Книга: История России с древнейших времен. Том 1. От возникновения Руси до правления Князя Ярослава I 1054 г.
Назад: ГЛАВА ВТОРАЯ
Дальше: ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Славянское племя. – Его движение. – Венеды Тацита. – Анты и сербы. – Движение славянских племен, по русскому начальному летописцу. – Родовой быт славян. – Города. – Нравы и обычаи. – Гостеприимство. – Обращение с пленными. – Брак. – Погребение. – Жилища. – Образ ведения войны. – Религия. – Финское племя. – Литовское племя. – Ятвяги. – Готское движение. – Гунны. – Авары. – Козары. – Варяги. – Русь.

 

Славянское племя не помнит о своем приходе из Азии, о вожде, который вывел его оттуда, но оно сохранило предание о своем первоначальном пребывании на берегах Дуная, о движении оттуда на север и потом о вторичном движении на север и восток, вследствие натиска какого-то сильного врага. Это предание заключает в себе факт, не подлежащий никакому сомнению, древнее пребывание славян в придунайских странах оставило ясные следы в местных названиях; сильных врагов у славян на Дунае было много: с запада – кельты, с севера – германцы, с юга – римляне, с востока – азиатские орды; только на северо-восток открыт был свободный путь, только на северо-востоке славянское племя могло найти себе убежище, где, хотя не без сильных препятствий, успело основать государство и укрепить его в уединении, вдалеке от сильных натисков и влияний Запада, до тех пор, пока оно, собравши силы, могло уже без опасения за свою независимость выступить на поприще и обнаружить с своей стороны влияние и на восток и на запад.
Вот это предание о первоначальном месте жительства славян и движениях их, как оно читается у нашего русского летописца: «спустя много времени после вавилонского столпотворения, сели славяне по Дунаю, где теперь земля Венгерская и Болгарская. От тех славян разошлись по земле племена и прозвались своими именами, где которое племя село на каком месте; одни пришли и сели на реке именем Морава и прозвались моравами, другие назвались чехами; а вот тоже славяне – хорваты белые, сербы и хорутане. Когда волхи нашли на славян дунайских, поселились среди них и начали насильничать, то те славяне (т. е. моравы и чехи) двинулись, сели на Висле реке и прозвались ляхами, а от тех ляхов прозвались поляне (поляки), к племени же ляхов принадлежат лутичи, мазовшане и поморяне. Также и эти славяне (т. е. хорваты белые, сербы и хорутане) двинулись и сели по Днепру» и проч. Довольствуясь достоверностью явления, мы не станем входить в исследование вопроса о том, кто был этот могущественный враг, потеснивший славян из подунайских жилищ их. Писатели первого века нашего летосчисления знают славян под именем венедов около Вислы, между племенами сарматскими, финскими и германскими, встречается у них и имя сербов далее к востоку. Краткие указания о быте славян – венедов впервые встречаем у Тацита: Тацит сначала обнаруживает сомнение, к каким племенам причислить венедов, к германским или сарматским? Они много приняли из сарматских нравов, говорит он, потому что как разбойники скитаются по стране, лежащей между певцинами и финнами. Из этих слов мы видим, что в глазах Тацита, венеды были похожи на сарматов суровостию нравов; венеды в первом веке по р. х. отличались воинственным движением – знак еще неустановившейся жизни, недавнего переселения. Нравами венеды показались Тациту похожи на сарматов, но когда он вгляделся внимательнее в их быт, то нашелся принужденным сказать, что скорее их следует отнести к племенам европейским: они, говорит Тацит, строят дома, носят щиты и сражаются пеши, – все это совершенно отлично от сарматов, живущих в кибитке и на лошади. Таким образом, первое достоверное известие о быте славян представляет их нам народом оседлым, резко отличным от кочевников; в первый раз славянин выводится на историческую сцену в виде европейского воина – пеш и со щитом. Писатели следующих веков постоянно упоминают между главными народами Сарматии – венедов, а далее на востоке – сербов. В половине VI века известия о племенах и жилищах славянских становятся несколько точнее: по Иорнанду, многочисленное племя венедов разделялось на два народа – славян, живших от верховья Вислы на восток до Днепра, и антов, которые были сильнее первых и жили в странах припонтийских, от Днепра до Днестра. Прокопий знает также славян и антов, прибавляя, что в древности оба народа были известны под одним общим именем споров, в котором новейшие исследователи не без вероятности видят сербов. Прокопий говорит, что на берегах Азовского моря живут утургуры, а пространство дальше от них к северу занимают бесчисленные народы антов.
От этих неопределенных указаний иностранных писателей перейдем теперь к точнейшим указаниям нашего начального летописца о расселениях восточных славянских племен, вошедших в состав Русского государства. Об этом расселении летопись говорит в трех местах; в первом месте говорится, что восточная отрасль славян, т. е. хорваты белые, сербы и хорутане, будучи потеснены врагом, двинулись на северо-восток, и одни сели по Днепру и назвались полянами, а другие – древлянами, потому что сели в лесах; далее сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами; некоторые сели на Двине и назвались полочанами, от имени речки Полоты, впадающей в Двину. Часть славян села также около озера Ильменя и прозвалась своим именем – славянами, эти славяне построили город и назвали его Новгородом, остальные славяне сели по Десне, по Семи, по Суле и назвались севером или северянами. В другом месте говорится, что у полян было свое княженье, у древлян – свое, у дреговичей – свое, у славян – свое в Новгороде, у полочан – свое. От них же, т. е. от полочан, кривичи, которые сидят на верховьях Волги, Двины и Днепра, у них город Смоленск; от них – северяне. Потом тут же перечисляются племена в таком порядке: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, север с прибавкою бужан, назвавшихся так по реке Бугу и прозванных после волынянами. Наконец, в третьем месте говоря о полянах и древлянах, с подтверждением, что они племени славянского, летописец прибавляет еще радимичей и вятичей, которые происходят от ляхов, т. е. от западных славян: были два брата в ляхах, Радим и Вятко; Радим пришел и сел с родом своим на реке Соже, а Вятко – на Оке. Тут же прибавлены хорваты, потом дулебы, жившие по Бугу, где во время летописца были уже волыняне; наконец, угличи и тиверцы, сидевшие по Днестру, до самого моря и Дуная, многочисленные племена, у которых были города, существовавшие до времен летописца.
Из первого известия видно, что восточные славяне двинулись от хорватов, из нынешней Галиции, прямо на восток до Днепра – то были древляне и поляне. Потом славянское народонаселение стало распространяться на север по правому берегу Днепра; между Припятью и Двиною явились дреговичи, за ними по Двине, опять прямо на север – полочане и, наконец, славяне новгородские. Кривичи пропущены в первом известии; летописец прямо переходит к ближайшим к Киеву северянам, на восточный берег Днепра, к Десне, Семи и Суле. Другое известие дополняет и объясняет первое: здесь сначала летописец пересчитывает только пять главных племен на западной стороне – полян, древлян, дреговичей, славян новгородских и полочан, но потом указывает на дальнейшее выселение: от полочан расселились кривичи по верховьям Волги, Двины и Днепра – «от них же кривичи», от кривичей на юг, по Днепру и его притокам – северяне. Следовательно, если принимать буквально известие летописца, то выйдет, что славянское народонаселение двигалось по западной стороне Днепра на север и потом спускалось на юг по восточной стороне этой реки. О других племенах – дулебах, бужанах, угличах и тиверцах, радимичах и вятичах летописец сначала не упоминает ни в первом, ни во втором известии; из этого умолчания имеем право заключить, что означенные племена явились на востоке не вследствие известного толчка от волхов и не имеют связи с перечисленными выше племенами, а явились особо.
Итак, первыми славянскими поселенцами, которых приход и причину его помнит предание, являются древляне и поляне, жители лесов и жители полей; уже эти самые местные причины условливали разницу в нравах обоих племен, большую дикость древлян, большую склонность их жить на счет соседей, от чего терпели поляне. Это последнее племя приобрело особенное значение потому, что городок, среди него основанный, Киев, стал главным городом Русской земли. Насчет основания Киева, как вообще всех древних знаменитых городов, ходили разные предания. Название его, сходное с прилагательной притяжательной формой, заставило предположить имя основателя Кия (Кий – Киев город, как Андрей – Андреев, Петр – Петров); название разных городских урочищ, гор – Щековицы и Хоревицы повели к предположению первых насельников – Щека и Хорива; господствующие понятия заставили связать Кия, Щека и Хорива кровным союзом, предположить в них братьев; название речки Лыбеди увеличило еще эту семью сестрою Лыбедью. Сам летописец предложил очень хорошее объяснение этого производства; Киев перевоз заставлял предполагать Кия перевозчика. Название городища Киевец на Дунае заставило предположить, что основателем обоих было одно и то же лицо; отсюда необходимо другое представление, что Кий был знаменитый владыка рода, ходивший в Царьград, принявший большую честь от императора и построивший на возвратном пути Киевец; позднейшие походы русских киевских князей в Грецию, к Дунаю, естественно, влекли к такому представлению точно так, как господство родовых понятий заставляло летописца предполагать в Кие князя, старейшину рода – «и Кий княжаше в роде своем», – хотя дальний поход в Грецию и желание поселиться на Дунае, в стране более привольной, обличают скорее беспокойного вождя дружины, чем мирного владыку рода. Из этих преданий историк может вывести только то, что жители Дуная и Днепра были единоплеменны, судя по сходству названий Киева и Киевца (если только последнее не явилось на Дунае во времена Святослава), точно так, как можно видеть признак общеславянского родства между племенами в сходстве названий Киева и Куявы польской, не предполагая, впрочем, здесь связи более тесной.
За древлянами следуют дреговичи, поселившиеся между Припятью и Двиною. Название дреговичей встречается у болгарских славян и в Германии. За дреговичами следуют полочане, т. е. кривичи. Старые города у них были: Изборск, Полоцк (от реки Полоты), Смоленск, позднее встречающийся в летописи Торопец (от реки Торопы), у простого народа слывет теперь Кривитепск, Кривич и Кривиг. За кривичами идут славяне новгородские. Во всех названиях племен мы замечаем, что они происходят или от мест, или от имен родоначальников, или называются собственным существительным, как например дулебы; одни только жители Новгорода и окрестных мест «прозвашась своим имянем», как говорит летописец, – славянами. Эта странность может объясниться тем, что славяне ильменские, будучи позднейшими выселенцами от кривичей, не успели приобрести еще для себя видового названия в отличие от соплеменников и удерживали название родовое в отличие от чужеплеменников-финнов, которыми были окружены. Северяне, по летописцу, пошли от кривичей и поселились на реках Десне, Семи и Суле. Названия радимичей и вятичей летописец прямо производит от имен родоначальников и сообщает предание, что оба эти племени происходят от ляхов. Мы не имеем никакого права заподозрить это предание, которое показывает, что эпоха прибытия этих племен не была слишком отдаленна, о нем помнили еще во времена летописца. Что племена эти пришли позднее других, доказывают избранные ими жилища: радимичи поселились на Соже, а вятичи должны были перейти далее на восток, на Оку, потому что земли по Десне, лежащие между Сожью и Окою, уже были заняты северянами.
Касательно дулебов и бужан мы принимаем эти два названия принадлежащими одному и тому же племени, имевшему жилища свои на Западном Буге; в летописи в двух разных известиях эти племена помещены на одинаких местах, с одинаким прибавлением, что как то, так и другое племя после называлось волынянами, и ни в одном известии оба названия не поставлены вместе рядом, но где есть одно, там нет другого. О движении дулебов-бужан летописец не знает: думаем, что их должно рассматривать как отрасль хорватского племени, поселившуюся с незапамятных пор на берегах Буга, на Волыни. Последними племенами к югу летописец считает угличей и тиверцев. В приведенных известиях о расселении племен жилища угличей и тиверцев назначены по Днестру до моря и Дуная: «Улучи (Угличи), Тиверцы седяху по Днестру оли до моря, суть гради их и до сего дне: да то ся зваху от Грек Великая Скуфь». Но есть другое известие, из которого видно, что угличи жили прежде в низовьях Днепра; когда Игорев воевода Свенельд после упорного трехлетнего сопротивления взял их город Пересечен, то они двинулись на запад, перешли Днестр и поселились на западном его берегу, где еще теперь, в Оргеевском уезде Бессарабской области, находится деревня Пересечени или Пересечина, вероятно основанная беглецами в память прежнего их города. Указания летописца на многочисленность тиверцов и угличей, на их упорное сопротивление русским князьям, на их жилища от Днестра, или даже от Дуная до самого Днепра и, может быть, дальше на восток, не оставляют никакого сомнения, что это те самые племена, которые Прокопию и Иорнанду были известны под именем антов.
Что касается быта славянских восточных племен, то начальный летописец оставил нам об нем следующее известие: «каждый жил с своим родом, отдельно, на своих местах, каждый владел родом своим». Мы теперь почти потеряли значение рода, у нас остались производные слова – родня, родство, родственник, мы имеем ограниченное понятие семьи, но предки наши не знали семьи, они знали только род, который означал всю совокупность степеней родства, как самых близких, так и самых отдаленных; род означал и совокупность родственников и каждого из них; первоначально предки наши не понимали никакой общественной связи вне родовой и потому употребляли слово род также в смысле соотечественника, в смысле народа; для означения родовых линий употреблялось слово племя. Единство рода, связь племен поддерживались единым родоначальником, эти родоначальники носили разные названия – старцев, жупанов, владык, князей и проч.; последнее название, как видно, было особенно в употреблении у славян русских и по словопроизводству имеет значение родовое, означает старшего в роде, родоначальника, отца семейства. Существуют различные взгляды на родовой быт: одни представляют его в идиллическом виде, предполагают в нем исключительное господство нежных, родственных отношений, другие, напротив, смотрят на него с противоположной стороны, предполагают суровость отношений между отцом и детьми, между родоначальником и родичами, подавление родственных отношений правительственными, причем приводят в пример семью римскую и германскую, где отец имел право осуждать своих детей на рабство и смерть. Мы заметим, что нельзя представлять себе родового быта идиллически, нельзя забывать о первобытном, младенческом состоянии народа, которого движения, страсти мало чем обуздываются; не надобно забывать, что и у просвещенных народов родственные отношения не исключают вражды, что вражда между родичами считается самою сильною, что родовой быт, по самому существу своему, условливает неопределенность, случайности. Но, с другой стороны, мы не можем вполне разделять и противоположного взгляда: правда, что в быте родовом отец семейства есть вместе и правитель, над которым нет высшей власти, но не знаем, в праве ли мы будем допустить совершенное подавление родственных отношений правительственными, особенно при отсутствии всяких определений; не имеем ли мы права предположить, что родственные отношения в свою очередь смягчали отношения правительственные? Каким образом осудить их на совершенное бездействие даже в быту самом грубом? Владимир имеет право казнить жену, замышлявшую преступление, и хочет воспользоваться своим правом, но входит малютка-сын и меч выпадает из рук отцовских. Здесь главный вопрос не в том, подавлялись ли родственные отношения правительственными, но в том, как выражались самые родственные отношения? Мы не должны только по своим христианским понятиям судить о поступках языческих грубых народов; так, например, отец в семье германской и литовской осуждал на гибель новорожденных детей своих, если семья была уже многочисленна или если новорожденные были слабы, увечны; но такое поведение отцов, приводящее нас в ужас, проистекало у язычников из грубых понятий о родственном сострадании, а не из понятий о деспотической власти отца над детьми; язычники смотрели на жизнь человека с чисто материальной стороны: при господстве физической силы человек слабый был существом самым несчастным, и отнять жизнь у такого существа считалось подвигом сострадания; доказательством тому служит обязанность детей у германцев и литовцев убивать своих престарелых, лишенных сил родителей. Эти обычаи имели место преимущественно у племен воинственных, которые не терпели среди себя людей лишних, слабых и увечных, не могших оказывать помощи на войне, защищать родичей, мстить за их обиды; у племен, живших в стране скудной, стремление предохранить от голодной смерти взрослых заставляло жертвовать младенцами. Но у народа относительно более мирного, земледельческого, живущего в стране обильной, мы не встретим подобных обычаев; так, не встречаем их у наших восточных славян: летописец, говоря о черной стороне языческого быта последних, не упоминает об означенных обычаях; даже у славян померанских, которые по воинственному характеру своему и по соседству с племенами германскими и литовскими являются более похожими на последних, даже и у этих славян с престарелыми и слабыми родителями и родственниками обходились совершенно иначе, чем у германцев и литовцев. Вообще же должно остерегаться делать точные определения первоначальному родовому обществу в том или другом смысле.
Отношения родоначальника к родичам понятны, когда род состоит из одних нисходящих, но когда отец, дед или прадед умирает, то каким образом поддержится единство рода? Оно поддерживалось восстановлением отеческой власти, один из старших родичей занимал отцовское место. Старинная чешская песня говорит: «Когда умрет глава рода, то все дети сообща владеют имением, выбравши себе из роду своего владыку». Так теперь у южных славян, удержавших черты древнего быта, часто деревня состоит из одного рода, который управляется сам собой и сообщается с высшими властями страны посредством своего главы, старшины. Этот старшина не всегда бывает физически старшим в роде, он избирается в свою должность собранием всех родичей, которые торжественно сажают его на первое место под иконы, откуда и в нашей древней истории сохранился обряд и выражение посадить князя. Избранный старшина управляет всеми работами, хранит общественную казну, вносит подати, раздает своим детям и братьям пищу и одежду, наказывает их за проступки; в большие праздники он напоминает о древнем значении владыки рода, как жреца, потому что окруженный всеми родичами кадит иконы. Последующая история Рюрикова княжеского рода показывает, что и в быте наших восточных славян имели место те же самые явления: старший брат обыкновенно заступал место отца для младших. К старшинству последнего родичи привыкали еще при жизни отца: обыкновенно в семье старший сын имеет первое место по отце, пользуется большею доверенностию последнего, является главным исполнителем его воли; в глубокой старости отца заступает совершенно его место в управлении семейными делами; отец при смерти обыкновенно благословляет его на старшинство после себя, ему поручает семью. Таким образом, по смерти отца старший брат, естественно, наследует старшинство, становится в отца место для младших. Младшие братья ничего не теряли с этою переменою: старший имел обязанность блюсти выгоды рода, думать и гадать об этом, иметь всех родичей как душу; права его состояли в уважении, которое оказывали ему как старшему; к нему относились во всех делах, касающихся рода; без его ведома и согласия ничего не делалось, он был распорядителем занятий, раздавателем пищи и одежды, он судил и наказывал, но все эти распоряжения получали силу только при общем согласии, когда все видели, что старший поступает с ними, как отец, наблюдает строгую справедливость; власть, сила старшего основывалась на согласии младших, это согласие было для старшего единственным средством к деятельности, к обнаружению своей власти, вследствие чего младшие были совершенно обеспечены от насилий старшего, могущего действовать только чрез них. Но легко понять, какие следствия могла иметь такая неопределенность прав и отношений: невозможно, чтобы младшие постоянно согласно смотрели на действия старшего; каждый младший, будучи недоволен решением старшего, имел возможность восстать против этого решения; он уважал старшего брата, как отца, но когда этот старший брат, по его мнению, поступал с ним не как брат, не как отец, не по-родственному, но как чужой, даже как враг, то этим самым родственный союз, родственные отношения между ними рушились, рушились вместе все права и обязанности, ничем другим не определенные. Если большинство братьев принимало сторону старшего против младшего, то, разумеется, последний должен был или покориться общей воле, или выйти из рода, но могло очень случиться, что сторону младшего принимали другие братья – отсюда усобицы и распадение рода; если же все младшие принимали сторону одного из своих против старшего, то последний должен был или исполнить общую волю, или выйти из рода, который избирал другого старшего. Такие случаи могли быть нередки, как увидим в последующей истории Рюрикова княжеского рода; из этой истории мы знаем также, каким исключениям подвергался обычай давать княжения всегда старшему в роде, знаем, как терялись права на старшинство вследствие разных случайных обстоятельств, когда, например, личному достоинству младшего отдавалось преимущество пред правом старшего; могло случаться, что сам отец при жизни своей, будучи недоволен поведением старшего, отнимал у него значение старшинства, которое передавал младшему; случаи исключения из старшинства, борьба за него должны были происходить чаще, когда род дробился все более и более, племена (линии) расходились и родственная связь ослабевала – отсюда необходимо проистекала вражда, усобица между членами рода и линиями, от них происходившими. Такая внутренняя вражда должна была оканчиваться отторжением некоторых линий от общей родовой связи и выселением их на другие места, но так как причиною выселений была вражда, то ясно, что выселившиеся линии, образовавшись в особые роды, не могли жить в дружественных отношениях с прежними родичами.
Обширность и девственность населенной восточными славянами страны давали родичам возможность выселяться при первом новом неудовольствии, что, разумеется, должно было ослаблять усобицы; места было много, за него по крайней мере не нужно было ссориться. Но могло случаться, что особенные удобства местности привязывали к ней родичей и не позволяли им так легко выселяться – это особенно могло случаться в городах, местах, выбранных родом по особенному удобству и огороженных, укрепленных общими усилиями родичей и целых поколений; следовательно, в городах усобицы долженствовали быть сильнее. О городской жизни восточных славян, из слов летописца, можно заключать только то, что эти огороженные места были обиталищем одного или нескольких отдельных родов: Киев, по летописцу, был жилищем рода; при описании междоусобий, предшествовавших призванию князей, летописец говорит, что встал род на род; из этого ясно видно, как развито было общественное устройство, видно, что до призвания князей оно не переходило еще родовой грани; первым признаком общения между отдельными родами, живущими вместе, долженствовали быть общие сходки, советы, веча, но на этих сходках мы видим и после одних старцев, у которых все значение; что эти веча, сходки старшин, родоначальников не могли удовлетворить возникшей общественной потребности, потребности наряда, не могли создать связи между соприкоснувшимися родами, дать им единство, ослабить родовую особность, родовой эгоизм, – доказательством служат усобицы родовые, кончившиеся призванием князей. Несмотря на то, первоначальный славянский город имеет важное историческое значение: городовая жизнь, как жизнь вместе, была гораздо выше разрозненной жизни родов на особых местах, в городах более частые столкновения, более частые усобицы должны были скорее повести к сознанию о необходимости наряда, правительственного начала. Остается вопрос: какое отношение было между этими городами и народонаселением, вне их живущим, было ли это народонаселение независимо от города или подчинено ему? Естественно предположить город первым пребыванием поселенцев, откуда народонаселение распространялось по всей стране: род являлся в новой стране, селился в удобном месте, огораживался для большей безопасности и потом уже вследствие размножения своих членов наполнял и всю окрестную страну; если предположить выселение из городов младших членов рода или родов, там живущих, то необходимо предположить связь и подчинение, подчинение, разумеется, родовое – младших старшим; ясные следы этого подчинения мы увидим после в отношениях новых городов или пригородов к городам старым, откуда они получили народонаселение. Но, кроме этих родовых отношений, связь и подчиненность сельского народонаселения городскому могли скрепляться и по другим причинам: сельское народонаселение было разбросано, городское совокуплено, и потому последнее имело всегда возможность обнаруживать свое влияние над первым; в случае опасности сельское народонаселение могло находить защиту в городе, необходимо примыкало к последнему и поэтому уже самому не могло сохранить равного с ним положения. На такое отношение городов к окружному народонаселению находим указание в летописи: так говорится, что род основателей Киева держал княженье среди полян. Но, с другой стороны, мы не можем предполагать большой точности, определенности в этих отношениях, ибо и после, в историческое время, как увидим, отношение пригородов к старшему городу не отличалось определенностию, и потому, говоря о подчинении сел городам, о связи родов между собою, зависимости их от одного центра, мы должны строго различать эту подчиненность, связь, зависимость в дорюриковское время от подчиненности, связи и зависимости, начавших утверждаться мало-помалу после призвания князей варяжских; если сельчане считали себя младшими относительно горожан, то легко понять, в какой степени признавали они себя зависимыми от последних, какое значение имел для них старшина городской. Городов, как видно, было немного: знаем, что славяне любили жить рассеянно, по родам, которым леса и болота служили вместо городов; на всем пути из Новгорода до Киева, по течению большой реки, Олег нашел только два города – Смоленск и Любеч; у древлян упоминаются города, кроме Коростеня; на юге должно было находиться больше городов, здесь более было нужды в защите от нашествия диких орд, да и потому, что место было открытее; у тиверцев и угличей были города, сохранившиеся и во времена летописца; в средней полосе – у дреговичей, радимичей, вятичей – не встречается упоминовения о городах.
Кроме преимуществ, которые город (т. е. огороженное место, в стенах которого живет один многочисленный или несколько отдельных родов) мог иметь над окружным рассеянным народонаселением, могло, разумеется, случаться, что один род, сильнейший материальными средствами, получал преимущество перед другими родами, что князь, начальник одного рода, по своим личным качествам получал верх над князьями других родов. Так, у южных славян, о которых византийцы говорят, что у них много князьков и нет единого государя, иногда являются князья, которые по своим личным достоинствам выдаются вперед, как например знаменитый Лавритас. Так и у нас в известном рассказе об Ольгиной мести, у древлян сначала на первом плане является князь Мал, но заметим, что здесь нельзя еще принимать Мала непременно князем всей Древлянской земли, можно принимать, что он был князь коростенский только; что в убиении Игоря участвовали одни коростенцы под преимущественным влиянием Мала, остальные же древляне приняли их сторону после по ясному единству выгод, на это прямо указывает предание: «Ольга же устремися с сыном своим на Искоростень город, яко те бяху убили мужа ея». Малу, как главному зачинщику, присудили и жениться на Ольге; на существование других князей, других державцев земли, указывает предание в словах послов древлянских: «Наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю», об этом свидетельствует и молчание, которое хранит летопись относительно Мала во все продолжение борьбы с Ольгою. Родовой быт условливал общую, нераздельную собственность, и, наоборот, общность, нераздельность собственности служила самою крепкою связью для членов рода, выделение условливало необходимо и расторжение родовой связи. Известная уже чешская песня говорит: «когда умрет родоначальник, то все дети сообща владеют оставшимся имением, выбравши себе владыку из рода». Общее владение родовою собственностию необходимо заставляло родичей восстановлять значение отца, выбрать кого-нибудь из себя в отца место, а выбор кого-нибудь вместо отца, следовательно, возобновление прежних отношений, как они были при жизни отца, условливало необходимо и общее, нераздельное владение. Должно заметить, что родовую связь и общую, нераздельную собственность поддерживала простота быта, малочисленность нужд, легко удовлетворяемых общими первоначальными занятиями родичей.
Что касается нравов и обычаев славян языческих, то они условливаются преимущественно тогдашним народным бытом их. Сличив известия современников-чужеземцев, мы находим, что вообще славяне своею нравственностию производили на них выгодное впечатление: простота нравов славянских находилась в противоположности с испорченными нравами тогдашних образованных или полуобразованных народов. Так, встречаем отзывы, что злые и лукавые попадаются очень редко между славянами. Доброта не исключала, впрочем, свирепости и жестокости в известных случаях; те же писатели, которые хвалят доброту славян, рассказывают ужасы об обхождении их с пленными, с проповедниками христианства; здесь же следует удивляться противоречию свидетельств: так часто бывает у людей и целых народов, добрых по природе, но предоставленных влечениям одной только природы. Одни писатели называют славян нелукавыми, другие – вероломными: это противоречие объясняется известием, что между славянами господствовали постоянно различные мнения; ни в чем они не были между собою согласны, если одни в чем-нибудь согласятся, то другие тотчас же нарушают их решение, потому что все питают друг к другу вражду и ни один не хочет повиноваться другому. Такое поведение проистекало, естественно, из разрозненности, особности быта по родам, из отсутствия сознания об общем интересе вне родового.
Все писатели единогласно превозносят гостеприимство славян, их ласковость к иностранцам, которых усердно провожали из одного места в другое, и если случится, что странник потерпит какую-нибудь беду по нерадению своего хозяина, то сосед последнего вооружается против него, почитая священным долгом отомстить за странника; о северо-западных славянах рассказывают, что у них считалось позволенным украсть для угощения. Гостеприимство есть черта, принадлежащая не одним славянам: у греков нарушить долг гостеприимства, значило оскорбить высшее божество – Зевеса; и теперь путешественники удивляются гостеприимству дикарей Северной Америки. Чем затруднительнее странствование, чем с большими опасностями сопряжено оно, тем сильнее чувствует в себе народ обязанность гостеприимства; особенно должны были чувствовать эту обязанность славяне – народ, более других подвергавшийся враждебным столкновениям и с своими, и с чужими, нападениям и изгнанию. Но, кроме сострадания, гостеприимство имело еще и другие причины: для народа, живущего в простоте нравов, чужестранец, странник был явлением важным, любопытным; сколько наслаждений мог он доставить рассказом о своих похождениях! С другой стороны, человек много странствовавший, следовательно, много видевший, много знающий, всегда и везде пользовался большим уважением, являлся существом необыкновенным, героем, потому что дерзал преодолевать страшные препятствия, соединенные тогда с путешествием, – удача в этом преодолении была знаком особенной милости богов; бояться одинокого странника было нечего, научиться от него можно было многому, оскорбить любимца богов было страшно. Сюда должно присоединить и религиозные понятия: каждое жилище, очаг каждого дома был местопребыванием домашнего божества; странник, входивший в дом, отдавался под покровительство этого божества; оскорбить странника значило оскорбить божество. Наконец, странник, хорошо принятый и угощенный, повсюду разносил добрую славу о человеке и роде гостеприимном. Славянин считал позволенным украсть для угощения странника, потому что этим угощением он возвышал славу целого рода, целого селения, которое потому и снисходительно смотрело на кражу: это было угощение на счет целого рода.
Писатели хвалят обхождение славян с пленными, которым оставлена жизнь; говорят, что у славян пленные не рабствовали целый век, как у других народов, но что назначен был известный срок, по прошествии которого они были вольны или возвратиться к своим, давши окуп, или остаться жить между славянами в качестве людей вольных и друзей. Здесь должно заметить, что желание иметь рабов и удерживать их как можно долее в этом состоянии бывает сильно, во-первых, у народов, у которых хозяйственные и общественные отправления сложны, роскошь развита; во-вторых, рабы нужны народам, хотя и диким, но воинственным, которые считают занятие войною и ее подобием, охотою за зверями единственно приличными для свободного человека, а все хлопоты домашние слагают на женщин и рабов; наконец, как ко всякому явлению, так и к явлению рабства посреди себя народ должен привыкнуть, для этого народ должен быть или образован и приобретать рабов посредством купли, или воинственен и приобретать их как добычу, или должен быть завоевателем в стране, которой прежние жители обратились в рабов. Но славяне жили под самыми простыми формами быта, быта родового, их хозяйственные отправления были нетрудны и несложны, в одежде, в жилищах господствовало отсутствие всякой роскоши; при всем этом и при постоянной борьбе с своими и с чужими, при постоянной готовности покинуть свое местопребывание и спасаться от врага рабы могли только затруднять славянское семейство, а потому и не имели большой ценности. Потом известно, что воинственность не была господствующею чертою славянского народного характера и что славяне вовсе не гнушались земледельческими занятиями. У народа, в простоте родового быта живущего, раб не имеет слишком большого различия от членов семьи, он бывает также младшим членом ее, малым, юным; степень его повиновения и обязанностей ко главе семьи одинакова со степенью повиновения и обязанностей младших членов к родоначальнику.
Мы заметили, что на иностранных писателей нравы славян производили благоприятное впечатление, они отзываются о них с похвалою; вовсе не так снисходителен к древним славянским нравам и обычаям наш начальный летописец, духовный христианский, который потому с омерзением смотрел на все, что напоминало о древнем язычестве. Исключая полян, имевших обычаи кроткие и тихие, стыдливых перед снохами и сестрами, матерями и отцами, свекровями и деверями, имевших брачный обычай, нравы остальных племен у него описаны черными красками: древляне жили по-скотски, убивали друг друга, ели все нечистое, и брака у них не было, а похищение девиц. Радимичи, вятичи и северяне имели одинакий обычай: жили в лесу, как звери, ели все нечистое, срамословили перед отцами и перед снохами, браков у них не было, но игрища между селами, где молодые люди, сговорившись с девицами, похищали их; держали по две и по три жены. Если кто умрет, творили над ним тризну, сожигали труп и, собравши кости, складывали в малый сосуд, который ставили на столпе, на распутии.
При этом описании нельзя не заметить, что летописец, верный понятиям своего времени, преимущественно обращает внимание на семейные нравы и обычаи племен, в них полагает различие между последними. Основа семьи, узел ее – это брак, отсюда понятно, как важно было различие во взгляде на это явление у разных племен, это-то различие в обычае брака летописец и приводит как основное нравственное различие между племенами. У некоторых племен, по его свидетельству, брака не было, жен себе похищали, следовательно, под выражением «не имели брака» мы должны разуметь только то, что они не совершали брака, как должно, по мнению летописца, т. е. с согласия родственников невесты, как было у полян. Здесь представляется вопрос: при каких обстоятельствах могло иметь место похищение девиц в родовом быту? Если род, разветвляясь, сохранял единство, все члены его жили вместе, повинуясь одному старшине, то позволялось ли им вступать в брак в своем роде в известных степенях? Впоследствии князья Рюриковичи вступали в брак в своем роде в седьмой и даже шестой степени родства: у языческих славян род мог легко сохранять единство при этих степенях; легко предположить также, что у язычников браки позволялись и в степенях ближайших, особенно при многоженстве. Если браки совершались внутри рода, то ясно, что в таком случае похищение не могло иметь места, постоянное сожительство четы долженствовало быть следствием согласия целого рода, воли отца – старшины; таким образом, похищение могло иметь место только в том случае, когда девушка была из чужого рода, из чужого села. Здесь похищение не было следствием одной враждебности родов, потому что если члены разных родов сходились вместе на одни игрища (по всей вероятности, религиозные), то нельзя предполагать между ними вражды; здесь, кроме вражды, похищение должно было произойти оттого, что каждый род берег девушку для себя, для своих членов и не хотел уступить ее чужеродцам, и если члену одного рода понравилась на игрище девушка из чужого рода, то, чтоб иметь ее женою, ему необходимо было ее похитить. Это похищение, естественно, производило вражду между родами; род, оскорбленный похищением, может одолеть род похитителя и требовать удовлетворения, вознаграждения: это самое ведет уже к продаже; похититель может тотчас после увода, не дожидаясь войны, предложить вознаграждение, на такое явление указывает свадебный обряд, сохранившийся и теперь в некоторых местах у простого народа: «Подле невесты садится брат или другой какой-нибудь родственник. Дружко спрашивает его: зачем сидишь здесь? – Я берегу свою сестру. – Она уже не твоя, а наша, – возражает дружко. – А если она теперь ваша, то заплатите мне за ее прокормление. Я одевал ее, кормил, поил». Это вознаграждение не могло быть малое, потому что число женщин не могло быть велико: вспомним, что у славян было в обычае многоженство, вспомним также и другой обычай, по которому жены следовали в могилу за мужьями; обычай же многоженства и недостаток в женщинах необходимо умножали случаи похищения.
Но если похищения могли иметь место при разрозненности родов, живших особо, в разных селах, жители которых сходились редко, только на игрища (религиозные праздники), то могли ли они иметь место в городах, где несколько родов жило на одном месте, где, следовательно, не могло быть такой разрозненности, особности между ними – напротив, сношения беспрерывные? Здесь при беспрестанном столкновении молодых людей обоего пола из разных родов было невозможно для последних удерживать своих девушек для себя и давать поводы к похищениям, которые долженствовали быть чрезвычайно часты, вести к ежедневным ссорам между соседями; напротив, старшинам родов даже во взаимных борьбах часто могло быть выгодно скреплять свои отношения к другим родам взаимными брачными связями между их и своими членами. Здесь, в городах, необходимо должен был произойти обычай сватовства, брачный обычай; по выражению летописца, браки должны были заключаться с согласия родственников невесты. Как же они заключались? Разумеется, условия должны были зависеть от старшин, обязанных блюсти выгоды рода; естественно, что обычай давать вено, или цену за вывод из рода, мог долго иметь место: нужда была на стороне жениха, на стороне его рода, а не на стороне рода невесты, для которого девушка не могла быть лишнею. Но, с другой стороны, плата за содержание, при обычае взаимных браков между членами разных родов с согласия последних, теряла свое значение: если род отпускал девушку в чужой род, то в то же время он имел возможность приобрести жен для своих членов из чужого рода; напротив, здесь, в городах, где браки заключались с согласия родственников невесты, давался простор чувству родительской привязанности, которая, простираясь одинаково на сыновей и дочерей, требовала, чтоб и последние не исключались из наследства и, выходя из рода, брали свою часть, которая давала им возможность лучшего существования в чужом роде; отсюда происхождение приданого; в городах близость поддерживала тесные родственные отношения между родами, вошедшими в связь посредством брака своих членов; привязанность отца к дочери поддерживалась частыми свиданиями, отец получал возможность наблюдать за поведением новых родных относительно дочери, за ее выгодами; дочь не выходила из рода, но распространяла род, привязывая к своему старому роду еще новый род мужа; произошло явление, которое увидим после в отношениях между князьями Рюриковичами и которое, без сомнения, имело место и в других родах, а именно: племя дочери, сестры стало сравниваться с племенем сына, брата, свойственники вошли в отношения родственников; так, сестричич, сын сестры, хотя бы принадлежал к враждебному роду, считался своим; так, муж старшей сестры считался старшим братом относительно младших шурьев, старший шурин – относительно младших зятьев. Уже замечено было, что вено, или плата за невесту, была в тесной связи с похищением: если девушка, сговорясь на игрище с чужанином, убегала с ним в чужой род, то тем самым, разумеется, разрывала всякую связь с покинутым ею родом, не имела права надеяться чего-нибудь получить от него, и прежние родичи заботились только о том, чтоб получить за нее плату, чтоб она не пропала для рода даром; но если девушка оставляла род с согласия его, с согласия старшины, отца, то ясно, что последний обязан был заботиться о ее благосостоянии, как о благосостоянии каждого другого члена рода, обязан был наделить ее всем нужным, вследствие чего вено, прежняя цена за вывод девушки из рода, у некоторых славянских племен потеряла свое значение: вено вместе с приданым начало обращаться в собственность жены. Но у наших славян, как видно, вено, не теряя вполне своего значения, перешло в подарки от жениха родным невесты, а самое слово начало означать вообще брачные условия, брачную запись. Заметим опять, что вено как цена за выведенную из рода девушку находится в тесной связи с похищением, а приданое – с выдачею замуж при согласии родственников невесты, и что первый обычай должен был господствовать у народонаселения, которое жило отдельными родами, а второй – должен был произойти в городах, где на одном месте жило несколько родов.
Многоженство у всех племен славянских есть явление несомненное; наш летописец говорит о восточных славянах, что они брали по две и по три жены; обычай многоженства сохранялся и долго после введения христианства. Что касается положения славянской женщины, то девушки, как видно, пользовались полною свободою: летописец говорит, что они сходились с молодыми людьми чужих родов на игрищах, имели возможность совещаться с ними для бегства. Что же касается до положения жены, то, разумеется, при условиях того быта, который мы застаем у языческих славян, мы не имеем права ожидать большого уважения слабейшему полу от сильнейшего; разумеется, мы не должны искать у языческих славян того тонкого уважения к женщине, которое дается только христианским взглядом на отношения двух полов и которое летописец называет стыденьем; отсутствие этого стыденья и ведет необходимо к многоженству. Но при этом у народа первобытного, разумеется, мы не встретим никаких определений, которые осуждали бы женщину на вечное унижение и ничтожство, которые не позволяли бы ей выказывать свою силу умственную, иногда и физическую, приобретать посредством этой силы уважение и влияние.
Иностранные писатели удивляются привязанности славянских женщин к мужьям, за которыми они следовали даже в могилу. Если женщина выходила замуж в чужой род, то при строгом и ревнивом надзоре новых родичей муж был единственным существом, от которого она ждала и любви и покровительства; умирал муж – положение жены, лишившейся единственной подпоры, единственного звена, соединявшего ее с чужою семьею, становилось горько. Но при этом очень вероятно также, что у славян, так как и у германцев, было верование, что мужчина легче достигает блаженства в будущей жизни, если приходит туда в сопровождении женщины. Впрочем, справедливо замечают, что этот обычай не был вкоренен между славянами.
После брачного обычая, в котором резче всего выражаются нравственные понятия народа, для летописца, христианского монаха, был всего важнее обычай погребения, в котором выражаются обыкновенно понятия народа о загробной жизни, и потому в летописи читаем описание этого обычая. Радимичи, вятичи, северяне и кривичи совершали тризну над покойником, потом сожигали труп, кости собирали в небольшой сосуд, который ставили на столбе при дороге. В чем состоял погребальный обычай у полян во времена язычества, об этом летописец молчит и тем дает знать, что обычай полян был одинаков с обычаем других племен; употребление тризны у полян видно из того, что св. Ольга, жившая в Киеве, среди этого племени, запретила совершать по себе тризну. Под именем тризны разумелись, как видно, вообще поминки и потом преимущественно борьба в честь умершего, с поминками соединялся веселый, пьяный пир, также резание и царапание лица в знак печали. Одновременно с обычаем сожигания и ставления урн с пеплом на придорожных столбах существовал и обычай погребения в могилах, которые сыпали холмами.
Иностранные писатели говорят, что славяне жили в дрянных избах, находящихся в далеком расстоянии друг от друга, и часто переменяли место жительства. Такая непрочность и частая перемена жилищ была следствием беспрерывной опасности, которая грозила славянам и от своих родовых усобиц, и от нашествий чуждых народов. Вот почему славяне вели тот образ жизни, о котором говорит Маврикий: «У них недоступные жилища в лесах, при реках, болотах и озерах; в домах своих они устраивают многие выходы на всякий опасный случай; необходимые вещи скрывают под землею, не имея ничего лишнего наружи, но живя, как разбойники». Одинакая причина, действовавшая долгое время, производила одинакие следствия, жизнь в беспрестанном ожидании вражьих нападений продолжалась для восточных славян и тогда, когда они уже находились под державою князей Рюрикова дома; печенеги и половцы сменили авар, козар и других варваров, усобицы княжеские сменили усобицы родов, восстававших друг на друга, следовательно, не могла исчезнуть и привычка переменять места, бегая от неприятеля; вот почему киевляне говорят Ярославичам, что если князья не защитят их от гнева старшего своего брата, то они покинут Киев и уйдут в Грецию. Половцев сменили татары, княжеские междоусобия продолжались на севере; как скоро начнутся княжеские усобицы, народ покидает свои жилища, а с прекращением усобиц возвращается назад; на юге беспрестанные набеги усиливают козачество, и после на севере разбрестися розно от какого бы то ни было насилия и тяжести было нипочем для жителей; при этом должно прибавить, что природа страны сильно благоприятствовала таким переселениям. Привычка довольствоваться малым и всегда быть готову покинуть жилище, поддерживала в славянине отвращение к чуждому игу, о чем заметил Маврикий. Родовой быт, условливавший разъединение, вражду и, следовательно, слабость между славянами, условливал необходимо и образ ведения войны: не имея одного общего начальника и враждуя друг с другом, славяне уклонялись от сколько-нибудь правильных сражений, где бы должны были биться соединенными силами на местах ровных и открытых. Они любили сражаться с врагами в местах узких, непроходимых, если нападали, то нападали набегом, внезапно, хитростию, любили сражаться в лесах, куда заманивали неприятеля бегством, и потом, возвратившись, наносили ему поражение. Вот почему император Маврикий советует нападать на славян зимою, когда им неудобно скрываться за обнаженными деревьями, снег препятствует движению бегущих, да и съестных припасов у них тогда мало. Особенно отличались славяне искусством плавать и скрываться в реках, где могли оставаться гораздо долее, чем люди другого племени, они держались под водою, лежа на спине и держа во рту выдолбленный тростник, которого верхушка выходила на поверхность реки и таким образом проводила воздух скрытому пловцу. Вооружение славян состояло в двух малых копьях, некоторые имели и щиты, твердые и очень тяжелые, употребляли также деревянные луки и маленькие стрелы, намазанные ядом, очень действительным, если искусный врач не подаст скорой помощи раненому. У Прокопия читаем, что славяне, вступая в битву, не надевали лат, на некоторых не бывало даже ни плаща, ни рубашки, одни только порты; вообще Прокопий не хвалит славян за опрятность, говорит, что, подобно массагетам, они покрыты грязью и всякою нечистотою. Как все народы, в простоте быта живущие, славяне были здоровы, крепки, легко сносили холод и жар, недостаток в одежде и пище. О наружности древних славян современники говорят, что они все похожи друг на друга, высоки ростом, статны, кожа у них не совершенно бела, волосы длинные, темнорусы, лицо красноватое.
Религия восточных славян поразительно сходна с первоначальною религиею арийских племен: она состояла в поклонении физическим божествам, явлениям природы и душам усопших, родовым, домашним гениям; следов героического элемента, так сильно развивающего антропоморфизм, мы не замечаем у наших славян: знак, что между ними не образовывались завоевательные дружины под начальством вождей-героев, и что переселения их совершались в родовой, а не в дружинной форме. Основываясь на определенных указаниях современников, мы находим у наших славян при поклонении многим различным явлениям природы под разными именами божеств поклонение одному верховному божеству, к которому остальные находились в подчиненном отношении; это верховное божество, по свидетельству одного из древнейших писателей о славянах, Прокопия, было божеством молнии, которое наш летописец называет Перуном. Явление грозы, молнии есть самое поразительное из явлений природы; немудрено, что первобытный человек дал ему первое место между всеми другими явлениями; он не мог не заметить благотворного влияния грозы на жизнь природы; не мог не заметить, что свет молнии независимо во всякое время обнаруживает свое могущество, тогда как например действия солнца ограничены, подвержены известному закону, могут обнаруживаться, только в известное время, уступая владычество другому, противоположному и, следовательно, враждебному, началу – мраку; солнце затмевалось, погибало в глазах первобытного человека; молния никогда в глазах его не теряла своего могущества, не побеждалась другим началом: свет молнии сопровождается обыкновенно живительным для природы дождем – отсюда необходимое представление, что Перун ниспосылает дождь жаждущей природе, которая без того погибла бы от жгучих лучей солнца: таким образом, молния являлась для язычника силою производящею, с характером божества высшего, действующего, правящего по преимуществу, умеряющего, исправляющего вред, наносимый другими божествами, тогда как солнце, например, и для поклоняющегося ему язычника являлось чем-то страдательным, не имеющим распорядительной силы в природе, подчиненным. Наконец, значение верховного божества-правителя молния получала в глазах язычника по причине своей страшной карательной силы, действующей быстро и непосредственно.
Имеем право думать, что Перун у языческих славян носил еще другое название – Сварога. Верховное божество Сварог-Перун порождало двоих сыновей, двух Сварожичей: солнце и огонь. Поклонение солнцу, как видно, было сильно распространено между славянами; в «Слове о полку Игореву» русские называются внуками Дажбога, если так, то к нему имеем право относить известные воззвания в наших песнях: Дид (дед) Ладо; последнее название, означающее свет, красоту, мир, любовь, радость, всего приличнее может относиться к солнцу, другой припев: Люль, Лель означает также деда. Кроме названий Ладо и Дажбога, к солнцу же не без основания относят имена Хорса, Сура, или Тура, Волоса. Вместе с солнцем обоготворялись месяц и звезды, находившиеся к солнцу, как видно, в родственных отношениях; обоготворялись также вода и воздух.
Если славяне поклонялись явлениям природы, то легко догадаться, при каких случаях, в какое время года будут они торжествовать свои религиозные праздники. Так например, они праздновали в конце декабря, когда солнце начинает брать силу, дни начинают прибывать; этот праздник, совпадающий теперь с праздником рождества Христова, носит преимущественно название Коляды; существенный обряд праздника состоит в хождении славить (божество) и сбирать подаяние; как видно, во времена языческие приношения собирались для общей жертвы. В некоторых местах Коляда известна под названием Авсеня, или Таусеня, что можно принимать измененным Ясень – также, по всем вероятностям, имя солнца. Второй праздник торжествовался в начале весны, но так как это время приходит в великий пост, то по принятии христианства празднование перенесено на конец рождественского мясоеда и отчасти на Светлое воскресенье. Итак, масленица есть языческий весенний праздник. Встреча весны и проводы зимы празднуются у всех славянских народов почти с одинакими обрядами: употребляется заклинание весны с разными приветами; в Малороссии и у западных славян зима или смерть олицетворяются в образе женщины под именем Мары, Мараны, Марены, чучелу которой сожигают. Весну встречают обыкновенно на Красной горке. Тут начинаются хороводы, или короводы, религиозное значение которых и отношение к солнцу не подлежит сомнению. Время воскресенья всей природы и усиления желаний считалось самым приличным временем для заключения брачных союзов и для поздравления молодых супругов: это поздравление известно под именем вьюнитства.
Третий праздник имеет место 23 июня и известен под именем Ивана Купалы, потому что происходит на Иванов день. Этот праздник, как и два упомянутые выше, есть общий не только всем славянским, но и многим чужеплеменным народам. Хотя по обрядам праздника можно догадываться, что он относился к трем стихийным божествам – обоим Сварожичам, солнцу и огню, и воде, однако можно относить его и к одному солнцу. Естественно, могло произойти верование, что солнце, дающее силу растениям, особенно дает ее, когда само достигает высшей силы; это верование должно было повести к обычаю собирать травы в летний праздник солнца и приписывать им чудодейственную силу. С другой стороны, солнце, производя сильное влияние на все существующее, должно было производить его и на воду; отсюда вера в целительность купанья во время летнего солнцестояния независимо уже от естественного обычая обмыться ночью, чтоб встретить в чистоте восходящее светило. Наконец, зажигание костров было необходимо для всякого ночного собрания, ночных игр, было необходимо также и для жертвоприношений; прыгание же чрез зажженные костры имело значение очищения. Вот почему ночь на Иванов день сопровождается: 1) собиранием трав, 2) купанием, 3) зажиганием костров и прыганием чрез них. Естественно также, и потому обще не одним только славянским народам, принесение в жертву, сожжение белого петуха – птицы, приветствующей рассвет, угодной солнцу. Ночь Купалы исполнена по мнению простолюдинов чародейных явлений: рыбаки уверяют, что поверхность реки бывает тогда подернута серебристым блеском; деревья переходят с места на место и шумом ветвей разговаривают между собою; утверждают еще, что кто имеет при себе папоротник, тот может понимать язык каждого творения, может видеть, как расходятся дубы и составляют свою беседу, может слышать, как разговаривают они про богатырские свои подвиги. В Иванов день солнце выезжает из своего чертога на трех конях, серебряном, золотом и бриллиантовом, навстречу своему супругу – месяцу; в проезд свой оно пляшет и рассыпает по небу огненные искры. И в летний праздник повторяется обряд истребления чучелы Мары – холода, смерти: ее топят в воде. Солнце, дающее жизнь и рост всему существующему, должно было являться силою, возбуждающею естественные желания, – отсюда празднество Купалы было соединено с празднеством Ярилы. В некоторых местах и в позднейшие времена праздник Ярилы совершался 24 июня, но, вероятно, сопротивление церкви содействовало тому, что празднование его во время поста отменено было в большей части мест и перенесено на заговенье, на день всех святых, или на Троицын день, или на разговенье – на другой день праздника Петра и Павла. Так как в древности праздник Ярилы, по всем вероятностям, совпадал с праздником Купалы, то во время его-то преимущественно и должны были происходить те явления, против которых так вооружается летописец и позднейшее духовенство: здесь, вероятно, происходило и умыкивание девиц.
Рассмотрев поклонения стихийным божествам, теперь обратимся к другой половине славянской мифологии, именно к поклонению гениям и душам усопших. При вере в загробную жизнь естественно было придти к тому мнению, что душа умершего родоначальника и по смерти блюдет за благосостоянием рода – отсюда происхождение духов-покровителей для целого рода и каждого родича – рода и рожаниц. Что под именем рода разумелась душа умершего родоначальника, доказывает, во-первых, связь рода с упырем, а, во-вторых, известие, что под именем рода после разумели дух, привидение, которым стращали детей, характер же привидения обыкновенно принимают души умерших и божества, тесно с ними связанные. В значении рода божества-покровителя являются щур, дед, прадед, что ясно из употребительного пращур; щур предполагает форму чур, под которым именем собственно и известно божество, охраняющее род, дом. Это божество призывается и теперь бессознательно в опасностях, особенно когда простолюдин думает, что он подвержен злобе духов: «Чур меня! Чур меня!» говорит он тогда. Можно положить, что чур и род одно и то же; можно думать также, что с упадком родового быта и с усилением христианства на счет язычества чур, или род, перешел в домового.
Младенчествующий народ не мог понимать духовного существования за гробом и представлял души праотцов доступными для всех ощущений этого белого света; думали, что зима есть время ночи, мрака для душ усопших, но как скоро весна начинает сменять зиму, то прекращается и ночной путь для душ, которые поднимаются к небесному свету, восстают к новой жизни. Это мнение, естественно, проистекало из поклонения природным божествам, солнцу, луне и проч., которых влияние должно было простираться на весь мир, видимый и невидимый. В первый праздник новорожденного солнца, в первую зимнюю Коляду, мертвые уже вставали из гробов и устрашали живых – отсюда и теперь время святок считается временем странствования духов. Масленица, весенний праздник солнца, есть вместе и поминовенная неделя, на что прямо указывает употребление блинов, поминовенного кушанья. С древней масленицы, т. е. с начала весны, живые здороваются с усопшими, посещают их могилы, и праздник Крае ной горки соединяется с Радуницею, праздником света, солнца для умерших; думают, что души покойников встают тогда во время поминовения из темниц (гробов) и разделяют поминовенную пищу вместе с принесшими.
В непосредственной связи с верованием, что весною души умерших встают для наслаждения новою жизнию природы, находится праздник русалок или русальная неделя. Русалки вовсе не суть речные или какие бы то ни было нимфы; имя их не происходит от русла, но от русый (светлый, ясный), русалки суть не иное что как души умерших, выходящие весною насладиться оживленною природою. Народ теперь верит, что русалки суть души младенцев, умерших без крещения, но когда все славяне умирали без крещения, то души их всех должны были становиться русалками? Русалки появляются с Страстного четверга (когда в старину, по Стоглаву, порану солому палили и кликали мертвых) , как только покроются луга весеннею водою, распустятся вербы. Если они и представляются прекрасными, то всегда, однако, носят на себе отпечаток безжизненности, бледности. Огни, выходящие из могил, суть огни русалок, они бегают по полям приговаривая: «Бух! бух! соломенный дух. Мене мати породила, некрещену положила». Русалки до Троицына дня живут в водах, на берега выходят только поиграть. У всех языческих народов путь водный считался проводником в подземное царство и из него назад, поэтому и русалки являются из воды, живут сперва в реках и показываются при колодцах. С Троицына дня до Петрова поста русалки живут на земле, в лесах, на деревьях – любимом пребывании душ по смерти. Русальные игры суть игры в честь мертвых, на что указывает переряживание, маски – обряд, который не у одних славян был необходим при празднике теням умерших; человеку свойственно представлять себе мертвеца чем-то страшным, безобразным, свойственно думать, что особенно души злых людей превращаются в страшные безобразные существа для того, чтобы пугать и делать зло живым. Отсюда естественный переход к верованию в переселение душ и в оборотней; если душа по смерти может принимать различные образы, то силою чародейства она может на время оставлять тело и принимать ту или другую форму. Есть известие, что у чехов на перекрестках совершались игрища в честь мертвых с переряжанием. Это известие объясняется обычаем наших восточных славян, которые, по летописи, ставили сосуды с прахом мертвецов на распутиях, перекрестках; отсюда до сих пор в народе суеверный страх перед перекрестками, мнение, что здесь собирается нечистая сила.
У русских славян главным праздником русалок был Семик, велик день русалок; в это время, при конце весны, совершались проводы последних. Конец русальной недели, Троицын день, был окончательным праздником русалок, в этот день русалки уже падают с деревьев, перестает для них пора весенних наслаждений. В первый понедельник Петрова поста бывало в некоторых местах игрище – провожанье русалок в могилы. В тесной связи с русалками находятся водяные дедушки, лешие, кикиморы и проч. Мертвецы были известны еще под именем навья и представлялись в виде существ малорослых, карликов (людки).
Вот главные первоначальные черты верований восточных славян. С течением времени эти первоначальные черты могли искажаться: одно и то же божество у различных племен носило разные названия; после, при сближении племен, различные названия могли явиться уже различными божествами. Фантазия стремится олицетворять и обожать явления природы, которые первоначально являются произведением главной силы; естественно, олицетворялись весна и зима, жизнь и смерть природы, – одна под образом прекрасной девы, другая – безобразной старухи и т. п. Стихийные божества первоначально не имеют пола и потому после легко меняют его; солнце могло быть легко и мужеского и женского пола, мужем и женою месяца, так было не у одних славян. Но главными исказителями первоначальной религии народа являются всегда и везде жрецы и художники; вот почему у наших восточных славян, у которых не было класса жрецов и не был распространен обычай изображать божества в кумирах, религия сохранилась в гораздо большей простоте, чем у западных славян, у которых городская жизнь и сильное чуждое влияние повели и к образованию жреческого класса, и к распространению храмов и кумиров. Летописи молчат о существовании храмов и жрецов у наших восточных славян; нельзя предположить, что, если б храмы существовали, то летописцы умолчали б о их разрушении или превращении в церкви при рассказе о введении христианства и ниспровержении идолов. Летописи молчат также и о жрецах; князь ставит идолов, князь приносит жертвы, толпа требует человеческой крови для богов, о жрецах ни слова; князь переменяет веру, все люди делают то же, и жрецы не только не противятся, но о них нет даже и помину. Эта неразвитость общественного богослужения, отсутствие храмов и жрецов не должны нисколько поражать нас – все это необходимо при том быте, в котором жили славяне, в каждом роде старший был вместе и жрецом, он приносил жертвы, он гадал о будущем.
Но если не было храмов, то где же и как приносились жертвы старшинами родов? Природными жертвенниками, алтарями для младенчествующих народов служили горы, скалы, камни огромной величины. Наша природа скупа на возвышенности и камни, зато щедра на естественные капища (шатры, навесы) – многоветвистые деревья: под ними-то преимущественно совершались религиозные обряды, приносились жертвы; дерево (по преимуществу дуб), выбранное для этого, освящалось и становилось само предметом благоговейного уважения, как местопребывание богов, куда они стекались для принятия жертв. Обычай приносить жертвы под деревьями мог произойти и от того, что первоначально жертва назначалась для душ умерших, а души умерших, по всеобщему верованию, обитали в лесах, на деревьях, преимущественно на дубах. Кроме деревьев, жертвы приносились также у воды. Славяне смотрели на жертву именно как на трапезу, поставляемую богам; и по введении христианства жертвы продолжались по-старому, в домашнем кругу, предлагались душам усопших родичей и рожаницам, и опять в смысле трапезы, покорма. Есть известие, что у русских славян были также в обычае человеческие жертвы, которые у народов были большею частию умилостивительные: при каких-нибудь общественных бедствиях думали, что божество гневается за чьи-нибудь грехи, и потому искали преступника, которого и приносили в умилостивительную жертву; потом приносили обыкновенно в жертву богам пленников по господствовавшему мнению, что побежденный есть грешник, разгневавший божество.
Если у восточных славян не было жреческого класса, зато были волхвы, гадатели, кудесники, ведуны, ведьмы. О волхвах славянских мы знаем очень мало, но нет сомнения, что они имеют тесную связь с волхвами финскими по близкому соседству и союзничеству этих двух народов, тем более, что после, по принятии христианства, волхвы преимущественно являются на финском севере и оттуда мутят славянское народонаселение. Финское племя искони отличалось наклонностию к волшебству, искони славилось им: у финнов преимущественно было развито учение о злых божествах, о злых духах и о сообщении с ними.
История застает финское племя на крайнем севере; очень вероятно, что Геродотовы андрофаги, меланхлены и фиссагеты принадлежали к этому племени. Немецкое название чудского племени – финны впервые встречаем у Тацита; Птолемей упоминает также о финнах; у Иорнанда в искаженных именах народов, покоренных готским королем Германарихом, можно узнать чудь, весь, мерю, мордву, черемису, и, быть может, даже пермь. Начальный летописец русский знает следующие финские народы, жившие в его время в полунощных странах и платившие дань Руси: чудь, меря, весь, мурома, черемись, мордва, пермь, печора, ямь. Общеплеменное название финны есть название немецкое, чудь – славянское, суомалайн – своенародное. Финн на немецком языке означает жителя болотной, влажной низменности; то же означают и финские названия разных племен, например емь или ям (Ham) значит мокрый, водяной, весь объясняется из финского Vesi – вода. И теперь финские имена местностей встречаются преимущественно на болотистых пространствах. Наш летописец указывает нам финские племена преимущественно около озер; в половине IX века южные границы финского племени с славянским можно положить в области Москвы-реки, где финны должны были сталкиваться с славянским племенем вятичей, селения последних мы имеем право продолжить до реки Лопасни, потому что, как видно, все вятичи принадлежали к Черниговскому княжеству, а город Лопасня был пограничным городом этого княжества с Суздальским. Селения вятичей должны были уже соприкасаться с селениями финских племен, потому что в Бронницком уезде Московской губернии находим реку Мерскую или Нерскую, которая именем своим ясно показывает, что протекала чрез старинную землю мери.
Если не самые древние, то по крайней мере одни из древнейших обитателей Русской государственной области, финны имели незавидную участь: с трех сторон теснили их народы славянского, германского и турецкого племени; мы видим, как у нас финны постоянно уступают пред славянами, подчиняются влиянию их народности, приравниваются к ним; причину такого явления из внешних обстоятельств объяснить нетрудно. Сначала мы видим, что племена славянские и финские живут на равной ноге; финны вместе с славянами призывают князей – нарядников, но старший и скоро единственный князь утверждает свой стол среди племени славянского; потом мы видим движение князей к югу, по великому водному пути до самого Черного моря; стол княжеский утверждается в Киеве, основы нового государства полагаются преимущественно к югу от Новгорода, по обеим сторонам Днепра, но живущее здесь народонаселение принадлежит сплошь к племени славянскому. Славянские племена соединяются под одною властию, чрез это единство приобретают силу материальную, а потом и начатки образованности христианской, и таким образом получают над финскими племенами материальное и духовное преимущество, пред которым те и должны были преклониться. Можно сказать только одно, что славянское племя воспиталось при более благоприятных природных обстоятельствах и, уже окрепнув на юго-западе, явилось среди финнов на северо-востоке. По нашему летописцу видно, что финны имели города, подобно славянам, подобно последним терпели от родовых усобиц по изгнании варягов, вследствие чего вместе с ними и призвали князей; в скандинавских преданиях финны являются искусными кузнецами, финские мечи славятся на севере. От этих оседлых промышленных финнов, соседивших с славянами и союзных с ними, должно отличать северных их соплеменников, лапонцев, которых, как видно, суровая природа остановила на низшей ступени человеческого развития, и теперь в характере собственных финнов и лапонцев замечается такое же различие, как между мужеством и детством. Бесспорно, последних разумеет Тацит, когда описывает образ жизни финнов, когда говорит об их изумительной дикости, гнусной скудости: нет у них ни оружия, ни лошадей, ни домов; пища у них – трава, одежда – кожи, ложе – земля; вся надежда их в стрелах, которые по недостатку железа заостриваются костями; охота питает мужей и жен. Детям нет другого убежища от зверей и непогоды, кроме шатров, кое-как сплетенных из древесных ветвей – сюда возвращаются с охоты молодые, здесь отдыхают старики. Но вести такой образ жизни, продолжает Тацит, они считают блаженнее, чем трудиться на поле, строить дома, с надеждою и страхом смотреть на свои и чужие имущества. Безопасные от людей, безопасные от богов, они достигли самого трудного – отсутствия желаний. Здесь нельзя не обратить внимания на слова Тацита о том, что финны считают себя блаженными и достигли самого трудного – отсутствия желаний; эти слова объясняют нам происхождение сказки о блаженных гипербореях: мыслители древних образованных народов, утомившись волнениями жизни, проистекавшими от ничем неудовлетворимых страстей человека-язычника, любили с завистью останавливаться на диких народах, у которых почти нет никаких желаний, которые не могут ни много приобретать, ни много терять и потому не подвержены мучительным колебаниям между страхом и надеждою, не боятся ни людей, ни богов; у Геродота боги завидуют человеческому благополучию и потому не допускают ему продолжаться.
В жалком виде представляется нам быт финских племен, живущих к югу от Финского залива; слабости духовной у этих племен соответствует слабость тела, соединенная, однако, с высшею степенью нечувствительности ко внешним впечатлениям; ни один из европейских народов не обнаруживает так мало духовного напряжения, не является так забитым; эстонец, например, отличается резко от своих соседей – русских и латышей тем, что вовсе не поет, пляска ему почти неизвестна. Неблагоприятные исторические обстоятельства, могшие иметь вредное влияние на развитие этого племени, нам известны, но сколько сама природа племени содействовала этим обстоятельствам, решить трудно.
В тесной связи с славянскими племенами на западе находилось племя литовское, игравшее важную роль в нашей истории и потом вошедшее в состав Русского государства. К литовскому племени принадлежали древние пруссы, голяды, судены, корсь и нынешние литовцы и латыши. Из многих исследований о литовском племени и языке, о сродстве их с соседними племенами и языками, оказывается достоверным только то, что славяне и литовцы из всех индоевропейских племен суть самые ближайшие друг к другу, и что литовское племя с незапамятных пор обитало в настоящих своих жилищах. Это давнее и постоянное пребывание на одних местах, уединение, которым литовское племя было обязано природе своей страны, непривлекательной и с трудом доступной, дали ему возможность развить свою особую религиозную систему и строго подчинить ей свой быт. Этим литовское племя отличается от родственных племен – славянского и германского, которые история застает в движении, в беспрестанном столкновении с чуждыми народами и государствами, что препятствовало им утвердить свой религиозный быт на прочных основах, а когда получили они к тому возможность, то уже подверглись влиянию образованнейших народов и должны были принять другую, высшую религию. Германское племя только в отдаленной Скандинавии, славянское только на берегах Балтийского моря могли выработать для себя более или менее прочные формы религиозного быта, чем и объясняется упорное сопротивление, встреченное здесь христианством.
У литовского племени подле князей мы видим жрецов с обширным влиянием и кругом деятельности; князь (Rikgs) ведал военные дела, все что относилось к внешней защите страны и к сохранению внутренней безопасности; верховный жрец (Криве) заведовал не только делами богослужебными, но и судебными, был верховным судьею и нарядником. Уставы, обычаи литовского племени, сходные в главном с уставами и обычаями других соседних племен, славянских и германских, разнятся от последних тем, что проникнуты религиозным началом, истекают из него: так, например, мы видим, что у литовцев, точно так как у германцев, отец семейства имел право убивать своих больных или увечных детей, но у литовцев этот обычай освящен был религиозным основанием: «потому что слуги литовских богов должны не стенать, но смеяться, потому что бедствие человеческое причиняет скорбь богам и людям». На том же основании дети имели право умерщвлять престарелых и больных родителей; человеческие жертвы дозволялись и оправдывались: «Кто в здоровом теле захочет принесть в жертву богам себя или своего ребенка, или домочадца, тот может сделать это беспрепятственно, потому что, освященные через огонь и блаженные, будут они веселиться вместе с богами». Большая часть верховных жрецов оканчивали свою жизнь добровольным сожжением для умилостивления гнева богов; эти литовские воззрения или, лучше сказать, воззрения, общие всем соседним племенам, но сохранившиеся у литовцев в большей определенности и связи, имели влияние на германский обычай приносить в жертву князей во время общественных бедствий; уже в христианские времена был обычай у германских и славянских племен обвинять князей и церковные власти в общественных бедствиях. Женщины также страдали в подобных обстоятельствах: литовцы прежде всего отделывались от них во время голода, а финны при своей наклонности к суеверию приписывали чародейству женщин непосредственное участие в произведении последнего. Если женатый человек будет уличен в связи с девицею, то его должно отдать псам на съедение, потому что он наругался над богами, живущими в состоянии супружества и девства. Безбрачие было необходимым условием для Криве и для всех подчиненных ему жрецов; женщина была, видимо, унижена, исключена из сообщества с мужчинами.
Из литовских племен очень рано вошли в состав русских владений голяди или голядь, жившие по рекам Протве и Угре, замешанные среди племен славянских – радимичей, вятичей и новгородцев. Каким же образом часть литовского племени голядей попала так далеко на восток? Простирались ли так далеко древнейшие жилища литовского племени, перерезанные после движением славян с юга или голяди явились на Протве и Угре вследствие движения с запада, точно так, как тем же путем явились славянские лехитские племена радимичей и вятичей? Быть может, даже переселение голядей на восток находилось в связи с означенным переселением радимичей и вятичей, с другой стороны, природа страны голядов и некоторые исторические данные делают вероятным переселение части этого племени на восток вследствие недостатка жизненных средств; Галиндия находилась к северу от Мазовии, была наполнена множеством вод, густых лесов и пущей; рассказывают, что в одно время народонаселение Галиндии так умножилось вследствие долгого мира, что средств к жизни стало недоставать, в таких обстоятельствах старшины определили, чтоб в продолжение известного времени все младенцы женского пола были умерщвляемы. Понятно, что ни одно из приведенных предположений не может быть принято преимущественно перед другим, но все они, вместе взятые, достаточны для убеждения в том, что наши голяди были родственны жителям литовской Галиндии.
Кроме Литвы, в наших летописях встречаем еще народ, с которым Русь также очень рано входит в неприязненные столкновения и которого страна после вошла в состав империи – это загадочный народ ятвягов. Ятвяги жили, во-первых, в западной части Полесья, потом – во всем Подляшье, в части Мазовии, находившейся между речкой Валпушей, впадающей в Нарву, и Бугом; наконец, в древней Судавии. О происхождении ятвягов древние писатели разногласят: одни говорят, что ятвяги языком, религиею и нравами были схожи с Литвою, пруссами и самогитами, другие же, что ятвяги совершенно отличались языком от славян и литвы. Новейшие исследователи признают их потомками язигов сарматских, но без положительно ясных доказательств. Каково бы ни было происхождение ятвягов, народ этот является в истории диким, разбойническим и очень долго сохраняет язычество. Веря в переселение душ, ятвяги в битвах не обращались в бегство и не давались в плен, но погибали вместе с женами; вели образ жизни полуоседлый, полукочевой. Указывают и теперь еще остатки ятвягов в Скидельском округе, на левой стороне реки Пелясы и Котры, они резко отделяются от белоруссов и литовцев смуглым видом, черным платьем, нравами и обычаями, хотя все уже говорят белорусским языком с литовским произношением. У белоруссов в Подляшье существует поговорка: «Смотрит ятвягом (выгляда як ядвинга)» в значении: смотрит разбойником.
Таковы были ближайшие соседи славян в восточных жилищах их. Первое сколько-нибудь верное известие о судьбе этих народов мы встречаем не ранее IV века по р. х., когда они вошли во враждебные столкновения с готами. Во II или начале III века по р. х. замечается движение скандинаво-германских дружин под именем готов от берегов Балтийского моря к Черному; без сомнения, движение это совершалось по тому же водному пути, по которому после, в половине IX века, спускались дружины варяжские. Только на трех кораблях, по преданию, явилась готская дружина на Балтийском море, но потом, вобравши в себя пришельцев из разных племен, своих и чужих, образовалась на берегах Понта в многочисленный народ, который не давал покоя областям Империи; в IV веке готский вождь Германарих положил было основание государству в таких же обширных размерах, в каких после явились владения Рюриковичей; владея тринадцатью племенами, между которыми легче других прочитываются имена чуди, веси, мери и мордвы, Германарих обратился против герулов; покорив последних, двинулся против венедов. Венеды, говорит готский историк, неопытные в военном деле, но сильные своей многочисленностию, вздумали было сначала сопротивляться, но принуждены были покориться Германариху, потому что множество народа ничего не значит на войне, прибавляет тот же историк. Эсты, жители берегов прибалтийских, подчинились также Германариху, но в то время, как его оружие было так счастливо на западе, в юго-восточных степях собиралась гроза, долженствовавшая разрушить громадное государство готов при самом его рождении, – на берегах Дона явились гунны. Как после, в XIII веке, русские не знали, откуда пришла на них гроза татарская, так теперь готы не умели определить происхождения гуннов; только сказка говорила, что один из готских князей выгнал в степь злых волшебниц, которые совокупились там с нечистыми духами, и от этого-то совокупления произошли чудовищные гунны. Сначала жили они на восточных берегах Азовского моря, занимаясь охотою, потом, возросши в числе, устремились грабить соседние народы; лань показала им дорогу на противоположный берег моря; страх напал на разноименные варварские народы, здесь обитавшие; храбрые аланы не могли в битвах выносить ужасного вида гуннов, потому что, собственно говоря, у них не было лица, но вместо него безобразный кусок мяса, на котором вместо глаз виднелись какие-то пятна; безобразные в самой молодости, они старели без бород и жили, как дикие звери: питались кореньями и полусырым мясом зверей, согревши его только немного под седлом; о домах не хотели знать, считали их могилами; с молодости привыкли переносить непогоду, голод и жажду; раз надевши платье, они не снимали его до тех пор, пока оно само не свалится с них лоскутьями; безобразная обувь мешала им ходить; они вечно сидели на своих маленьких, но крепких лошадях, на седлах отправляли все дела, ели, пили, спали, торговали, рассуждали. Никто из них никогда не принимался за плуг; военнопленные должны были обрабатывать землю и пасти стада. Не было у них ничего постоянного: ни жилища, ни закона, ни обычая; коварство их, гнев, жадность не сдерживались никакой религиею, ни даже суеверием. Жены их жили на телегах, где ткали грубый холст, родили и воспитывали детей; в битвах принимали участие вместе с мужьями; многоженство было у них в обычае.
Поразивши аланов, гунны ударили на готов: знаменитый Германарих умер на 110 году своей жизни; новорожденное государство, не успевши нисколько сплотиться, окрепнуть, не могло вынести натиска гуннов и распалось; часть готов была откинута на юго-запад, другая принуждена была примкнуть к полкам гунским; в каком отношении находились гунны к племенам славянским, определить нельзя; сохранилось только одно известие об отношениях славян к готам и гуннам: готский князь Винитар, тяготясь господством гуннов, старался мало-помалу от них освобождаться и, желая показать свою храбрость, напал на антов; в первой стычке он был разбит, но потом поправил свои дела, взял верх над антами и, чтоб задать им страху, велел распять на кресте предводителя их Бокса (Box, Booz, Boz) с сыновьями и семьюдесятью другими старшинами. Но гунский князь Баламбер недолго позволил Винитару пользоваться независимостию: он пошел на него войною и в битве сам застрелил его из лука. Бесспорно, что славянские племена должны были платить дань гуннам, как после платили ее козарам; как видно, также гунны, раскинув во времена Аттилы стан свой в Паннонии, среди славян, переняли от последних некоторые обычаи. Верно только то, что после гунского нашествия южные страны нынешней России опять отуманились для истории, как во времена скифов и сарматов; имена Скифии и Сарматии сменились именем Гуннии; славяне у соседних народов прослыли гуннами. Могущество последних рушилось по смерти Аттилы (453 г.); подчиненные прежде им народы выделились опять из сплошной массы, но прошло не более столетия, как азиатские степи выслали новые толпы варваров одинакового происхождения с гуннами, – то были авары. Авары, жившие прежде на Волге и Каспийском море, в 565 году перешли Дон и стали угнетать славян; известия об аварских угнетениях сохранились в славянских преданиях и занесены в летопись: авары (обры), по свидетельству последней, напали на славян, примучили дулебов и зверски поступали с их женами; когда нужно было ехать обрину, то он не велел запрягать в телегу ни коня, ни вола, но приказывал впрягать по три, по четыре или по пяти женщин. Были обры, продолжает летописец, телом велики и умом горды, и бог истребил их, все померли, не осталось ни одного; есть поговорка в Руси и теперь: «погибли, как обры». У византийцев слыли они самым разумным из скифских народов, но вместе и самым лживым, коварным. Западные славяне, чехи, испытали также аварские притеснения. В половине VII века могущество их начинает упадать, в 796 году Карл Великий нанес им страшное поражение в Паннонии; в 867 они почти все были истреблены болгарами, и остатки их, принимая мало-помалу христианство, исчезли в Венгрии и Болгарии. Когда освободились от авар наши юго-восточные славянские племена, – неизвестно, но в половине IX века мы застаем их платящими дань другому степному народу – козарам. Исследователи несогласны относительно происхождения козар; по всем вероятностям, это был народ, смешанный из разных племен, что было очень естественно на границах между Европою и Азиею, на перепутьи народов; смешанности племен в Козарском царстве соответствовало смешение религий: здесь уживались друг подле друга четыре религии – языческая, магометанская, христианская, еврейская, и последнюю исповедывал каган, верховный повелитель козаров – пример, единственный в истории. Еще во II веке по р. х. армянские историки упоминают о козарах; византийцы хорошо знают их в VII веке под именем восточных турков; в этом веке они утверждаются на берегах Понта, в VIII – овладевают большею частию Тавриды; в какое время принуждены были им платить дань юго-восточные славянские племена, определить нельзя; летописец говорит только, что козары брали дань на полянах, северянах, радимичах и вятичах. Мы назвали козар степным народом, потому что хотя у них и были города, как например Итиль, при устье Волги, но большинство народонаселения жило в кибитках, немногие богатые имели глиняные мазанки, и только у кагана были высокие кирпичные хоромы. Летом город пустел: жители забирали имение и откочевывали в степь.
Но в то время как азиатцы, жившие на Дону и Волге, брали дань с племен славянских, живших преимущественно на восток от Днепра, племена, жившие от него к северу, платили дань варягам. Кто же были эти варяги? Здесь, прежде нежели приступим к разбору летописных свидетельств о варягах, считаем за нужное сказать несколько слов о географических понятиях летописца, во сколько они разнятся от наших. Разница состоит в том, что Балтийское, или Варяжское, море, по летописцу, находится не на северо-западе, но прямо на севере; это видно из описания речных течений: «Днепр бо потече из Оковьского леса и потечеть на полдне, а Двина из того же леса потечеть, а идеть на полунощье, и впадеть в море Варяжское; из того же леса потече Волга на Восток». Вследствие такого взгляда становится понятным, как варяги, приседя к морю Варяжскому, могут в то же время соприкасаться с востоком, пределом Симовым; Скандинавский полуостров мы должны положить поперек, Балтийское (Варяжское) море будет находиться прямо на север от русских владений, составлять одно с Немецким, это будет огромный рукав Атлантического океана, совершенно в виде Средиземного моря, причем северный скандинавский берег Варяжского моря будет соответствовать европейскому берегу Средиземного, южный берег Варяжского – африканскому берегу Средиземного; следовательно, Скандинавский перешеек, подобно Суецкому, должен находиться на востоке, около Уральских гор, соприкасаться с частию Симовою. Кончив перечисление народов по византийцу Амартолу – симитов, хамитов и яфетитов, – русский летописец прибавляет от себя перечисление северных народов, которых не нашел у грека; также в Яфетовой части, говорит он, сидят: русь – здесь под этим именем летописец разумеет все славянские племена, находящиеся под властью русских князей, потом перечисляет чужие народы племени финского и латышского, которые в его время давали дань руси: чудь, меря, мурома, весь, мордва, заволоцкая чудь, пермь, печора, ямь, угра, литва, зимегола, корсь, сетгола, ливь. Дошедши в этом перечислении до берегов Балтийского моря, летописец переходит к независимым от Руси разноплеменным народам, обитавшим на берегах его, – ляхи, пруссы, чудь живут на берегах моря Варяжского, говорит он. Здесь он идет верно от запада к востоку или северо-востоку, разумея под прибрежными ляхами поморян, от них к востоку помещая пруссов, потом чудь, т. е. финские племена, живущие в нынешних остзейских провинциях, – Ингерманландии и Финляндии. Идя далее к северо-востоку, летописец, по своим понятиям, переходит на противоположный, северный, скандинавский берег Балтийского моря, и говорит, что по Варяжскому же морю сидят варяги – вот сюда к востоку, до предела Симова; по тому же морю сидят и к западу, до земли Английской и Волошской. Не останавливаясь здесь, летописец хочет перечислить все европейские народы, принадлежащие к племени Иафетову, и начинает так свое перечисление: варяги, свеи (шведы), урмане (норвежцы), готе (русь по некоторым спискам), агняне (англичане), галичане (быть может, жители Валлиса, Pays des Gals), волхва (вероятно, общее название романских народов), римляне, немцы, корлязи (быть может, французы, западные Каролинги, как думает Круг), веньдицы (венециане), фрягове (кажется, в тесном смысле, генуезцы). Следовательно, кого же летописец разумеет под именем варягов? Ясно, что это имя у него есть общее: варяги живут по Балтийскому морю к востоку, до предела Симова, и к западу, по тому же морю живут до земли Английской – вот границы варягов! Мы знаем и летописец знает, что в этих пределах живут шведы, норвежцы, готы, летописец их именно и называет до англичан. Итак, варяги летописца суть скандинавы; если скажут, что летописец разумел также южный берег Балтийского моря, где жили и славяне, то он уже назвал их прежде – «Ляхове, Пруси и Чудь приседять морю Варяжскому» и потом совершенно молчит об них при исчислении народов варяжских. Второе место летописи: послы от соединенных племен славянских и финских пошли за море к варягам-руси; эти варяги, прибавляет летописец, зовутся русь, точно так как другие варяги зовутся шведами, иные норвежцами, англичанами, готами.
На приведенных местах летописи основывается мнение о скандинавском происхождении варягов-руси и основывается крепко; вот почему это мнение древнейшее, древнейшее в науке, древнейшее в народе. Свидетельство русского летописца подтверждается свидетельствами иностранными: известием, находящимся в Бертинских летописях, что народ рос принадлежит к племени свеонов известием Лиутпранда, епископа кремонского о тождестве руссов с норманнами; известием арабских писателей о нетождестве варягов, руси и славян. Подле этого мнения, основанного на очевидности, некоторые хотели и хотят дать место предположению, что князья варяго-русские и дружина их были происхождения славянского и указывают преимущественно на Поморье (Померанию) как на место, откуда мог быть вызван Рюрик с братьями; но для чего нужно подобное предположение в науке? Существуют ли в нашей древней истории такие явления, которых никак нельзя объяснить без него? Таких явлений мы не видим. Скажут: славяне должны были обратиться к своим же славянам, не могли призывать чужих, но имеет ли право историк настоящие понятия о национальности приписывать предкам нашим IX века? Мы видим, что племена германское и славянское, чем ближе к языческой древности, тем сходнее между собою в понятиях религиозных, нравах, обычаях; история не провела еще между ними резких разграничивающих линий, их национальности еще не выработались, а потому не могло быть и сильных национальных отвращений. Последующая наша история объясняет как нельзя лучше призвание варяжских князей: после новгородцы и псковитяне охотно принимают к себе на столы князей литовских, да и вообще в наших предках мы не замечаем вовсе национальной нетерпимости: немец, лях, татарин, бурят становились полноправными членами русского общества, если только принимали христианство по учению православной церкви – это была единственная основа национального различия, за которую наши предки держались крепко, но в половине IX века ее не существовало: поклонник Тора так легко становился поклонником Перуна, потому что различие было только в названиях. С другой стороны, с варягами скандинавскими у наших северных славян была связь издавна; издавна были они знакомы друг с другом. Наконец, если бы новгородцы и кривичи по нашим настоящим понятиям непременно хотели иметь своим князем славянина, то не надобно забывать, что в союзе с ними были племена финские, у которых не могло быть этого желания.
Нам остается сказать несколько слов еще о значении названий – варяги и русь. Сличив различные толкования ученых, можно вывести верное заключение, что под именем варягов разумелись дружины, составленные из людей, волею или неволею покинувших свое отечество и принужденных искать счастия на морях или в странах чуждых; это название, как видно, образовалось на западе, у племен германских, на востоке, у племен славянских, финских, греков и арабов таким же общим названием для подобных дружин было русь (рос), означая, как видно, людей-мореплавателей, приходящих на кораблях, морем, входящих по рекам внутрь стран, живущих по берегам морским. Прибавим сюда, что название русь было гораздо более распространено на юге, чем на севере, и что, по всем вероятностям, русь на берегах Черного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями.
Таковы, по нашему мнению, вероятнейшие выводы, какие можно добыть из многочисленных толков о варягах и руси.

 

Назад: ГЛАВА ВТОРАЯ
Дальше: ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ