. Залаяла, почуяв меня, собака, и мужской голос осадил ее: «Дямла!»

Я поднялся в комнату Кона.

«Прости за беспорядок. Я тут собирал книги по китайской истории и искусству».

Я резко повернулся и нахмурил брови.

– В чем дело? – спросила из-за моей спины Пенелопа Се.

Я поднял руку, знаком велев ей замолчать.

«Как ты думаешь, то, что я его встретил и что мы встретились с тобой, – все это вообще случайно?»

Я ждал его ответа.

«Иногда ошибки бывают настолько серьезными, настолько ужасными, что мы вынуждены платить за них снова и снова, пока в конце концов, блуждая по жизням, не позабудем, за что именно расплачиваемся».

А потом, словно доброе божество добавило последний штрих к моему наваждению, снаружи проехал лоточник, и до меня снова донеслись крики торговца лапшой с вонтонами, крутившего педали тележки напротив дома, и «тут-тук» его деревянной трещотки.

Я скучал по тебе, друг мой.

«И я по тебе тоже».

Было еще сравнительно рано, когда мы решили поужинать в популярном ресторане «Ньоня». Еда там, как обычно у китайских переселенцев, прибывших в Малайю во времена британского владычества и впитавших малайские традиции и обычаи, была смесью китайской и малайской. Китайцы-ньоня славились умением готовить превосходные блюда, я нигде в мире не пробовал ничего подобного. Я с предвкушением смотрел, как на лице Митико смешались изумление, восторг, восхищение и наслаждение, когда она пробовала куриное карри-капитан с легкой подливой из кокосового молока, откусывала отак-отаки дже-ху-чар, запивая все горячим жасминовым чаем. Она попробовала все блюда, но я заметил, что она клала их на тарелку очень маленькими порциями; хотелось надеяться, что этот день не очень ее утомил.

– С тех пор как я заболела, я не могу много есть. Но здесь все очень вкусно. Неудивительно, что мне говорили, что еда – это местное хобби.

– Еще одна причина, почему я так привязан к этому месту, – улыбнулся я.

– Вам нужно чаще улыбаться. Вас это очень молодит.

Рестораном заправляли три дамы; Мэри Чонг, самая молодая из них, принесла чайник с чаем и остановилась перекинуться с нами парой слов. Она тоже знала меня с давних пор. Но Сесилия, старшая, увидев меня, нахмурилась и ушла на кухню.

– Как дела в ресторане? – задал я обычный вопрос.

Внутри помещение было закоптелым и обшарпанным. Я помнил, как они открылись, почти двадцать лет тому назад. Куда бы я ни уезжал, первым местом, в которое я заходил по возвращении, был этот ресторанчик.

– Не очень, – вздохнула она. – Молодежь все больше сидит по новым американским кофейням. У нас же в основном старая клиентура. Мы вас давненько не видели, хотя слышали кое-что.

– Да, Мэри, все эти слухи – чистая правда. Я решил спиться до смерти.

– Тогда лучше просто объешьтесь до смерти у нас в ресторане. Наша еда уж точно повкуснее будет вашего совиньон-блана.

Я поднял бровь. С вином они угадали. Митико рассмеялась.

Мэри обратилась к ней, слегка посерьезнв:

– Вы ведь японка? Филип рассказывал вам, как во время войны спас моего мужа?

– Черт побери, Мэри, – произнес я.

– Вам меня не остановить. Я всем говорю, и знакомым, и туристам, которые к нам заходят. Многие думают, что во время войны он был коллаборационистом, но он спас жизнь моему мужу и многим моим соседям.

– Не все думают, как вы. И у них есть на то причины. Вы же знаете, почему Сесилия отказывается меня обслуживать. – Я знал, что Митико заметила ее уход. – Я был с японцами, когда они выволокли из толпы ее отца и убили его. Я должен был зачитывать фамилии осужденных.

– Они вас не знают, – быстро и уверенно ответила Мэри.

– Я ем здесь в последний раз.

– Ха! Вы всегда так говорите, но вы нигде не найдете такой же кухни, как моя, и вам это известно, – заявила Мэри и, зная, что последнее слово осталось за ней, вернулась на кухню.

– Прошу прощения за все это, – сказал я Митико.

Она пожала тонкими плечами, не давая себе труда скрыть, что ситуация ее забавляла.

– Как вы спасли ее мужа?

– Это не имеет значения, – ответил я.

Мне не хотелось об этом говорить. В ресторане было жарко, и от чая меня бросило в пот.

– Теперь вы знаете, что стало с отцовскими бабочками. Но я так и не узнал, что стало с его коллекцией керисов. Он слишком хорошо их спрятал перед обыском кэмпэнтай.

– Вы искали их в доме?

– Проверил каждый дюйм, но безуспешно. Может быть, кэмпэнтай все же забрала их. Во время оккупации владение оружием было запрещено. Как в феодальной Японии.

Лицо Митико стало отстраненным, и это меня обеспокоило.

– В чем дело, вам плохо?

Она покачала головой:

– Кажется, я знаю, где ваш отец спрятал кинжалы.

Я ни капли ей не поверил, но решил подыграть.

– Где? Вы мне скажете?

– Не скажу. Покажу.

Она отказалась продолжать разговор на эту тему и через какое-то время попросила меня вернуться к рассказу.