Глава 16

Я начал работать в «Хаттон и сыновья» в начале сорокового года, следуя по пятам за отцом и постигая азы бизнеса. Впервые в жизни я узнал его по-настоящему. Отец вел переговоры жестко и расчетливо, но при необходимости проявлял гибкость: в неписаных традициях и правилах малайских купцов он ориентировался, как рыба в воде, и ему не было равных в торговле с китайцами. Он знал, когда надавить на них, а когда ради сохраниния лица позволить одержать верх, тем самым обеспечивая бо́льшую победу для всех участвующих сторон.

Мне пришлось урезать поездки к Эндо-сану, потому что отец хотел, чтобы я придерживался такого же, как у него, рабочего графика. Он выделил мне отдельный кабинет, маленькую коморку, которую раньше ни к чему не могли приспособить. Сотрудники называли меня туан-кечил, «маленький начальник», и каждое утро, когда мы проходили в стеклянные с деревянными рамами двери, нас приветствовал охранник-сикх. Когда я впервые зашел в знание компании, меня охватило странное чувство. В детстве я иногда навещал отца и играл за его рабочим столом, но теперь все было по-другому. В тот день я почувствовал, что присоединился к традиции; я словно занял свое место среди тех, кто приплыл на Пенанг столетие назад. Шахматный черно-белый мраморный пол в холле, медленно вращавшиеся под потолком вентиляторы, большие круглые колонны и тишина, нарушаемая только стуком печатных машинок и телефонными звонками, меня взволновали, и я понял, почему отец сделал контору своим святилищем.

Он выразил мои чувства, сказав:

– Здесь чувствуется ход времени, верно?

– Да, – ответил я.

Отец протянул руку и резким движением поправил на мне воротник и галстук.

– Ну, давай. Пойдем, наживем побольше денег.

– Ты говоришь как настоящий китаец, – заметил я, и он широко улыбнулся.

Я во всех подробностях узнал о наших предприятиях. Мы владели тремя миллионами гектаров каучуковых плантаций по всей Малайе, четырьмя оловянными рудниками в Пераке и Селангоре, лесопилками, перечными плантациями, пароходной линией, фруктовыми садами и прочей собственностью. Отец практически постоянно был на телефоне, и госпожа Тэо, его незаменимая секретарша-китаянка, весь день проводила на ногах, бегая между кабинетами в поисках нужных папок. Моя помощь заключалась в составлении сводок по отчетам для господина Скотта и отца и проверке документации на экспорт, который целиком шел в Англию.

Иногда меня посылали в портовые склады на Вельд Ки, присмотреть за кули или проследить за разгрузкой товара. На складах – в длинных рядах пакгаузов, выходивших к гавани, – было темно и жарко, и большинство хранилищ были под крышу из рифленого железа заполнены мешками с душистым перцем и перцем-чили, гвоздикой, корицей или бадьяном. Там было терпимо, но я не выносил те склады, где хранились листы копченого каучука. Их вонь впитывалась в одежду и волосы. Я возвращался в контору с прилипшей к телу рубашкой и распущенным галстуком и тут же опрокидывал в себя чайник чая, приготовленного госпожой Тэо.

Вскоре мне пришлось ездить в порт каждый день, потому что компартия Малайи подбивала кули-индийцев отложить полотенца для пота и выйти на общенациональную забастовку.

Однажды утром отец позвал меня в свой кабинет. Он уже несколько минут разговаривал по телефону с управляющим, господином Цзинем. Тот находился в состоянии, близком к панике, и кричал в трубку так громко, что я все прекрасно слышал: «Чертовы красные снова заварили кашу, что мне делать?»

– Разве правительство не запретило эту партию? – спросил я у отца.

– Это не мешает им лезть к нашим рабочим, – ответил он, надевая пиджак.

Мы отправились в пакгаузы. Когда мы перешли Бич-стрит, чтобы выйти к порту, у ворот уже собиралась толпа. Отец выругался: «Ублюдки!» На деревянном ящике стоял индиец и выкрикивал антибританские лозунги. Увидев нас, оратор повысил голос:

– Вот идут те, кто вас угнетает, эксплуатирует вас, как рабов, и платит гроши, которых не хватит накормить собаку!

Рядом с ним стояла кучка опрятно одетых китайцев, хранивших молчание.

– Они из КПМ, – прошептал мне отец.

Некоторые рабочие поддержали было оратора, но, увидев Ноэля Хаттона, снизили голоса и стушевались. На фоне молчания толпы голос индийца звучал еще пронзительнее. Он потряс кулаком.

– Чего вы боитесь? Почему дрожите, как слабаки?

Отец вышел в центр расступившейся перед ним толпы.

– Всякий, кто захочет присоединиться к этим смутьянам, волен это сделать, – сказал он по-малайски, на языке большинства рабочих. – Только завтра пусть не выходит на работу.

Он повторил то же на хок-кьеньском и повернулся кругом, глядя в глаза каждому.

– Те, кто решил связаться с этой макакой, пусть немедленно убираются с моей территории. Ваши имена будут опубликованы, и я позабочусь о том, чтобы вас никто больше не нанял.

Рабочие рассерженно загудели.

Китайский кули поднял изогнутый железный лом, из тех, которыми рабочие снимали джутовые мешки с деревянных поддонов, и бросился к нам. Отец бесстрашно остался стоять на месте. Я был готов сорваться и оттолкнуть его в сторону, но тут кули занес лом, и отец нанес ему удар в лицо, с хрустом сломав нос. Кули упал на колени, прикрыв ладонями размозженный нос; лом со звоном упал на землю. Рабочие разразились криками и бросились на помощь поверженному товарищу.

Один из докеров схватил цепь и стал медленно обходить отца.

– Позволь мне, – сказал я, ожидая, что он прикажет мне замолчать и отойти в сторону.

К моему удивлению, он сказал: «Он твой», – и отступил.

Я подошел ближе, и рабочие принялись скандировать, двигаясь в унисон. Кули был мускулистым и широкоплечим мужчиной, закаленным тяжелым трудом, с огрызком косички, срезанной много лет назад, когда маньчжуров сбросили с Трона Дракона. Я видел, как ему подобные поднимают на плечи и несут по сотне фунтов риса, по пути не переставая сквернословить, смеяться и распевать деревенские похабные песни.

Кули начал раскручивать цепь быстрее, а я терпеливо выжидал подходящего момента. Мне не хотелось начинать первому, потому что он мог хлестнуть цепью, как хорошо размятым кнутом, и оттяпать мне пол-лица.

Он замахнулся, резко согнув кисть, конец цепи мотнулся вперед, но я отклонил туловище и легко увернулся. Он подтянул ее обратно и снова завертел, еще быстрее, так, что цепь запела, выписывая в воздухе восьмерку. Кули поднял руку, чтобы стегнуть меня, но я шагнул вперед и, вытянув руки, с силой толкнул его, когда он отклонился назад для замаха, лишив равновесия. Мои руки обвились вокруг его, поймали цепь, и, когда он пошатнулся, я обхватил его запястья в замок. Все услышали громкий хруст – я сломал ему кисть. Кули страшно закричал и упал на колени, прижимая к себе руку, как подстреленный зверь лапу. Я упруго крутанулся на пятке и ударил его ногой в челюсть. Хруст размозженной кости был еще громче, чем когда сломалось запястье.

Рабочие и члены КПМ в ужасе застыли, но ненадолго. Прибыла полиция, и они бросились врассыпную по переулкам и проходам между пакгаузами.

Отец подошел ко мне и взял за плечи.

– Ты в порядке?

– Да, – ответил я.

Во время схватки я был совершенно спокоен, а теперь обнаружил, что весь трясусь, – и это привело меня в замешательство. Как реакция задергалась икроножная мышца. Я сделал несколько глубоких вдохов, втягивая их в самую глубину живота, и вскоре мир восстановил равновесие. Впервые в жизни я нанес травму другому человеку, и чувство вины во мне боролось с эмоциональным подъемом.

Образ отца, ломающего нос кули, было трудно принять. Думаю, дети меньше всего ожидают увидеть родителей дерущимися в кулачном бою и еще меньше – ломающими чужие носы. И я мог сказать про него то же: отец никогда не ожидал увидеть, как один из его сыновей делает то, что сделал я. Он уставился на меня неподвижным взглядом.

– Уроки господина Эндо?

Я кивнул, и он покачал головой.

– А это что было? – задал я встречный вопрос, имитируя боксерский удар.

– А, это? Кубок Оксфорда одиннадцатого года: я выступал за Тринити в полусреднем весе.

Напряжение боя схлынуло, и я рассмеялся. И коротко обнял отца, чем удивил нас обоих.

* * *

Сороковой досчитал последние минуты, наступил новый год. Я в некотором замешательств следил за тем, как быстро мелькали месяцы. Несмотря на ухудшающуюся военную ситуацию в Европе и Китае, дел было невпроворот. Мне столькому нужно было научиться, а отец был строгим начальником: часто засиживался в конторе допоздна и ожидал от меня того же. Хотя он и согласился с тем, что я продолжу брать уроки у Эндо-сана, всякий раз, когда я уходил с работы раньше, чем справлялся со всем, что отец запланировал для меня на день, на его лице мелькала гримаса раздражения.

У Эндо-сана вдруг тоже появилось много работы; он все чаще отсутствовал на Пенанге, и нам было трудно придерживаться регулярных занятий, поэтому он очень сердился, если мне приходилось опаздывать, пусть даже совсем чуть-чуть.

Я понимал, что Ноэль использовал работу как средство заставить меня пропускать занятия. Однажды я вошел к нему в кабинет и сел напротив.

– В те вечера, когда запланирована тренировка с Эндо-саном, ты всегда заставляешь меня задерживаться на работе.

Он не стал это отрицать.

– Я бы предпочел, чтобы ты ездил к нему пореже. Мне делают замечания насчет компании, которую ты водишь.

– Кто?

– Люди в городе. Наши партнеры.

Отец имел в виду представителей китайской торговой диаспоры, с которыми у него были давние и обширные связи.

– И что ты им ответил?

– Что это их не касается.

Несмотря на раздражение, я был тронут его заступничеством.

– Моя дружба с японцем вредит компании? – осторожно спросил я.

– В настоящее время нет. Но рано или поздно тебе придется выбирать между обучением у господина Эндо и сохранением лица нашей фирмы.

– Этот выбор для меня невозможен. Я обещал, что выучусь у него всему, чему он может меня обучить, а ты сам нас всегда учил, не могу нарушить слово.

Я встал.

– Мне пора. У меня тренировка.

– Я беспокоюсь не только о фирме. Мне совсем не хочется, чтобы ты оказался между двумя враждующими сторонами и из-за этого пострадал.

Я остановился на пороге.

– Я найду способ удержать равновесие.

Мой голос прозвучал увереннее, чем я себя чувствовал.

Несмотря на первоначальное нежелание работать в семейной компании, Уильям, к удовлетворению отца, постепенно втянулся в работу. Я знал, что эта вынужденная капитуляция перед отцовскими требованиями по-прежнему его раздражала, но брат хорошо это скрывал.

Так или иначе, у Уильяма появилась другая страсть. Однажды в воскресенье, когда я не поехал к Эндо-сану из-за слишком сильного дождя, он вошел ко мне в комнату с маленькой коробкой и положил мне на кровать. Открыл ее и достал фотоаппарат.

– Посмотри! Я заказал его в Сингапуре, только что привезли.

Я взял у него «лейку» и стал ее рассматривать. Фотоаппарат Эндо-сана был предыдущей модели, но в целом такой же. Уильям разорвал коробку пополам.

– В чем дело?

– Здесь нет инструкции!

Он в отчаянии потряс коробкой, и я заметил:

– Ты сейчас похож на мартышку из ботанического сада, которая разорвала пакет с едой.

Вид у него был несчастный, и мне стало его жаль. Внезапно меня снова резанули отцовские слова, сказанные больше года назад в библиотеке, когда я помогал расставлять книги: «Ты всегда отстраняешься, пытаешься не быть частью семьи».

– Постой, – сказал я. – Я умею им пользоваться.

Брат не поверил, но я показал ему – и он скоро убедился, что я был почти профессионалом. Да и как было не быть им, после того как я столько наблюдал, как это делает Эндо-сан, и помогал ему.

– Ты мастер, – соизволил признать он.

– Должен же я был чему-то научиться за все то время, пока ты заставлял меня помогать разбираться с твоими игрушками и постройками.

– А ты всегда отлынивал. Тебе больше нравилось в одиночку слоняться по пляжу.

Я понял то, чего он не высказал. Уильяма всегда влекло к механизмам или чему-то затейливо сконструированному. Всякую новую штуковину он всегда показывал мне в надежде, что разделю его восторг. Но я не разделял, и мне сейчас пришло в голову, что на самом деле он не игрушками хотел меня увлечь, а укрепить то, что нас связывало. Мне захотелось сказать это, показать, что я все понял, но годы самоизоляции мешали сломать возведенные баррикады. Я чувствовал себя узником, который видит мир за пределами камеры, но не может до него дотянуться.

Да и смог ли бы Уильям понять мое положение? Он никогда не сомневался в собственном месте в жизни, занятом с рождения. Ему никогда не приходилось драться с одноклассниками из-за происхождения, никогда не приходилось ловить снисходительные взгляды окружающих, будь то слуги, или друзья, или деловые партнеры отца. Ему никогда не приходилось чувствовать себя подкидышем в собственном доме.

Под моим пристальным взглядом Уильям явно чувствовал себя неловко. Мне хотелось заговорить, сказать, что его усилия не пропали даром. Но тогда я не смог открыть ему, насколько сильно меня изменили уроки Эндо-сана, благодаря которым я все лучше понимал свои отношения с семьей. Мне казалось, что Уильям не поймет чувства уверенности, которое вселил в меня мой сэнсэй. Укрепляя мое тело, Эндо-сан, как и обещал, укреплял мой разум. Постепенно это дало мне способность объединить противоборствующие стихии своей жизни и достичь равновесия.

Уильям подошел к окну.

– Тучи уходят. Пошли, посмотрим, как он работает. Если ты его не сломал.

Остаток для мы провели в саду. Новый фотоаппарат оказался намного лучше того, что был у Эндо-сана. Делая снимки, Уильям сказал, что он рад тому, что я тоже начал работать у отца, потому что мы теперь сможем вместе обедать в городе. Эдвард часто бывал в отъезде в Паханге, или Селангоре, или в Куала-Лумпуре. Война в Европе повысила спрос на олово и каучук, и мы все, включая Изабель, были заняты заполнением заказов и организацией транспортировки и отправки грузов.

– Уже слишком темно, и дождь, кажется, пошел, – сказал я часом спустя.

Мы прикончили весь запас пленки, но теперь, по крайней мере, Уильям чувствовал себя с фотоаппаратом уверенно. На подъездной аллее, у фонтана, я остановился и рассказал брату про поездку к деду.

– Помнишь, когда мы…

– Ловили стрекоз? Конечно, – ответил Уильям. – Мы были просто засранцами.

– Теперь я знаю, почему мама так строго нас за это наказывала.

Он выслушал мой рассказ и вздохнул.

– Мне жаль.

– Мне тоже. Но теперь уже слишком поздно.

Он закинул руку мне на плечи и обнял. На миг я снова стал маленьким мальчиком, а он – старшим братом, с которым мы всегда влипали в неприятности, тем, кого отец встречал вопросом: «Ну, что вы на этот раз затеяли?»

Я протянул ладонь и поймал начало нового ливня.

– Твой фотоаппарат намокнет. Пошли в дом.

В течение дня мы с Уильямом редко виделись, хотя и работали в одном здании. Он предложил ходить вместе обедать в китайский ресторанчик за углом от конторы. Платил всегда он. «Я зарабатываю больше, чем те крохи, которые отец тебе платит. Нет, не спорь. Я тоже через это прошел». И я всегда заказывал фирменные банановые блинчики. «Ты каждый день ешь одну и ту же дрянь», – жаловался Уильям.

Обычно мы встречались в ресторане перед обедом, чтобы занять столик получше. Как-то раз он опоздал. Я сидел в ресторане и наблюдая за прибывающей толпой.

– Почему ты задержался?

Уильям сел, и я понял, что он чем-то взволнован.

– Тебе придется как-то исхитриться и сообщить старику, что я записался на флот.

Я знал, что Уильям по-прежнему был недоволен тем, что уехал из Лондона, хотя с тех пор прошло уже больше года, и на работе я старался облегчить его участь, перетянув на себя самые скучные обязанности, которые раньше доставались ему. Но его новость меня обескуражила. Если он покинет Пенанг, мне будет его не хватать.

– Черт, он будет в ярости! Почему я?

– Ну, потому что ты – самый младший, и я могу тебе приказать, и, э-э, еще… потому что он склонен тебе потакать.

– Он не мне склонен потакать. Эта честь принадлежит Изабель. Кстати, почему бы тебе не попросить…

– Мы так не думаем, – парировал Уильям. Было очевидно, что с Изабель он уже все обсудил. – В любом случае, не думаю, что он прямо полезет на стену. В Англию меня не пошлют. Это местный флот. Ну… в Сингапуре. На случай, если японцы сойдут с ума и нападут на нас. И я обещал проработать здесь год, и год прошел. Обещание я выполнил.

Он обвел рукой ресторан. Несмотря на заляпанный жиром плиточный пол, грязные лопасти вентиляторов под потолком и грубых официантов, еда в этом заведении была лучшей в городе.

– Заметил? Здесь одни старики. Вся молодежь ушла сражаться.

– Ну, и скажи ему сам. Тебе лучше выложить все напрямую, чем ходить вокруг да около. Он терпеть этого не может.

– Хоть постой рядом, когда я буду говорить.

Несмотря на уже возникшее чувство утраты, я не смог сдержать улыбки. Передо мной сидел мужчина, которому хватило смелости собраться на войну, но который все еще боялся отца. Вид у Уильяма был умоляющий, и я согласился.

– Правда? Постоишь?

– Да-да. Постою. Пошли. Работа ждет.

В тот же вечер, наблюдая, как отец гуляет по саду и кормит карпа, я размышлял о его жизни, о том, как ему должно было быть одиноко после смерти обеих жен. Если любовница могла согреть ему постель, то, возможно, она могла бы согреть ему сердце. Ради него я наделся, что могла бы. После нашего разговора в библиотеке я больше не сомневался, что отец любил мою мать и что они с ней обрели, пусть всего лишь на миг, свое место в мире.

Я позвал Уильяма.

– По-моему, сейчас удачное время ему рассказать.

Мы вышли в сумерки. Вниз по улице садовник Хардвиков жег листья, и запах дыма оттенял свет сладостью и печалью. Когда мы прошли мимо фонтана и пальмовой рощицы, гравий на дорожке захрустел, словно размалываемый лед. Я взглянул на фонтан и снова сравнил его со стоявшим в саду у деда. Мне хотелось думать, что он давал матери хоть какое-то утешение.

Я обернулся и посмотрел на дом, его громада давала ощущение безопасности. Дом нависал надо мной как кровный защитник. Я кожей чувствовал его присутствие и на более глубоком уровне нашу с ним связь. Пока мы махали отцу, я спрашивал себя, чувствует ли Уильям нечто подобное.

Закатное солнце, окутавшее все шафрановой дымкой, и деревья с травой казались припорошенными золотой пылью. Ряды лилий вдоль подъездной аллеи наполняли воздух тонким ароматом. Отец выбросил в пруд остаток хлебных крошек, отряхнул ладони друг о друга и спросил:

– Ну, что вы на этот раз затеяли?

Уильям начал говорить, и его срывавшийся поначалу голос набирал уверенность, как родник становится ручьем, а ручей – полноводной рекой. Я увидел лицо отца, когда река впала в море. Гнев сменился печалью, перешедшей в согласие. Он медленно качал головой, но Уильям понял, что гроза миновала.

– Думаю, нам всем стоит поступать так, как мы считаем правильным, – сказал отец, обняв нас за плечи, и мы пошли обратно. Дом успел наполниться теплым сияющим светом, как китайский бумажный фонарик, и вдруг показался таким же хрупким.

Когда мы вошли внутрь, отец спросил:

– Как насчет праздника? Мы уже так давно ничего не устраивали. Будет Уильяму прощальная вечеринка. Устроим что-нибудь экстравагантное и легкомысленное, а то неизвестно, выдастся ли еще такая возможность.

Судя по голосу, отец уже видел признаки того, что война придет в Малайю и что наш старый уклад навеки смоет ее волной.

– Вы все так быстро выросли, – продолжал он, переводя взгляд с меня на Уильяма и потом на Изабель, которая вышла сказать, что ужин скоро будет готов. – Ну, кто поможет мне все устроить?

– Я, – откликнулся я одновременно с Уильямом, который, указав на меня, заявил: «Он».

Отец улыбнулся, радуясь, что я наконец стал частью семьи.

Я стал реже видеться с Эндо-саном, который все чаще бывал в отъезде. Каждый раз по возвращении он усиливал интенсивность тренировок, но потом стал уезжать так надолго, что организовал для меня тренировки в японском консульстве с телохранителями.

Консульство располагалось не очень далеко он нашего дома, в тихом предместье Джесселтон-Хайтс по соседству с Пенангским жокейским клубом. Я отправился туда на велосипеде. Когда часовой взмахом руки пропустил меня внутрь, чтобы не наткнуться на Хироси, я припарковал велосипед за посадкой манговых деревьев. Додзё был в отдельном здании, в стороне от консульской службы, рядом с кухней. Запах пищи пробудил во мне аппетит, но стоило мне войти и взглянуть на партнеров по тренировке, как мой аппетит улетучился. Вид у них был крепкий и мрачный, и я скоро убедился, насколько они свирепы. Все они были военными. С самого первого дня, с той минуты, как я им поклонился, мне пришлось несладко. Мне пришлось изменить стиль и начать обдумывать каждый удар, целясь в их болевые точки, как показывал Кон, вместо того чтобы бить в грудь или лицо. Тем самым я оказался с ними почти на одном уровне, хотя некоторые, выходцы с острова Окинава, бились не на жизнь, а на смерть, используя технику карате – «путь пустой руки». Когда несколько веков назад Япония подчинила Окинаву, новые правители запретили жителям владеть оружием, поэтому крестьяне были вынуждены тренироваться с применением традиционных крестьянских орудий, таких как цепы и серпы. Их основным оружием стали руки, закаленные и огрубевшие за годы практики. Получить удар такой рукой было не шуткой. Горо, мой основной спарринг-партнер, пробил мою защиту и задвинул кулак мне под ребра, и я полетел на пол. Несколько секунд я переводил дух, грудина горела от боли, которая разливалась по ней ядовитым химикатом. Я знал, что должен встать. В голове прозвучал голос Эндо-сана: «Мы не можем позволить себе роскошь разлеживаться на полу».

Горо рассмеялся.

– Китаец! Хуже, полукровка! – заявил он и пошел тренироваться с друзьями.

Я с усилием встал и уселся на скамейку. Согнувшись, я пытался унять тошноту, чтобы не опозориться еще больше или, еще хуже, опозорить Эндо-сана. Горо относился к персоналу консульства, хотя я не знал, чем именно он занимается. Ему было слегка за тридцать, и в его лице была какая-то грубость, которая не вызвала у меня ни симпатии, ни доверия. Горо был ярым последователем карате и на другие стили боевых искусств смотрел свысока.

Вечером того же дня, на острове, Эндо-сан растер мне грудь своей камфарной мазью.

– Тебе предстоит встречаться с разными людьми. Некоторые – хорошие, некоторые же такие, как Горо-сан. Тебе нужно подготовиться.

Я больше не спрашивал, к чему нужно готовиться: полагаю, глубоко в душе я уже знал ответ.

Я наблюдал за тем, как учитель ходит по дому, готовя нам ужин. Я подумал про тот день, когда он, выйдя из моря, вошел в мою жизнь и совершенно ее изменил. За это время наша близость упрочилась, мы жили, подчиняясь установившемуся между нами страстному распорядку, хотя по-прежнему изо всех сил старались не появляться вместе на публике. Антияпонские настроения были на пике и постоянно подпитывались кампанией помощи Китаю. Но всегда находился повод, будь то прием или ситуация на работе, когда нам с ним приходилось сталкиваться. Тогда мы вели вежливые беседы, наполненные осторожными ссылками на нашу жизнь. Мы усовершенствовали наш собственный язык до такой степени, что разговор о проведенной накануне вечером тренировке на публике превращался в рассуждения о требованиях рабочих-докеров.

У Эндо-сана прибавилось седины в волосах, и вид был усталым. Я вспоминал о проведенных с ним вечерах и вещах, о которых мы говорили. Он освободил мой разум и заставил его запылать, использовав свой разум как спичку. Я поблагодарил его за мазь.

– Приятный запах.

– Не особенно привыкай. – Он убрал флакон и сел рядом со мной у очага.

– В чем дело?

Мне хотелось спросить его, почему в консульстве столько военных. Помимо прочего, это беспокоило меня больше всего. Те скупщики каучука, которых я встретил в Кампонг-Пангкоре, – чем они на самом деле занимались? Я вспоминал вопросы, которые Эндо-сан часто мне задавал, и перед мысленным взором всплыли коробки сделанных им фотографий. Меня тревожили его частые разъезды по стране. Чем именно он занимался?

Но как было спросить? И – этого я боялся еще больше – каковы были бы ответы и как они повлияли бы на нашу с ним связь?

Он повторил вопрос, и я понял, что никогда не смогу произнести вслух свои вопросы и сомнения. Возможно, уже тогда я знал правду, но предпочитал ее не замечать, отпихнуть в сторону. Моя привязанность к нему была так сильна, что я принимал его без нужды в объяснениях. Уже тогда я любил его, хотя и не понимал этого, потому что никогда никого не любил прежде.

– Помните, как в нашу первую встречу вы сказали мне, как красиво выглядит море? – тихо спросил я.

Через двери-сёдзи виднелся усыпанный звездами кусочек ночного неба, затерявшийся между крон деревьев. Вдали летел к берегу прибой, с шипением тая на песке.

Он улыбнулся и глухо промолвил:

– Помню. Я увидел, как растаял твой взгляд. Словно камень превратился в мед.

Мысли роились в голове, как рой одурманенных бабочек: заботиться о нем, готовить ему еду, провести всю свою жизнь, обучаясь под его руководством, – мысли, которые навсегда останутся мыслями, никогда не воплотятся в реальность, раз уж даже признавать наше знакомство на людях было рискованно. Простые вещи, которые другие принимают как должное.

– О чем ты думаешь? – спросил Эндо-сан, зевая.

И я ответил, без малейшего намека на грусть о том, как устроен мир:

– О бабочках.