ГЛАВА ШЕСТАЯ
ОТ ВЗЯТИЯ КИЕВА ВОЙСКАМИ БОГОЛЮБСКОГО ДО СМЕРТИ МСТИСЛАВА МСТИСЛАВИЧА ТОРОПЕЦКОГО (1169-1228)

Казалось, что по смерти Ростислава Мстиславича события на Руси примут точно такой же ход, какой приняли они прежде по смерти Всеволода Ольговича: старший стол, Киев, занял Мстислав Изяславич вопреки правам дяди своего Андрея суздальского, точно так же, как отец Мстислава, Изяслав, занял Киев вопреки правам отца Андреева, Юрия; как последний вооружился за это на племянника и несколько раз изгонял его из Киева, так теперь и Андрей вооружается против Мстислава, изгоняет его, берет старшинство – имеем право ожидать продолжения борьбы, которая опять может быть ведена с переменным счастием смотря по тому, поддержится ли союз Андрея с одиннадцатью князьями, удовлетворит ли он их желаниям или нет. Но мы обманываемся совершенно в своих ожиданиях: Андрей не сам привел войска свои к Киеву, не пришел в стольный город отцов и дедов и после, отдал его опустошенный младшему брату, а сам остался на севере, в прежнем месте своего пребывания – во Владимире-на-Клязьме. Этот поступок Андрея был событием величайшей важности, событием поворотным, от которого история принимала новый ход, с которого начинался на Руси новый порядок вещей. Это не было перенесение столицы из одного места в другое, потому что на Руси не было единого государя; в ней владел большой княжеский род, единство которого поддерживалось тем, что ни одна линия в нем не имела первенствующего значения и не подчиняла себе другие в государственном смысле, но каждый член рода в свою очередь вследствие старшинства физического имел право быть старшим, главным, великим князем, сидеть на главном столе, в лучшем городе русском – Киеве: отсюда для полноправных князей-родичей отсутствие отдельных волостей, отчин; отчиною для каждого была целая Русская земля; отсюда общность интересов для всех князей, понятие об общей, одинаковой для всех обязанности защищать Русскую землю – эту общую отчину, складывать за нее свои головы; отсюда то явление, что во все продолжение описанных выше княжеских усобиц пределы ни одной волости, ни одного княжества не увеличивались по крайней мере приметно, на счет других, потому что князю не было выгоды увеличивать волость, которой он был только временным владельцем; мы видели, например, что Изяслав Мстиславич переменил в свою жизнь шесть волостей; какую надобность имел он заботиться об увеличении пределов, об усилении какой-нибудь из них, когда главная забота всей его жизни состояла в борьбе с дядьми за право старшинства, за возможность быть старшим и княжить в Киеве? Или какая надобность была князю Новгорода-Северского заботиться о своей волости, когда он знал, что по смерти дяди своего, князя черниговского, он перейдет в Чернигов и прежнюю свою волость Северскую должен будет уступить двоюродному брату, сыну прежнего князя черниговского? Потом он знал, что и в Чернигове долго не останется, умрет князем киевским, а сына своего оставит в Турове или на Волыни, или в Новгороде Великом; следовательно, главная цель усобиц была поддержать свое право на старшинство, свое место в родовой лествице, от чего зависело владение тою или другою волостию. Но если верховным желанием, главною заветною целию для каждого полноправного князя-родича было достижение первой степени старшинства в целом роде и если с этою степенью старшинства необходимо связывалось владение лучшим городом на Руси, матерью городов русских – Киевом, то понятно великое значение этого города для князей. Самою крепкою основою для родового единства княжеского было отсутствие отдельности владений, отсутствие отдельной собственности для членов рода, общее право на главный стол; к Киеву стремились самые пламенные желания князей, около Киева сосредоточивалась их главная деятельность; Киев был представителем единства княжеского рода и единства земского, наконец, единства церковного, как местопребывания верховного пастыря русской церкви; Киев, по словам самих князей, был старшим городом во всей земле; Изяслав Давыдович не хотел выйти из Киева, «потому что, – говорит летописец, – сильно полюбилось ему великое княжение киевское, да и кто не полюбит киевского княжения? Ведь здесь вся честь и слава, и величие, глава всем землям русским Киев; сюда от многих дальних царств стекаются всякие люди и купцы, и всякое добро от всех стран собирается в нем».

И вот нашелся князь, которому не полюбилось киевское княжение, который предпочел славному и богатому Киеву бедный, едва только начавший отстраиваться город на севере – Владимир-Клязменский. Легко понять следствие переворота, произведенного таким поступком Боголюбского: если б перемена в местопребывании старшего князя произошла с согласия всех князей родичей, если бы Киев для всех них утратил совершенно свое прежнее значение, передал его Владимиру Клязменскому, если б все князья, и северные и южные, и Мономаховичи и Ольговичи, стали теперь добиваться Владимира, как прежде добивались Киева, то и тогда произошли бы большие перемены в отношениях княжеских, и тогда велики были бы следствия этого перенесения главной сцены действия на новую почву, имевшую свои особенности. Но этого не было и быть не могло: для всех южных князей, и для Мономаховичей, и для Ольговичей, Киев не потерял своего прежнего значения; ни один из них не хотел предпочитать далекой и бедной Суздальской земли той благословенной стороне, которая по преимуществу носила название Земли Русской; Киев остался по-прежнему старшим городом Русской земли, и между тем самый старший и самый могущественный князь не живет в нем, но, оставаясь на отдаленном севере, располагает Киевом, отдает его старшему после себя князю; таким образом северный суздальский князь, несмотря на то, что, подобно прежним великим князьям, признается только старшим в роде, является внешнею силою, тяготеющею над Южною Русью, силою отдельною, независимою; и прежде было несколько отдельных волостей – Галицкая, Полоцкая, Рязанская, Городенская, Туровская, но эти волости обособились вследствие изгойства князей их, которые были относительно так слабы, что не могли обнаруживать решительного влияния на дела Руси, но северная Ростовская и Суздальская область обособилась не вследствие изгойства своих князей: князь ее признается первым, старшим в целом роде и, кроме того, материально сильнейшим, обладающим, следовательно, двойною силою; сознание этой особенности, независимости и силы побуждает его переменить обращение с слабейшими, младшими князьями, требовать от них безусловного повиновения, к чему не привыкли князья при господстве неопределенных, исключительно родовых отношений между старшим и младшими; таким образом, родовым отношениям впервые наносится удар, впервые сталкиваются они с отношениями другого рода, впервые высказывается возможность перехода родовых отношений в государственные. Если б северные князья могли постоянно удерживать свое господствующее положение относительно южных, то судьба последних, разумеется, скоро стала бы зависеть от произвола первых, от чего произошло бы необходимо изменение в целом быте Южной Руси, в отношениях ее к Северной. Если же северные князья потеряют на время свою силу, свое влияние на судьбу Южной Руси, то отсюда необходимо произойдет окончательное разделение обеих половин Руси, имеющих теперь каждая свое особое средоточие, свою особую сферу. Но легко понять, что это отделение Северной Руси от Южной будет гораздо богаче последствиями, чем, например, отделение небольших волостей – Галицкой, Полоцкой или Рязанской; теперь отделится обширная область с особым характером природы, народонаселения, с особыми стремлениями, особыми гражданскими отношениями. То важное явление, которое послужило поводом к разделению Южной и Северной Руси, именно поступок Боголюбского, когда он не поехал в Киев, остался на севере и создал себе там независимое, могущественное положение, давшее ему возможность переменить прежнее поведение старшего князя относительно младших, – это явление будет ли иметь следствия, повторится ли оно, станут ли старшие князья подражать Боголюбскому, станет ли каждый оставаться в своей прежней волости, ее увеличивать, усиливать, создавать для себя в ней независимое, могущественное положение и, пользуясь этим могуществом, изменять родовые отношения к младшим или слабейшим князьям в государственные? И в какой именно части Руси, в Южной или Северной, пример Боголюбского окажется плодотворным, найдет подражателей?

В южной половине Руси он не нашел подражателей, здесь не умели и не хотели понять важности этого явления, не могли подражать ему, здесь самые доблестные князья обнаружили отчаянное сопротивление ему, здесь старые предания были слишком сильно укоренены, здесь ни один князь не обладал достаточною материальною силою, для того чтоб создать для себя независимое и могущественное положение в своей волости; здесь при борьбе разных племен (линий) Ярославова потомства за старшинство это старшинство и стол киевской обыкновенно доставались старшему в том племени, которое одерживало верх; власть великого князя была крепка не количеством волостей, но совокупною силою всей родовой линии, которой он был старшим; он не поддерживался этою совокупною силою и раздавал ближайшие к Киеву города своим сыновьям, братьям, племянникам, что было для него все равно или даже еще выгоднее, чем раздавать их посадникам: посадник скорее мог отъехать к чужому князю, чем князь изменить своему племени и его старшему; наконец, утверждению нового порядка вещей на юге препятствовали разные другие отношения, основанные или по крайней мере развивавшиеся, укреплявшиеся в силу родовых отношений княжеских, – мы говорим об отношениях к дружине, городам, войску, составленному из пограничного варварского народонаселения, известного под именем черных клобуков и т. п. Но другое дело на севере: здесь была почва новая, девственная, на которой новый порядок вещей мог приняться гораздо легче и, точно, принялся, как увидим впоследствии; здесь не было укорененных старых преданий о единстве рода княжеского; север начинал свою историческую жизнь этим шагом князя своего к новому порядку вещей; Всеволод III наследует стремления брата своего; все князья северные происходят от этого Всеволода III, следовательно, между ними новое предание о княжеских отношениях есть предание родовое, предание отцовское и дедовское, но главное обстоятельство здесь было то, что новым стремлениям князей на севере открывалось свободное поприще, они не могли встретить себе препятствий в других отношениях, в отношениях к народонаселению страны. Мы видели, какое значение имели города при родовых счетах и усобицах княжеских, какое влияние оказывали они на исход этих усобиц, на изменения в этих счетах; мы видели значение Киева при нарушении прав Святославова племени в пользу Мономаха и сыновей его, видели, как по смерти Всеволода Ольговича киевляне объявили, что не хотят переходить к его брату, как будто по наследству, следовательно, зовя Мономаха к себе на стол и передавая этот стол сыновьям его мимо черниговских, киевляне не хотели утвердить прав наследства в одном каком-нибудь племени, вообще были против наследства; в Полоцке мы видели также явления в этом роде, увидим такие же явления и в Смоленске; следовательно, если бы на юге какой-нибудь князь захотел ввести новый порядок вещей относительно счетов по волостям, то встретил бы сильное сопротивление в городах, которое вместе с сопротивлением многочисленной толпы князей-родичей помешало бы ему достигнуть своей цели. Но существовало ли это препятствие на севере? Господствовали ли там те неопределенные отношения между князьями и гражданами, какие существовали в старых городах, старых общинах, какие были остатком прежних родовых отношений народонаселения к старшинам и поддерживались родовыми отношениями, беспрестанными переходами и усобицами князей-Рюриковичей? Здесь, на севере, в обширной области, граничащей, с одной стороны, с областями, принадлежавшими изгнанной линии Святославичей, а с другой – соприкасавшейся с владениями Великого Новгорода, в этой суровой и редко населенной стране находился только один древний город, упоминаемый летописцем еще до прихода варягов, – то был Ростов Великий, от которого вся окружная страна получила название земли Ростовской. Скоро начали возникать около него города новые: сын Мономаха, Юрий, особенно прославил себя как строитель неутомимый, но мы знаем, что города новопостроенные входили к древним в отношении младших к старшим, становились их пригородами и должны были находиться в их воле; отсюда младшие города или пригороды не имели самостоятельного быта и во всем зависели от решения старших, которые для их управления посылали своего посадника или тиуна, эта зависимость выражается в летописи так: «на чем старшие положат, на том и пригороды станут». Ясно, что если в этих младших городах, не имевших самостоятельности, привыкших повиноваться вечевым приговорам старших, князь утвердит свой стол, то власть его будет развиваться гораздо свободнее, при этом не забудем, что в Ростовской области все эти новые города были построены и населены князьями; получив от князя свое бытие, они необходимо считали себя его собственностию. Таким образом на севере, в области Ростовской, вокруг старых вечников, вокруг одинокого Ростова, князь создал себе особый мир городов, где был властелином неограниченным, хозяином полновластным, считал эти города своею собственностию, которою мог распоряжаться: неудивительно после того, что здесь явился первый князь, которому летописец приписывает стремление к единовластию, неудивительно, что здесь впервые явились понятия об отдельной собственности княжеской, которую Боголюбский поспешил выделить из общей родовой собственности Ярославичей, оставив пример своим потомкам, могшим беспрепятственно им воспользоваться. Если вникнем в свидетельство летописи о различии старых и новых городов, о торжестве последних над единственным из первых на севере, если вникнем в ту противоположность и враждебность, какая обнаружилась впоследствии между городами Северо-Восточной и городами Западной России, если вникнем в быт западнорусских городов в период литовского владычества, быт, явно носящий следы древности и не сходный с бытом городов северо-восточных, то, конечно, не усомнимся уступить этому различию важное влияние на быт Северо-Восточной и потом на быт России вообще; если намукажут вначале и на северо-востоке такие же явления, какие видим на западе и юге, то мы спросим: почему же эти явления, происходившие на северо-востоке вследствие известных благоприятных обстоятельств, не повторились, остались без следствий? Ясно, что почва здесь была не по них. Наконец, не забудем обратить внимание-на указанное выше различие между Северною и Южною Русью, различие в характере ее народонаселения; это различие необходимо содействовало также установлению нового порядка вещей на севере, содействовало тому значению, какое имела северная Суздальская волость для остальных частей России.

Мы видели второго сына Юриева, Андрея, во время борьбы отца его с племянником своим Изяславом Мстиславичем за старшинство, за Киев: он выдавался здесь своею необыкновенною храбростию, любил начинать битву впереди полков, заноситься на ретивом коне в середину вражьего войска, пренебрегать опасностями; но в то же время видно было в нем какое-то нерасположение к югу, к собственной Руси, влечение к северу, что резко отличало его от отца и других братьев, разделявших со всеми остальными Ярославичами любовь к Киеву; когда Юрий, проигравши свое дело на юге, все еще не хотел расстаться с ним, медлил исполнить требования брата и племянника, объявивших, что не могут жить с ним вместе, Андрей спешил впереди отца на север, утверждая, что на юге уже больше делать нечего. Потом, когда Юрий по смерти старшего брата и племянника окончательно утвердился в Киеве и посадил Андрея подле себя в Вышгороде, то он не просидел и году в своей южной волости, без отцовского позволения ушел на север, который после никогда уже не оставлял. Для объяснения этого явления заметим, что Андрей, бесспорно и родившийся на севере, провел там большую половину жизни и ту именно половину, впечатления которой ложатся крепко на душу человека и никогда его не покидают; Юрий жил уже не в Ростове, а в Суздале, городе относительно новом, подчиненном; Андрей, как видно, получил от отца в волость Владимир-на-Клязьме; следовательно, он воспитывался и окреп в новой среде, при тех отношениях, которые господствовали в новых городах или пригородах ростовских. Уже только в 1149 году, лет 30 с лишком от рождения, пришел Андрей на юг, в Русь, с полками отца своего; он привык к северу, к тому порядку вещей, который там господствовал: не мудрено, что не понравился ему юг, что чужд, непонятен и враждебен показался ему порядок вещей, здесь существовавший. На юге все князья с ранней молодости привыкли жить в общем родовом кругу, видеться друг с другом в челе полков и во время мирных совещаний; живя вблизи друг от друга, находясь в беспрерывных сношениях, с ранней молодости привыкали деятельно участвовать во всех родовых столкновениях и принимать к сердцу все родовые счеты и распри, находя в этом самый главный, самый живой интерес. Но Андрей 30 с лишком лет прожил на севере, в одной своей семье, в удалении от остальных племен (линий) княжеских, редко видясь, мало зная в лице остальных князей родственников своих, близких и дальних; издали только доносились до него слухи о событиях из этого чуждого для него мира; таким образом, вследствие долговременного удаления для Андрея необходимо должна была ослабеть связь, соединявшая его с остальными родичами, почему приготовлялась для него возможность явиться впоследствии таким старшим князем, который станет поступать с младшими не по-родственному; но мало одного удаления: Андрея отделяла от южных родичей и самых близких, от двоюродных братьев Мстиславичей вражда; он привык смотреть на них как на заклятых врагов, которые старались отнять у отца его и у всей семьи Юрия должное ей значение. Это отчуждение, холодность относительно всех родичей, вражда к Мстиславичам и отчуждение от юга вообще не могли измениться, когда Андрей явился на Руси, где, как мы видели, отец и вся семья его не могли приобрести народного расположения, когда вследствие этого было так мало надежды скоро или даже когда-нибудь занять старший стол и удержать его. После всего этого неудивительно покажется нам удаление Андрея из Вышгорода на север: здесь он утвердился в своей прежней волости, Владимире Клязменском, и во все остальное время отцовской жизни не был князем главных северных волостей, ни Ростова, ни Суздаля, потому что все северные волости вообще Юрий хотел оставить младшим сыновьям своим, а старших испоместить на юге, в собственной Руси, и, как видно, города при жизни Юрия не хотели прямо восстать против его распоряжения. Но как скоро Юрий умер, то ростовцы и суздальцы, посоветовавшись вместе, взяли к себе в князья Андрея и посадили его в Ростове на отцовском столе и в Суздале. Из этого известия летописца мы видим ясно, что жители Ростова, как жители других старых городов, не считали своею обязанностию исполнить волю покойного князя, отдавшего их волость младшим сыновьям своим; думали, что имеют право выбирать кого хотят в князья. Андрей принял стол ростовский и суздальский, но утвердил свое пребывание в прежней волости – Владимире, его украшал по преимуществу, в нем хотел даже учредить особую митрополию для Северной Руси, чтоб дать ей независимость от Южной и в церковном отношении, зная, какое преимущество будет сохранять Киев, если в нем будет по-прежнему жить верховный пастырь русской церкви. Такое поведение Андрея не могло нравиться ростовцам, его поведение не нравилось, как видно, почему-то и старым боярам отцовским; как видно, Андрей не жил с ними потоварищески, не объявлял им всех своих дум, к чему привыкли бояре в старой Руси; предлог к смуте недовольные могли найти легко: Андрей овладел волостью вопреки отцовскому распоряжению; младшие Юрьевичи, которым отец завещал Суздальскую землю, жили там, их именем недовольные могли действовать, и вот Андрей гонит с севера своих младших братьев, этих опасных соперников – Мстислава, Василька и Всеволода, которые отправились в Грецию; мы видели, что двое других Юрьевичей имели волости на юге: Глеб княжил в Переяславле, Михаил, как видно, – в Торческе; скоро Всеволод Юрьевич с племянниками Ростиславичами возвратился также из Греции и, по некоторым известиям, княжил в Городце Остерском. Вместе с братьями Андрей выгнал племянников своих от старшего брата Ростислава; наконец, выгнал старых отцовских бояр, мужей отца своего, передних, по выражению летописца; он это сделал, продолжает летописец, желая быть самовластием во всей Суздальской земле. Но при этом необходимо рождается вопрос: если ростовцы и суздальцы были недовольны, если передние мужи были недовольны, если братья княжеские были недовольны, то какая же сила поддерживала Андрея, дала ему возможность, несмотря на неудовольствие ростовцев и суздальцев, выгнать братьев, выгнать бояр и сделаться самовластием? Необходимо должно предположить, что сила его утверждалась на повиновении младших, новых городов или пригородов. Андрей, как видно, хорошо понимал, на чем основывается его сила, и не оставил этих новых городов, когда войска его взяли самый старший и самый богатый из городов русских – Киев.

Глеб Юрьевич, посаженный племянником в Киеве, не мог княжить здесь спокойно, пока жив был изгнанный Мстислав Изяславич. Последний начал с ближайшего соседа своего, Владимира Андреевича дорогобужского, который, как мы видели, был союзником Юрьевичей при его изгнании; с братом Ярославом и с галичанами приступил Мстислав к Дорогобужу, стал биться около города, но, несмотря на болезнь Владимира Андреевича, который не мог лично распоряжаться своим войском, несмотря на то, что Глеб киевский вопреки своему обещанию не дал ему никакой помощи, Мсти славу не удалось взять Дорогобуж: он должен был удовольствоваться опустошением других, менее крепких городов Владимировых и возвратился к себе домой. Скоро Владимир Андреевич умер, как видно, не оставив детей, но волости его уже дожидался безземельный князь Владимир Мстиславич, приехавший с северо-востока и живший теперь в волынском городе Полонном, который принадлежал киевской Десятинной церкви. Узнав о смерти Андреевича, он явился перед Дорогобужем, но дружина покойного князя не пустила его в город, тогда он послал сказать ей: «Целую крест вам и княгине вашей, что ни вам, ни ей не сделаю ничего дурного»; поцеловал крест, вошел в город и тотчас же позабыл свою клятву, потому что, говорит летописец, был он вертляв между всею братьею; он накинулся на имение, на стада и на села покойного Андреевича и погнал княгиню его из города. Взявши тело мужа своего, она отправилась в Вышгород, откуда хотела ехать в Киев, но князь Давыд Ростиславич не пустил ее: «Как я могу отпустить тебя, – говорил он, – ночью пришла мне весть, что Мстислав в Василеве; пусть кто-нибудь пойдет с телом из дружины». Но дружина дорогобужкая отвечала ему на это: «Князь! Сам ты знаешь, что мы наделали киевлянам, нельзя нам идти, убьют нас». Тогда игумен Поликарп сказал Давыду: «Князь! Дружина его не едет с ним, так отпусти кого-нибудь из своей, чтоб было кому коня повести и стяг (знамя) понести». Но Давыду не хотелось отпускать своей дружины в такое опасное время, он отвечал Поликарпу: «Его стяг и почесть отошли вместе с душою, возьми попов борисоглебских, и ступайте одни». Поликарп отправился и вместе с киевлянами похоронил Владимира в Андреевском монастыре.

Между тем Мстислав с большою силою, братом Ярославом, полками галицкими, туровскими и городенскими, пошел к черным клобукам, соединившись с ними, отправился к Триполю, оттуда к Киеву и беспрепятственно вошел в него, потому что Глеб был в это время в Переяславле по делам половецким. Первым делом Мстислава по занятии Киева был ряд с союзниками своими, которые помогли ему овладеть опять старшим столом; тут же договорился он и с Владимиром Мстиславичем: как видно из последующих известий, Владимир отказался искать Киева не только под Мстиславом, но и под братом его Ярославом и под сыновьями, за что племянники позволили ему остаться в Дорогобуже; о содержании договоров с другими союзниками ничего неизвестно; заключен был ряд с киевлянами, также и с черными клобуками, но последние по обычаю только обманывали князей. Урядившись со всеми, Мстислав пошел к Вышгороду и стал крепко биться с осажденными; те не уступали, потому что у князя их, Давыда, было много своей дружины, да братья прислали ему помощь, князь Глеб прислал также тысяцкого своего с отрядом; кроме того, были у него половцы дикие и свои берендеи, тогда как союзники Мстислава начали расходиться; первый ушел галицкий воевода Константин с своими полками, он послал сказать Мстиславу: «Князь Ярослав велел мне только пять дней стоять под Вышгородом, а потом идти домой». Мстислав велел отвечать ему на это: «Брат Ярослав мне так говорил: пока не уладишься с братьею, до тех пор не отпускай полков моих от себя». Тогда Константин написал ложную грамоту, в которой будто бы князь Ярослав приказывал ему возвратиться, и ушел с галичанами; по некоторым очень вероятным известиям Константин был подкуплен Давыдом вышегородским; иначе трудно объяснить причину его поступка. По удалению галичан Мстислав отступил к Киеву и стал перед Золотыми воротами, в огородах, а из Вышгорода выезжали половцы с берендеями и наносили большой вред его полкам. Видя, что союзники его все расходятся, изнемогли от упорного боя, и слыша, с другой стороны, что Глеб с половцами переправляется через Днепр, а к Давыду пришли еще вспомогательные отряды, Мстислав созвал на совет братью; те сказали: «от нас войско расходится, а к тем приходит свежее, черные клобуки нас обманывают: нельзя нам дольше стоять, поедем лучше в свои волости и, отдохнувши немного, возвратимся назад». Мстислав видел, что князья говорят правду, и пошел на Волынь, выдержавши на дороге перестрелку с половцами, которых Давыд послал за ним в погоню. Половцы не могли нанести большого вреда Мстиславу, но зато сильно опустошили страну, чрез которую проходили; племянник Мстислава, Василько Ярополкович, сидевший в Михайлове, одном из городов поросских, хотел было ударить на него нечаянно, но потерял только дружину и едва сам успел убежать в свой город, где скоро был осажден Глебом с тремя Ростиславичами: Рюриком, Давыдом и Мстиславом; союзники сожгли Михайлов, раскопали ров, а Василька отпустили в Чернигов.

Мстислав обещал, отдохнувши немного, возвратиться опять к Киеву, но не мог исполнить своего обещания: в августе 1170 года он сильно разболелся и послал за братом Ярославом, чтоб урядиться с ним насчет детей своих; Ярослав поклялся ему, что не отнимет у них волости, после чего Мстислав скоро умер, не успевши, подобно отцу, удержать старшинства пред дядьми. Неизвестно, что заставило Ярослава отказаться от Владимира в пользу племянников и остаться в прежней волости своей Луцке, хотя старшинство в племени осталось за ним: мы увидим после, что он располагал силами всей Волынской земли и явился представителем племени, удерживая свое право на Киев; мы видели примеры, как волости переменяли иногда свое значение смотря по обстоятельствам, как, например, киевский князь сажал старшего сына в Вышгороде или Белгороде, а младшего в Переяславле; с другой стороны, Мстислав добыл силою себе Владимир и отстоял его от Юрия и его союзников, следовательно, имел полное право требовать от брата, чтоб он уже не отнимал у племянников волости, которую отец их добыл головою. Глеб Юрьевич киевский не долго пережил своего соперника: он умер в следующем 1171 году, оставив по себе добрую память братолюбца, свято сохранявшего клятвы. Преемником его в Киеве был князь, отличавшийся противоположным свойством, – именно Владимир Мстиславич. Трое Ростиславичей, сидевших около Киева, послали звать его как дядю на старший стол; все Ростиславичи, следуя отцовскому примеру, уважали старшинство, притом не имели пред Владимиром того преимущества, какое имел Мстислав, т. е. старшинства физического, наконец, им выгоднее было видеть в Киеве Владимира, чем Изяславича, с которым были в явной вражде. Таким образом, Владимир, так долго безземельный, изгнанный отовсюду, вдруг благодаря обстоятельствам получил возможность сесть в Киеве; тайком от остальных волынских князей – Ярослава с племянниками, которым прежде поклялся не искать старшинства, Владимир уехал в Киев, оставив Дорогобуж сыну Мстиславу, но счастие его и тут было непродолжительно: Киев был уже теперь в зависимости от северного князя Андрея Боголюбского, которому, говорит летописец, было нелюбо, что Владимир сел в Киеве; он послал сказать ему, чтоб шел оттуда, а на его место приказывал идти Роману Ростиславичу смоленскому; он мог сердиться на Владимира и за то, что тот вступил в союз с Изяславичами волынскими, и за то, что сел без его позволения в Киеве; родных младших братьев своих он не любил по известным причинам и был расположен к одним Ростиславичам, которые признали его старшинство и крепко до сих пор держались его: «Вы назвали меня отцом, – велел он сказать им, – так я хочу вам добра и даю брату вашему Роману Киев». Так скоро обнаружились уже те следствия, какие должны были произойти для Южной Руси от усиления Северной, которой самовластец вместо всех родовых прав поставлял свой произвол и таким образом перепутывал все прежние родовые счеты: по родовым правам Киев прежде всего принадлежал Владимиру Мстиславичу, потом младшим братьям Андрея, если он сам не хотел сидеть в нем, наконец Ярославу Изяславичу луцкому, но Андрей мимо всех этих князей отдает его Ростиславичу. Смерть избавила Владимира от изгнания: он умер в Киеве, побывши только четыре месяца старшим князем: «Много перенес он бед, – говорит летописец, – бегая от Мстислава то в Галич, то в Венгрию, то в Рязань, то к половцам, но все по своей вине, потому что неустойчив был в крестном целовании».

Роман по приказу Андрея приехал в Киев и был принят всеми людьми с радостию, но радость эта не могла быть продолжительна: мы видели, как самовластно начал обходиться Андрей с младшими, южными князьями, изгоняя одного из Киева, посылая другого на его место, не разбирая прав их. Ростиславичи молчали, когда это самовластие было в их пользу, но скоро и они должны были увидать необходимость или беспрекословно исполнять все приказания Андрея, или вступить с ним в отчаянную борьбу за старые права родичей. В этой борьбе Ростиславичей с Юрьевичами высказалась противоположность характеров северных и южных князей, противоположность их стремлений. До сих пор мы были свидетелями борьбы или вследствие изгойства, когда князья-сироты по отсутствию отчинности лишались волостей и принуждены бывали добывать их силою, или борьба шла за старшинство между различными племенами (линиями), или в одном племени между дядьми и племенниками. Борьба за старшинство в племени Мономаховом, во время которой нельзя не заметить также борьбы между Северною и Южною Русью, оканчивается, собственно, взятием Киева войсками Боголюбского, торжеством Северной Руси над Южною; с этих пор потомство старшего сына Мстислава Великого, Изяслава, сходит со сцены в борьбе за старшинство в которой до этого времени играло главную роль, и удаляется на запад, где начинает играть другую роль, не менее блестящую. Ему на смену в борьбе с князьями северными. или Юрьевичами, выступает потомство второго сына Мстислава Великого, Ростислава, но эта третья борьба наших князей носит опять новый характер: здесь борются не безземельные князья, изгои, для того чтоб получить волости, борьба идет и не за старшинство, но князья южные, или Ростиславичи, борются за старый порядок вещей, за старую Русь, за родовые отношения, которые хотят упразднить Юрьевичи. В этой многозначительной борьбе оба враждебные племени или, лучше сказать, обе Руси, выставляют каждая по двое князей для борьбы: Русь старая, Ростиславичи, выставляют двоих Мстиславов – отца и сына; новая. Северная Русь имеет представителями двоих братьев Юрьевичей – Андрея Боголюбского и Всеволода III.

Андрею дали знать, что брат его Глеб умер в Киеве насильственною смертию и указали убийц: Григория Хотовича, бывшего, как мы видели, тысяцким у Глеба, потом какого-то Степанца и Олексу Святославича; Андрей мог легко поверить извету, зная, как не терпели Юрьевичей на юге, и потому прислал сказать Ростиславичам: «Выдайте мне Григория Хотовича, Степанца и Олексу Святославича – это враги всем нам, они уморили брата моего Глеба». Ростиславичи, считая, как видно, донос на бояр неосновательным, не послушались Андрея, но только отпустили от себя Григория Хотовича. Тогда Андрей послал сказать Роману: «Не ходишь в моей воле с братьями своими, так ступай вон из Киева, Давыд – из Вышгорода, Мстислав – из Белгорода; ступайте все в Смоленск и делитесь там, как хотите». Сильно обиделись Ростиславичи, что Андрей гонит их из русской земли и отдает Киев брату своему, Михаилу; старший из них, Роман, не хотел противиться и выехал в Смоленск, но остальные братья не выезжали из своих волостей; боясь, как видно, их, и Михаил не ехал из Торческа в Киев, а послал туда младшего брата Всеволода с племянником Ярополком Ростиславичем. Уже пять недель сидел Всеволод в Киеве, когда Ростиславичи – Рюрик, Давыд и Мстислав – послали сказать Андрею: «Брат! Мы назвали тебя отцом себе, крест тебе целовали и стоим в крестном целовании, хотим тебе добра, но вот теперь брата нашего, Романа, ты вывел из Киева и нам путь кажешь из Русской земли без нашей вины: так пусть рассудит нас бог и сила крестная». Не получивши на это никакого ответа, Ростиславичи, сговорившись, въехали тайно ночью в Киев, схватили Всеволода Юрьевича, племянника его Ярополка, всех бояр их и посадили в Киеве брата своего Рюрика. Потом отправились они к Торческу на Михаила: тот держался шесть дней, а на седьмой помирился с Ростиславичами, обещал быть с ними заодно против Андрея и Святослава черниговского, за что Ростиславичи обещали добыть ему к Торческу Переяславль, где сидел молодой племянник его, Владимир, сын покойного Глеба; брат Михаилов, Всеволод, был выпущен из плена, но племянник Ярополк удержан и брат его, Мстислав, выгнан из своей волости Треполя.

Услышав об этих происшествиях на юге, Андрей сильно рассердился, чему очень обрадовались Ольговичи черниговские: они послали к Андрею подущать его на Ростиславичей, велели сказать ему: «Кто тебе враг, тот и нам; мы готовы идти с тобою». Андрей, говорит летописец, принял совет их, исполнился высокоумия, сильно рассердился, надеясь на плотскую силу, огородившись множеством войска, разжегся гневом, призвал мечника своего Михна и наказал ему: «Поезжай к Ростиславичам и скажи им: не ходите в моей воле, так ступай же ты, Рюрик, в Смоленск к брату, в свою отчину; Давыду скажи: ты ступай в Берлад, в Русской земле не велю тебе быть; а Мстиславу молви: ты всему зачинщик, не велю тебе быть в Русской земле». Мстислав, по словам летописца, смолоду привык не бояться никого, кроме одного бога: он велел Андрееву послу остричь перед собою голову и бороду и отослал его назад к Андрею с такими словами: «Ступай к своему князю и скажи от нас ему: мы до сих пор почитали тебя, как отца, по любви, но если ты прислал к нам с такими речами не как к князю, но как к подручнику и простому человеку, то делай, что замыслил, а бог нас рассудит». Роковое слово подручник, в противоположность князю, было произнесено, южные князья поняли перемену в обхождении с ними северного самовластца, поняли, что он хочет прежние родственные отношения старшего к младшим заменить новыми, подручническими, не хочет более довольствоваться только тем, чтоб младшие имели его, как отца, по любви, но хочет, чтоб они безусловно исполняли его приказания, как подданные. Андрей опал в лице, когда услышал от Михна ответ Мстиславов, и велел тотчас же собирать войско: собрались ростовцы, суздальцы, владимирцы, переяславцы, белозерцы, муромцы, новгородцы и рязанцы; Андрей счел их и нашел 50000, он послал с ними сына своего, Юрия, да воеводу Бориса Жидиславича с таким наказом: «Рюрика и Давыда выгоните из моей отчины, а Мстислава схватите и, не делая ему ничего, приведите ко мне». Умен был князь Андрей, говорит летописец, во всех делах и доблестен, но погубил смысл свой невоздержанием и, распалившись гневом, сказал такие дерзкие слова. Когда рать Андреева шла мимо Смоленска, то князь тамошний, Роман, принужден был отпустить с нею свои полки и сына на родных братьев, потому что был в руках Андреевых; князьям полоцким, туровским, пинским и городенским так же велено было идти всем; в земле Черниговской присоединились к Андреевой рати Ольговичи, потом подошли Юрьевичи, Михаил и Всеволод, племянники их Мстислав и Ярополк Ростиславичи, Владимир Глебович из Переяславля, берендеи, Поросье; всех князей было больше двадцати. Они перешли Днепр и въехали в Киев беспрепятственно, потому что Ростиславичи не затворились в этом городе, но разъехались каждый в свои прежние волости: Рюрик затворился в Белгороде, Мстислава с Давыдовым полком затворили в Вышгороде, а сам Давыд поехал в Галич просить помощи у князя Ярослава. Старшим летами и племенем между всеми союзными князьями был Святослав Всеволодович черниговский, почему и получил главное начальство над всею ратью; он отрядил сперва к Вышгороду Всеволода Юрьевича с Игорем Святославичем северским и другими младшими князьями. Когда они подошли к городу, то Мстислав Ростиславич выстроил свои полки и выехал против неприятеля; с обеих сторон сильно желали боя, и стрельцы уже начали свое дело; Андреева рать была расположена тремя отделами: с одной стороны, стояли новгородцы, с другой – ростовцы, а в середине их – Всеволод Юрьевич с своим полком; Мстислав, видя, что его стрельцы смешались уже с неприятельскими ратниками, погнал вслед за ними, закричал дружине: «Братья! Ударим с божиею помощию и святых мучеников Бориса и Глеба». Они смяли средний полк Всеволодов и смешались с неприятелем, который обхватывал со всех сторон малочисленную дружину; встало страшное смятение, говорит летописец, слышались стоны, крики, какие-то странные голоса, раздавался треск копий, звук мечей, в густой пыли нельзя было различить ни конного, ни пешего; наконец после сильной схватки войска разошлись, много было раненых, но мертвых немного. После этой битвы младших князей подступили к Вышгороду все остальные старшие со своими полками; каждый день делались приступы; Мстислав много терял своих добрых воинов убитыми и ранеными, но не думал о сдаче. Таким образом, девять недель стояли уже князья под Вышгородом, когда явился Ярослав Изяславич луцкий со всею Волынского землею; он пришел искать себе старшинства, но Ольговичи не хотели уступить ему Киева. Тогда он завел переговоры с Ростиславичами: те уступили ему Киев, и он отправился к Рюрику в Белгород. Страх напал на Андреевых союзников, они говорили, что Ростиславичи непременно соединятся с галичанами и черными клобуками и нападут на них; в войске наступило страшное смятение, и, не дождавшись света, все бросилось переправляться через Днепр, причем много людей перетонуло. Мстислав, увидевши всеобщее бегство, выехал с дружиною из Вышгорода и ударил на неприятельский стан, где взял много пленников. Так возвратилась вся сила Андрея, князя суздальского, говорит летописец; собрал он все земли и войску его не было числа; пришли они с высокомыслием и со смирением отошли в домы свои. Причина такого неожиданного успеха Ростиславичей ясна из рассказа летописца. Огромная рать пришла в надежде на верный успех и с первого же раза увидала, что успех этот должен быть куплен большим трудом – это уже одно обстоятельство должно было произвести упадок духа в войске осаждающих; известно из последующих событий, что северное народонаселение вовсе не отличалось воинским духом; смоленские полки бились поневоле; нельзя думать, чтоб и новгородцы сражались с большою охотою, равно как и князья полоцкие, туровские, пинские, городенские, которым решительно было все равно, кто победит – Андрей или Ростиславичи; Юрьевичи не могли усердно сражаться в угоду брату, с которым вовсе не были в дружеских отношениях, особенно когда видели, что двое князей – черниговский и волынский – спорят, кому должен достаться Киев; можно думать, что Андрей обещал Киев Святославу черниговскому, а если не обещал никому, то ни один из князей не знал, кто воспользуется победою суздальского князя над Ростиславичами, на кого из них северный самовластец бросит благосклонный взгляд, то ясно, как это незнание должно было ослаблять усердие князей; и вот когда увидали, что волынский князь перешел на сторону Ростиславичей, когда, следовательно, он с Рюриком мог ударить на осаждающих, с одной стороны, от Белгорода, Мстислав – из Вышгорода, Давыд мог явиться с галицкою помощью и черные клобуки перейти на сторону Ростиславичей, то неудивительно, что ужас напал на сборную Андрееву рать, и она бросилась бежать за Днепр.

Ростиславичи после победы исполнили свое обещание, положили старшинство на Ярослава и дали ему Киев, но он недолго сидел здесь спокойно: Святослав Всеволодович черниговский прислал сказать ему: «Вспомни прежний наш уговор, на чем ты мне целовал крест; ты мне говорил: если я сяду в Киеве, то я тебя наделю, если же ты сядешь в Киеве, то ты меня надели; теперь ты сел – право ли, криво ли – надели же меня». Ярослав велел отвечать ему: «Зачем тебе наша отчина? Тебе эта сторона не надобна». Святослав прислал опять сказать ему на это: «Я не венгерец и не лях, мы все одного деда внуки, и сколько тебе до него, столько же и мне (т. е. я имею одинаковую с тобой степень старшинства на родовой лествице); если не хочешь исполнять старого договора, то твоя воля». В то время, когда Мстиславичи боролись с новыми стремлениями, явившимися на севере, отстаивали родовые отношения между старшим князем и младшими, в то самое время, с другой стороны, они должны были вести борьбу с князем, для которого они сами являлись нововводителями, нарушителями старого порядка вещей, с князем, который стоит не только за родовые отношения между старшим и младшими князьями, но напоминает об единстве всего потомства Ярославова, борется за общность владения всею Русскою землею, тогда как Мстиславичи хотят удержать Киев навсегда за собою. Черниговский князь. видя, что Ярослав не хочет вспоминать старинных уговоров, решился по примеру отца и дяди попытаться силою овладеть Киевом; время было благоприятное: Андрей утратил свое влияние на юг; Ростиславичи, силою обстоятельств вынужденные признать старшинство Ярослава, равнодушны к нему, Юрьевичи также; и вот Святослав, соединясь с братьею, явился нечаянно под Киевом; Ярослав, боясь затвориться в городе один, побежал в Луцк, а черниговский князь въехал в Киев, захватил все имение Ярославово, жену его, сына, всю дружину и отослал в Чернигов. Но он сам не мог долго оставаться в Киеве, потому что двоюродный брат его, Олег Святославич, напал на Черниговскую волость, желая, как видно, быть здесь преемником Святослава. Но последний, занявши Киев нечаянно (изъездом), не надеялся окончательно утвердиться здесь, боялся судьбы Изяслава Давыдовича и потому не хотел уступить прежней волости двоюродному брату: он пошел на Олега, пожег его волость, наделал по обычаю много зла, а между тем Ярослав, узнав. что Киев стоит без князя, приехал опять и в сердцах задумал взять на киевлянах то, что отнято было у него Святославом: «Вы подвели на меня Святослава, – сказал он им, – так промышляйте, чем выкупить княгиню и сына». Когда киевляне не знали, что ему на это отвечать, то он велел грабить весь Киев, игуменов, попов, монахов, монахинь, иностранцев, гостей, даже кельи затворников. Святослава было ему не чего бояться: тот, сбираясь идти на Олега, помирился с Ярославом, чтоб свободнее защищать свою верную волость В это время Ростиславичи вошли опять в сношения с Андреем: они, вероятно, знали или по крайней мере должны были догадываться, как неприятно смотрел он на то, что Киев достался опять враждебному племени Изяславичей, которое не думало признавать его старшинства, и потому решились послать к нему с просьбою, чтобы помог овладеть Киевом опять брату их Роману, против которого он не мог питать вражды: «Подождите немного, – велел отвечать им Андрей, – послал я к братье своей в Русь; как придет мне от них весть, тогда дам вам ответ». Из этих слов видно, что Андрей не хотел оставлять в покое юга, сносился с братьями. вероятно, замышляя там новые перемены, и Ростиславичи спешили хлопотать о том, чтоб эти перемены были к их выгоде. Но Андрей не дождался вестей от братьев.

Мы видели, что Андрей выгнал из своей волости старых бояр отцовских и окружил себя новыми, видели также, каким повелительным тоном говорил Андрей даже и с князьями: можем заключить, что он был повелителен и строг с окружавшими его; так, он казнил смертью одного из ближайших родственников своих по жене, Кучковича; тогда брат казненного, Яким, вместе с зятем своим Петром и некоторыми другими слугами княжескими решился злодейством освободиться от строгого господина. Мы знаем также, что русские князья принимали к себе в службу пришельцев из разных стран и народов; Андрей подражал в этом отношении всем князьям, охотно принимал пришельцев из земель христианских и нехристианских, латинов и православных, любил показывать им свою великолепную церковь Богоматери во Владимире, чтоб иноверцы видели истинное христианство и крестились, и многие из них крестились действительно. В числе этих новокрещенных иноземцев находился один яс, именем Анбал: он пришел к Андрею в самом жалком виде, был принят в княжескую службу, получил место ключника и большую силу во всем доме; в числе приближенных к Андрею находился также какой-то Ефрем Моизич, которого отчество – Моизич, или Моисеевич, указывает на жидовское происхождение. Двое этих-то восточных рабов выставлены летописцем вместе с Кучковичем и зятем его, как зачинщики дела, всех же заговорщиков было двадцать человек; они говорили: «Нынче казнил он Кучковича, а завтра казнит и нас, так промыслим об этом князе!» Кроме злобы и опасения за свою участь, заговорщиков могла побуждать и зависть к любимцу Андрееву, какому-то Прокопию. 28 июня 1174 года, в пятницу, в обеднюю пору, в селе Боголюбове, где обыкновенно жил Андрей, собрались они в доме Кучкова зятя, Петра, и порешили убить князя на другой день, 29 числа, ночью. В условленный час заговорщики вооружились и пошли к Андреевой спальне, но ужас напал на них, они бросились бежать из сеней, зашли в погреб, напились вина и, ободрившись им, пошли опять на сени. Подошедши к дверям спальни, один из них начал звать князя: «Господин! Господин!», чтоб узнать, тут ли Андрей. Тот, услышавши голос, закричал: «Кто там?» Ему отвечали: «Прокопий». «Мальчик! – сказал тогда Андрей спавшему в его комнате слуге, – ведь это не Прокопий?» Между тем убийцы, услыхавши Андреев голос, начали стучать в двери и выломили их. Андрей вскочил, хотел схватить меч, который был всегда при нем (он принадлежал св. Борису), но меча не было. Ключник Анбал украл его днем из спальни. В это время, когда Андрей искал меча, двое убийц вскочили в спальню и бросились на него, по Андрей был силён и уже успел одного повалить, как вбежали остальные и, не различив сперва впотьмах, ранили своего, который лежал на земле, потом бросились на Андрея; тот долго отбивался, несмотря на то что со всех сторон секли его мечами, саблями, кололи копьями: «Нечестивцы! – кричал он им, – зачем хотите сделать то же, что Горясер (убийца св. Глеба)? Какое я вам зло сделал? Если прольете кровь мою на земле, то бог отомстит вам за мой хлеб». Наконец, Андрей упал под ударами; убийцы, думая, что дело кончено, взяли своего раненого и пошли вон из спальни, дрожа всем телом, но, как скоро они вышли, Андрей поднялся на ноги и пошел под сени, громко стоная; убийцы услыхали стоны и возвратились назад, один из них говорил: «Я сам видел, как князь сошел с сеней». «Ну так пойдемте искать его», – отвечали другие; войдя в спальню и видя, что его тут нет, начали говорить: «Погибли мы теперь! Станем искать поскорее». Зажгли свечи и нашли князя по кровавому следу: Андрей сидел за лестничным столпом; на этот раз борьба не могла быть продолжительна с ослабевшим от ран князем: Петр отсек ему руку, другие прикончали его.

Порешивши с князем, заговорщики пошли – убили любимца его, Прокопия; потом пошли на сени, вынули золото, дорогие камни, жемчуг, ткани и всякое имение, навьючили на лошадей и до света отослали к себе по домам, а сами разобрали княжое оружие и стали набирать дружину, боясь, чтоб владимирцы не ударили на них; для отнятия у последних возможности к этому они придумали также завести смуту в городе, произвести рознь, вражду между гражданами, для чего послали сказать им: «Не сбираетесь ли вы на нас? Так мы готовы принять вас и покончить с вами; ведь не одною нашею думою убит князь, есть и между вами наши сообщники». Владимирцы отвечали: «Кто с вами в думе, тот пусть при вас и останется, а нам не надобен». Убийцы, впрочем, боялись напрасно. Владимирцы не двинулись на них: без князя в неизвестности о будущей судьбе, не привыкши действовать самостоятельно, они не могли ничего предпринять решительного, дожидались, что начнут старшие города, а между тем безначалие везде произвело волнения, грабежи; мы видели, что убийцы начали расхищение казны княжеской; вслед за ними явились на княжий двор жители Боголюбова и остальные дворяне, пограбили, что осталось от заговорщиков, потом бросились на церковных и палатных строителей, призванных Андреем в Боголюбов, пограбили их; грабежи и убийства происходили по всей волости; пограбили и побили посадников княжеских, тиунов, детских, мечников; надежда добычи подняла и сельских жителей: они приходили в города и помогали грабить. Грабежи начались и во Владимире, но прекратились, когда священники с образом богородицы стали ходить по городу. По словам летописца, народ грабил и бил посадников и тиунов, не зная, что, где закон, там и обид много; эти слова показывают, что при Боголюбском, точно, было много обид на севере.

Во время этих смут тело убитого князя оставалось непогребенным; в первый же день после убийства преданный покойному слуга Кузьма Киевлянин пошел на княжий двор и, видя, что тела нет на том месте, где был убит Андрей, стал спрашивать: «где же господин?» Ему отвечали: «Вон лежит выволочен в огород, да ты не смей брать его: все хотят выбросить его собакам, а если кто за него примется, тот нам враг, убьем и его». Кузьма пошел к телу и начал плакать над ним: «Господин мой, господин мой! Как это ты не почуял скверных и нечестивых врагов, когда они шли на тебя? Как это ты не сумел победить их: ведь ты прежде умел побеждать полки поганых болгар?» Когда Кузьма плакался над телом, подошел к нему ключник Анбал. Кузьма, взглянувши на него, сказал: «Анбал, вражий сын! Дай хоть ковер или что-нибудь подослать и прикрыть господина нашего». «Ступай прочь, – отвечал Анбал, – мы хотим бросить его собакам». «Ах, ты, еретик, – сказал ему на это Кузьма, – собакам выбросить? Да помнишь ли ты, жид, в каком платье пришел ты сюда? Теперь ты стоишь в бархате, а князь нагой лежит, „о прошу тебя честью, сбрось мне что-нибудь“». Анбал усовестился и сбросил ковер и корзно; Кузьма обвертел тело и понес его в церковь. Но когда стал просить, чтоб отворили ему ее, то ему отвечали: «Брось тут в притворе, вот носится, нечего делать», – уже все были пьяны. Кузьма стал опять плакаться: «Уже тебя, господин, и холопы твои знать не хотят; бывало, придет гость из Царя-города или из иной какой страны, из Руси ли, латынец, христианин или поганый, прикажешь: поведите его в церковь, в ризницу, пусть посмотрит на истинное христианство и крестится, что и бывало, крестилось много; болгары и жиды и всякая погань, видевши славу божию и украшение церковное, сильно плачут по тебе, а эти не пускают тебя и в церковь положить». Поплакавши, Кузьма положил тело в притворе, покрыв корзном, и здесь оно пролежало двое суток. На третий день пришел козмодемьянский игумен Арсений и сказал: «Долго ли нам смотреть на старших игуменов, и долго ли этому князю лежать? Отоприте церковь, отпою над ним и положим его в гроб; когда злоба эта перестанет, придут из Владимира и понесут его туда». Пришли клирошане боголюбские, внесли тело в церковь, положили в каменный гроб и отпели с Арсением. На шестой уже день, когда волнение утихло во Владимире, граждане сказали игумену Феодулу и Луке, демественнику Богородичной церкви: «Нарядите носильщиков, поедем, возьмем князя и господина нашего Андрея», а протопопу Микулице сказали: «Собери всех попов, облачитесь в ризы и выходите перед Серебряные ворота с святою богородицею, тут и дожидайтесь князя». Феодул исполнил их волю: с клирошанами Богородичной церкви и с некоторыми владимирцами поехал в Боголюбов и, взявши тело, привез во Владимир с честию и с плачем великим. Увидавши издали княжеский стяг, который несли перед гробом, владимирцы, оставшиеся ждать у Серебряных ворот, не могли удержаться от рыданий и начали приговаривать: «Уже не в Киев ли поехал ты, господин наш, в ту церковь у Золотых ворот, которую послал ты строить на великом дворе Ярославовом; говорил ты: хочу построить церковь такую же, как и ворота эти Золотые, да будет память всему отчеству моему». Андрея похоронили в построенной им церкви Богородичной (1174 г.).

Как скоро весть о смерти Андреевой разнеслась по волости, то ростовцы, суздальцы, переяславцы и вся дружина от мала до велика съехались во Владимир и сказали: «Делать нечего, так уже случилось, князь наш убит, детей у него здесь нет, сынок его молодой – в Новгороде, братья – в Руси; за каким же князем нам послать? Соседи у нас князья муромские и рязанские, надобно бояться, чтоб они не пришли на нас внезапно ратью; пошлем-ка к рязанскому князю Глебу (Ростиславичу), скажем ему: „Князя нашего бог взял, так мы хотим Ростиславичей Мстислава и Ярополка, твоих шурьев“ (сыновей старшего сына Юриева). Они забыли, говорит летописец, что целовали крест князю Юрию, посадить у себя меньших сыновей его, Михаила и Всеволода, нарушили клятву, посадили Андрея, а меньших его братьев выгнали, и теперь после Андрея не вспомнили о своей прежней клятве, но все слушали Дедильца да Бориса – рязанских послов. Как было решено, так и сделано: поцеловали образ богородицы и послали сказать Глебу: „Твои шурья будут нашими князьями, приставь к нашим послам своих и отправь всех вместе за ними в Русь“. Глеб обрадовался такой чести, что выбрали его шурьев в князья, и отправил к ним послов в Чернигов, где они тогда жили. Послы от северной дружины сказали Ростиславичам: „Ваш отец добр был, когда жил у нас; поезжайте к нам княжить, а других не хотим“. Эти другие были младшие Юрьевичи, Михаил и Всеволод, которые тогда находились также в Чернигове, как видно, все четверо, и дяди и племянники, прибежали вместе с Святославом из-под Вышгорода и не смели после того возвратиться в прежние свои волости на Поросьи. Ростиславичи отвечали послам: „Помоги бог дружине, что не забывает любви отца нашего“, но, несмотря на то, что звали их одних, они не захотели ехать без дядей Юрьевичей и сказали: „Либо добро, либо лихо всем нам; пойдем все четверо: Юрьевичей двое да Ростиславичей двое“. Наперед поехали двое – Михаил Юрьевич и Ярополк Ростиславич; Михаилу дали старшинство, причем все целовали крест из рук черниговского епископа. Когда князья приехали в Москву, то ростовцы рассердились, узнавши, что вместе с Ростиславичем приехал и Юрьевич; они послали сказать Ярополку: „Ступай сюда“, а Михаилу – „Подожди немного на Москве“. Ярополк тайком от дяди поехал к Переяславлю, где стояла тогда вся дружина, выехавшая навстречу к князьям, а Михаил, узнав, что Ростиславич отправился по ростовской дороге, поехал во Владимир и затворился здесь с одними гражданами, потому что дружина владимирская в числе 1500 человек отправилась также в Переяславль по приказанию ростовцев. Здесь вся дружина поцеловала крест Ярополку и отправилась с ним ко Владимиру выгонять оттуда Михаила. Ко всем силам земли Ростовской присоединились полки муромские и рязанские, окрестности были пожжены, город обложен. Что же заставило владимирцев, не привыкших к самостоятельной деятельности, воспротивиться приговору старших городов, взять себе особого князя и отстаивать его против соединенных сил всей земли Ростовской и Рязанской? К этому принудила их явно высказавшаяся вражда старого города Ростова, который с ненавистью смотрел на свой пригород, населенный большею частию людьми простыми, ремесленными, жившими преимущественно от строительной деятельности князя Андрея, и, несмотря на то, похитивший у старого города честь иметь у себя стол княжеский. Ростовцы и суздальцы говорили: „Пожжем Владимир или пошлем туда посадника: то наши холопы каменщики“. Нельзя не заметить также, что здесь, в этих словах, слышится преимущественно голос высшего разряда ростовских жителей – бояр, дружины вообще, которая, как видно, особенно не любила Андрея за нововведения. Как бы то ни было, важно было начало борьбы между старыми и новыми городами, борьбы, которая должна была решить вопрос: где утвердится стол княжеский – в старом ли Ростове или новом Владимире, от чего зависел ход истории на севере. Заодно с Владимиром, как следует ожидать, были и другие новые города. Переяславцы хотели также Юрьевичей и поневоле признали Ростиславичей. Семь недель владимирцы отбивались от осаждающих. Наконец, голод принудил их сказать Михаилу: „Мирись либо промышляй о себе“. Михаил отвечал: „Вы правы: не погибать же вам для меня“ и поехал из города назад в Русь; владимирцы проводили его с плачем великим, говорит летописец. По отъезде Михаила они заключили договор с Ростиславичами, те поклялись что не сделают никакого зла городу, после чего владимирцы отворили ворота и встретили князей со крестами; в Богородичной церкви заключен был окончательный договор: во Владимире оставался княжить младший Ростиславич, Ярополк, а в Ростове старший, Мстислав. Таким образом, благодаря мужеству владимирцев торжество ростовцев было неполное: правда, стол старшего брата поставлен был у них, но зато ненавистный пригород, Владимир, получил своего князя, а не посадника из Ростова. Но ростовцы и особенно бояре, принужденные уступить требованиям владимирцев, продолжали враждовать к последним и вызвали их к возобновлению борьбы, столь важной для судеб севера. Южные волости нередко испытывали неудобство от перемещения князей, когда новые князья приводили с собою свою дружину, своих слуг, которым раздавали разные должности, и те спешили обогащаться за счет граждан, зная, что недолго среди них останутся; теперь север в свою очередь испытал то же неудобство: Ростиславичи приехали в Ростовскую область с дружинниками, набранными на юге, и роздали им посаднические должности; эти русские (т. е. южнорусские) детские, как называет их летописец, скоро стали очень тяжки для народа судебными взысками и взятками, но владимирцы терпели не от одних русских детских; князья, говорит летописец, были молоды, слушались бояр, а бояре получали их как можно больше брать, и вот взяли они из церкви Владимирской богородицы золото и серебро, в первый же день отобрали ключи от ризницы, отняли город и все дани, которые назначил для этой церкви князь Андрей. Видно, что, кроме корыстолюбия, здесь действовала ненависть к памяти Андрея, ко всему им сделанному: хотели ограбить Владимирский собор – великолепный памятник, который оставил по себе Андрей. Грабеж церквей позволяли себе князья и дружины их только в завоеванных городах; легко после этого понять, как должны были смотреть владимирцы на ограбление своего собора, лучшего украшения, которым так гордился их город; они стали сбираться и толковать: „Мы приняли князей на всей нашей воле, они крест целовали, что не сделают никакого зла нашему городу, а теперь они точно не в своей волости княжат, точно не хотят долго сидеть у нас, грабят не только всю волость, но и церкви; так промышляйте, братья!“ Из этих слов видно как будто, что владимирцы не только оскорблялись тем, что князья поступают с их волостью, как с завоеванною, но еще боялись, что Ярополк, ограбивши волость, уйдет от них и ростовцы пришлют к ним своего посадника: „Князь поступает так, как будто не хочет сидеть у нас“, – говорили они. Но по старой привычке владимирцы прежде обратились к старшим городам – Ростову и Суздалю – с жалобою на свою обиду; ростовцы и суздальцы на словах были за них, а на деле нисколько не думали за них вступаться; бояре же крепко держались за Ростиславичей, прибавляет летописец и тем опять дает знать, что преимущественно боярам хотелось вести дела в противность тому, как шли они при Андрее. Тогда владимирцы, видя явное недоброжелательство старших городов и бояр, решились вместе с переяславцами действовать собственными силами и послали в Чернигов сказать Михаилу: „Ты старший между братьями: приходи к нам во Владимир; если ростовцы и суздальцы задумают что-нибудь на нас за тебя, то будем управляться с ними как бог даст и святая богородица“. Михаил с братом Всеволодом и с Владимиром Святославичем, сыном черниговского князя, отправился на север, но едва успел он отъехать верст 11 от Чернигова, как сильно занемог и больной приехал в Москву, где дожидался его отряд владимирцев с молодым князем Юрием Андреевичем, сыном Боголюбского, который жил у них, будучи изгнан из Новгорода. Между тем Ростиславичи, узнав о приближении Михаила, советовались в Суздале с дружиною, что делать. Решено было, чтоб Ярополк шел с своим войском против Юрьевичей к Москве, биться с ними и не пускать ко Владимиру. Михаил сел обедать, когда пришла весть, что племянник Ярополк идет на него; Юрьевичи собрались и пошли по владимирской дороге навстречу неприятелю, но разошлись с Ярополком в лесах, тогда москвичи, услыхавши, что Ярополк, миновав их войско, продолжает идти к Москве, возвратились с дороги от Михаила для оберегания своих домов, а Ярополк, видя, что разошелся с Михаилом, пошел от Москвы вслед за ним, послав, между тем, сказать брату Мстиславу в Суздаль: „Михалко болен, несут его на носилках и дружины у него мало; я иду за ним, захватывая задние его отряды, а ты, брат, ступай поскорее к нему навстречу, чтоб он не вошел во Владимир“. Мстислав объявил об этой вести дружине и на другой день рано выехал из Суздаля, помчался быстро, точно на зайцев, так что дружина едва успевала за ним следовать, и в пяти верстах от Владимира встретился с Юрьевичами; полк Мстиславов, готовый к битве, в бронях, с поднятым стягом вдруг выступил от села Загорья; Михаил начал поскорее выстраивать свое войско, а враги шли на него с страшным криком, точно хотели пожрать его дружину, по выражению летописца. Но эта отвага была непродолжительна: когда дошло до дела и стрельцы начали перестреливаться с обеих сторон, то Мстиславова дружина, не схватившись ни разу с неприятелем, бросила стяг и побежала; Юрьевичи взяли много пленных, взяли бы и больше, но многих спасло то, что победители не могли различать, кто свои и кто чужие; Мстислав убежал в Новгород; Ярополк, узнавши о его поражении, побежал в Рязань, но мать их и жены попались в руки владимирцам. С честию и славою вступил Михаил во Владимир; дружина и граждане, бывшие в сражении, вели пленников. Первым делом Юрьевича было возвращение городов, отнятых у Богородичной церкви Ярополком; и была, говорит летописец, радость большая во Владимире, когда он увидал опять у себя великого князя всей Ростовской земли. Подивимся, продолжает тог же летописец, чуду новому, великому и преславному божия матери, как заступила она свой город от великих бед и граждан своих укрепляет: не вложил им бог страха, не побоялись двоих князей и бояр их, не посмотрели на их угрозы, семь недель прожили без князя, положивши всю надежду на святую богородицу и на свою правду. Новгородцы, смольняне, киевляне и полочане и все власти как на думу на веча сходятся, и на чем старшие положат, на том и пригороды станут, а здесь город старый – Ростов и Суздаль, и все бояре захотели свою правду поставить, а не хотели исполнять правды божией, говорили: „Как нам любо, так и сделаем: Владимир – пригород наш“. Воспротивились они богу и святой богородице и правде божией, послушались злых людей, ссорщиков, не хотевших нам добра по зависти. Не сумели ростовцы и суздальцы правды божией исправить, думали, что они старшие, так и могут делать все по своему, но люди новые, худые владимирские, уразумели, где правда, стали за нее крепко держаться, сказали: „Либо Михаила князя себе добудем, либо головы свои сложим за святую богородицу и за Михаила князя“. И вот утешил их бог и св. богородица: прославлены стали владимирцы по всей земле за их правду.

Скоро явились во Владимир к Михаилу послы от суздальцев: „Мы, князь, – говорили они, – не воевали против тебя с Мстиславом, а были с ним одни наши бояре: так не сердись на нас и приезжай к нам“. Михаил поехал в Суздаль, оттуда в Ростов, устроил весь наряд людям, утвердился с ними крестным целованием, взял много даров у ростовцев и, посадивши брата своего Всеволода в Переяславле, сам возвратился во Владимир. Таким образом последний пригород, населенный холопами-каменщиками, сделался опять стольным городом князя всей Ростовской земли; князь опять освобождал себя из-под влияния городов, которые привыкли решать дела на вече и приговоров этого веча должны были слушаться города младшие; мало того, младший брат Михаила, Всеволод, сел также в новом городе Переяславле Залесском, а не в Ростове: выказалось ли в этом явное предпочтение князей к новым городам пред старыми, хотели ли наградить усердие переяславцев, действовавших заодно с владимирцами, – во всяком случае явление было очень важное, свидетельствовавшее полную победу пригородов, полное низложение того начала, которое могло противодействовать новому порядку вещей. Если первым делом Михаила по вступлении во Владимир было возвращение соборной церкви городов, отнятых у нее Ростиславичами, то по утверждении своем в целой земле Ростовской он должен был прежде всего идти на рязанского князя Глеба, в руках которого также находилось много сокровищ, пограбленных из этой церкви, и, между прочим, самый образ богородицы, привезенный Андреем из Вышгорода, и книги. Михаил отправился с полками на Рязань, но встретил на дороге послов Глебовых, которым поручено было сказать ему: „Князь Глеб тебе кланяется и говорит: я во всем виноват и теперь возвращаю все, что взял у шурьев своих, Ростиславичей, все до последнего золотника“. И, точно, возвратил все. Михаил, уладившись с ним, поехал назад во Владимир; здесь по некоторым, очень вероятным известиям казнил убийц Андреевых и потом отправился за чем-то в Городец-Волжский, занемог в нем и умер (1176 г.). Ростовцы, не дождавшись даже верного известия о смерти Михайловой, послали сказать в Новгород прежнему своему князю Мстиславу Ростиславичу: „Ступай, князь, к нам: Михалка бог взял на Волге в Городце, а мы хотим тебя, другого не хотим“. Мстислав приехал на зов, собрал ростовцев, всю дружину и отправился с ними ко Владимиру. Но здесь был уже князь: тотчас по смерти Михайловой владимирцы вышли перед Золотые ворота и, помня старую присягу свою Юрию Долгорукому, целовали крест Всеволоду Юрьевичу и детям его – явление любопытное: владимирцы присягают не только Всеволоду, но и детям его; значит, не боятся, подобно киевлянам, переходить по наследству от отца к сыновьям, не думают о праве выбирать князя. Всеволод, узнавши о приезде Ростиславича в Ростов, собрал владимирцев, дружину свою, бояр, оставшихся при нем (большая часть бояр, как видно, перешла к ростовскому князю), и отправился с ними навстречу к сопернику, а за переяславцами послал племянника Ярослава Мстиславича. Но по своему характеру Всеволод не хотел отдать всей своей будущности на произвол военного счастия, не хотел судиться с племянником судом божиим, битвою, как любили судиться южные князья, и послал сперва сказать Ростиславичу: „Брат! Если тебя привела старшая дружина, то ступай в Ростов, там и помиримся; тебя ростовцы привели и бояре, а меня с братом бог привел да владимирцы с переяславцами, а суздальцы пусть выбирают из нас двоих, кого хотят“. Но ростовцы и бояре не дали мириться своему князю: их злоба на владимирцев и Юрьевичей еще более усилилась от недавнего унижения; они сказали Ростиславичу: „если ты хочешь с ним мириться, то мы не хотим“; особенно подстрекали к войне бояре – Добрыня Долгий, Матеяш Бутович и другие. Всеволод, получив отказ, поехал к Юрьеву, здесь дождался переяславцев и объявил им, что ростовцы не хотят мира; переяславцы отвечали: „Ты Мстиславу добра хотел, а он головы твоей ловит, так ступай, князь, на него, а мы не пожалеем жизни за твою обиду, не дай нам бог никому возвратиться назад; если от бога не будет нам помощи, то пусть, переступив через наши трупы, возьмут жен и детей наших; брату твоему еще девяти дней нет как умер, а они уже хотят кровь проливать“. На Юрьевском поле, за рекою Кзою, произошла битва: владимирцы с своим князем опять победили с ничтожною для себя потерею, тогда как со стороны неприятелей часть бояр была побита, другие взяты в плен; сам Мстислав бежал сперва в Ростов, а оттуда в Новгород; победители взяли боярские села, коней, скот; в другой и последний раз старый город был побежден новым, после чего уже не предъявлял больше своих притязаний.

Но Юрьевская победа не прекратила борьбы Всеволода с племянниками: когда Мстислав Ростиславич прибежал в Новгород, то жители встретили его словами: „Как тебя позвали ростовцы, так ты ударил Новгород пятою, пошел на дядю своего Михаила; Михаил умер, а с братом его, Всеволодом, бог рассудил тебя; зачем же к нам идешь?“ Не принятый новгородцами Мстислав поехал к зятю своему, Глебу рязанскому, и стал подстрекать его к войне со Всеволодом. Глеб тою же осенью пришел на Москву и пожег весь город; Всеволод поехал к нему навстречу, но, когда был за Переяславлем, явились новгородцы и сказали ему: „Князь! Не ходи без новгородцев, подожди их“. Всегда осторожный, любивший действовать наверное, Всеволод согласился ждать новгородцев, чтоб с удвоенными силами ударить на врагов, и возвратился. Но он понапрасну дожидался новгородцев: те не приходили, вместо их явились на помощь двое княжичей черниговских – Олег и Владимир Святославичи, да князь Переяславля Южного или Русского – Владимир Глебович. Всеволод выступил с ними к Коломне, но здесь получил известие, что Глеб с половцами другою дорогою пошел к Владимиру, разграбил соборную церковь Андрееву, пожег другие церкви, села боярские, а жен, детей и всякое имение отдал на щит (в добычу) поганым. Всеволод немедленно пошел назад в свою волость и встретил Глеба на реке Колакше; целый месяц стояли неприятели без действия по обеим сторонам реки, наконец завязался бой, и Всеволод победил опять, опять Мстислав Ростиславич первый обратился в бегство, а за ним побежал и Глеб, но враги догнали их обоих, взяли также в плен сына Глебова, Романа, перевязали всю дружину рязанскую; между прочими попался в плен Борис Жидиславич – знаменитый воевода Боголюбского, который, как видно, отъехал в Рязань или прямо, или вместе с Ростиславичем, не желая служить Юрьевичам; попался в плен и Дедилец, который так сильно способствовал призванию Ростиславичей в Ростов по смерти Боголюбского. Была большая радость во Владимире, говорит летописец, но тут же он говорит: суд без милости тому, кто сам не знал милости. Эти слова показывают расположение духа владимирцев, которых ненависть к Глебу и Ростиславичам должна была дойти до высшей степени вследствие еще нового бедствия, претерпенного ими от последних. Два дня ждали они от Всеволода суда без милости над племянниками, на третий день поднялся сильный мятеж, встали бояре и купцы и сказали ему: „Князь! Мы тебе добра хотим и головы за тебя складываем, а ты держишь врагов своих на свободе; враги твои и наши – суздальцы и ростовцы: либо казни их, либо ослепи, либо отдай нам“. Всеволод не хотел исполнить этого требования и для утишения мятежа велел только посадить пленников в тюрьму, после чего послал сказать рязанцам: „Выдайте мне нашего врага (Ярополка Ростиславича), или я приду к вам“. Рязанцы решили исполнить это требование: „Князь наш и братья наши погибли из-за чужого князя“, – говорили они; поехали на Воронеж, схватили там Ярополка и привезли во Владимир, где Всеволод велел посадить и его также в тюрьму. Между тем зять Глеба рязанского, знаменитый Мстислав Ростиславич смоленский, послал сказать Святославу черниговскому, чтоб он попросил Всеволода за Ростиславичей; и княгиня рязанская, жена Глебова, присылала с тем же, прося за мужа и сына; Святослав отправил во Владимир черниговского епископа Порфирия и Ефрема игумена вести переговоры по делу пленников; он предлагал, чтоб Глеб, получив свободу, отказался от Рязани и ехал на житье в Русь, но Глеб никак не соглашался на такие условия: „лучше умру в тюрьме, – говорил он, – а не пойду в Русь на изгнание“. Дело затянулось на два года; Глеб между тем умер, а сын его Роман был отпущен в Рязань под условием полной покорности владимирскому князю. Иначе решена была судьба Ростиславичей: владимирцы, видя, что идут переговоры об освобождении пленников, никак не хотели отпустить Ростиславичей, не отмстивши им за свои обиды; они собрались опять большою толпою, пришли на княжий двор и стали говорить Всеволоду: „До чего их еще додержать? Хотим ослепить их“. Всеволоду очень не нравилось это требование, но делать было нечего: Ростиславичей ослепили, или по крайней мере сделали вид, что ослепили, и отослали в Смоленск. Таким образом кончилась борьба на севере в пользу последнего из Юрьевичей, который стал так же силен, как и брат его Андрей, и немедленно пошел по следам братним: приведши рязанских князей в свою волю, он захотел также быть самовластием в Суздальской земле, единодержателем всего отцовского наследства и выгнал из своей волости племянника Юрия Андреевича, который принужден был искать счастия в Грузии; второй племянник, Ярослав Мстиславич, также не получил волости в земле Ростовской. Но если Всеволод вошел совершенно в положение Андрея на севере, то мы должны ожидать, что и относительно Южной, старой Руси, и относительно Новгорода Великого он примет то же самое значение.

На юге смерть Андрея дала свободу разыграться прежним усобицам между Мономаховичами и Ольговичами; к этим усобицам присоединились, с одной стороны, враждебные отношения в самом племени Олеговом, а с другой, между Ростиславичами и Изяславичами в племени Мономаховом. Мы видели, как Святослав Всеволодович черниговский принужден был оставить намерения свои относительно Киева, чтоб свободнее отбивать Черниговскую волость от нападения двоюродного брата своего Олега северского; мы видели, что он опустошением отплатил последнему за опустошение и возвратился в Чернигов, но Олег не думал так окончить это дело: он заключил союз с шурьями своими, Ростиславичами, также с Ярославом киевским, и союзники решились с двух сторон напасть на Святослава. Но Ростиславичи и Ярослав, пожегши два черниговских города, заключили мир с Святославом и предоставили Олега одним собственным средствам. Тот с братьями пришел к Стародубу, города не взял, но захватил скот изо всех окрестностей Стародуба и погнал его к Новгороду-Северскому, куда скоро явился за ним Святослав с черниговским войском и приступил к городу; Олег вышел было к нему навстречу, но не успела дружина его пустить по стреле, как обратилась в бегство; сам князь успел вбежать в город, но половина дружины его была перехвачена, другая перебита, острог пожжен; Олег на другой день запросил мира и получил его, неизвестно на каких условиях. Между тем на другой стороне Днепра произошла перемена: к Ростиславичам пришел на помощь старший брат их, Роман, из Смоленска, и Ярослав Изяславич увидал в этом намерение Ростиславичей выгнать его из Киева; он послал сказать им: „Вы привели брата своего Романа, даете ему Киев“, и выехал добровольно из этого города в прежнюю волость свою – Луцк; мы видели, что Ростиславичи просили еще прежде у Андрея Киева для Романа, следовательно, Ярослав имел право подозревать их во враждебных для себя замыслах; скорая же уступка его двоюродным братьям объясняется тем, что он никак не мог полагаться на защиту киевлян после недавнего поступка с ними, когда он ограбил весь город. Ростиславичи послали за ним, чтоб ехать опять в Киев, но он не послушался, и Роман сел на его место: действительно ли Ростиславичи не хотели его выгонять или показывали только вид, что не хотели, – решить трудно. Роман недолго княжил спокойно в Киеве: половцы напали на Русь, взяли шесть городов берендеевских и сильно поразили Ростиславичей у Ростова по вине Давыда Ростиславича, который завел ссору с братьями и помешал успеху дела. Бедою Ростиславичей спешил воспользоваться Святослав черниговский; нужен был, однако, предлог, и он послал сказать Роману: „Брат! Я не ищу под тобою ничего, но у нас такой ряд: если князь провинится, то платит волостью, а боярин – головою; Давыд виноват, отними у него волость“. Роман не послушался, тогда братья Святослава – Ярослав и Олег – перешли Днепр и послали сказать зятю своему Мстиславу Владимировичу, сыну покойного Владимира Мстиславича, чтоб перешел на их сторону; Мстислав послушался и сдал им Треполь. В это время сам Святослав стоял с полками своими у Витичева, куда приехали к нему черные клобуки с киевлянами и объявили, что Роман ушел в Белгород. Святослав поехал в Киев и сел там, но опять ненадолго: на помощь к братьям явился знаменитый Мстислав из Смоленска, и Ростиславичи объявили, что на другой же день дадут битву Святославу; Святослав испугался и побежал за Днепр, потому что половцы, за которыми он послал, еще не пришли, а с одною дружиною выступить против Мстислава трудно было решиться. Несмотря на то, однако, Ростиславичи почли за лучшее уступить Киев Святославу: Роман, князь, как видно, вовсе не воинственный, знал, что он будет сидеть в Киеве в беспрерывном страхе от Святослава, который уже раз выгнал его и, конечно, не откажется от дальнейших попыток на Киев, вследствие чего будут беспрерывные усобицы; союзники Святослава половцы уже явились у Торческа и захватили много людей; и вот Ростиславичи, не желая губить Русской земли и проливать христианской крови, по словам летописца, подумали и отдали Киев Святославу, а Роман пошел назад в Смоленск; Чернигов, как видно, достался Олегу Святославичу, но он скоро умер, и в Чернигове сел брат киевского князя, Ярослав Всеволодович, а брат Олегов, Игорь, сел в Новгороде-Северском: так и следовало по родовому счету.

До сих пор Святослав Всеволодович жил в дружбе со Всеволодом суздальским: мы видели, какую деятельную помощь оказал он последнему в борьбе его с племянниками; союз этот был еще более скреплен родством: Всеволод вызвал к себе сына Святославова, Владимира, и женил его на родной племяннице своей, дочери Михаила Юрьевича. Но скоро эта дружба переменилась во вражду, виною которой были отношения рязанские. Мы видели, что Роман Глебович с братьями поклялся ходить по воле Всеволодовой, но Роман был зять Святослава, который вследствие этого родства считал себя также вправе вмешиваться в рязанские дела, причем его влияние необходимо сталкивалось с влиянием Всеволода; Святослав мог думать, что Всеволод в благодарность за прежнее добро уступит его влиянию в Рязани, но жестоко обманулся в своем ожидании. В 1180 году младшие братья Романа рязанского, Всеволод и Владимир Глебовичи, прислали сказать Всеволоду Юрьевичу владимирскому: „Ты наш господин, ты наш отец; брат наш старший Роман отнимает у нас волости, слушаясь тестя своего Святослава, а тебе крест целовал и нарушил клятву“. Всеволод немедленно выступил в поход, и когда приближался к Коломне, то двое Глебовичей встретили его с поклоном, но в Коломне сидел сын Святослава, Глеб, посланный отцом на помощь Роману рязанскому; Всеволод послал сказать Глебу, чтоб явился к нему, тот сначала не хотел, но потом, видя, что сопротивляться нельзя, поехал; Всеволод велел его схватить и в оковах отослал во Владимир, где приставили к нему стражу, дружина его подверглась той же участи. Между тем передовой отряд Романа, переправившийся через Оку, потерпел поражение от передового отряда Всеволодова, часть его попалась в плен, часть потонула в реке; Роман, услыхавши об этом несчастии, побежал мимо Рязани в степь, затворивши в городе двоих братьев, Игоря и Святослава, которые не думали сопротивляться Всеволоду, когда тот явился под Рязанью, и заключили с ним мир на всей его воле: владимирский князь урядил всю братью, роздал каждому волости по старшинству и возвратился домой.

Легко понять, как раздосадован был Святослав, когда узнал о поступке Всеволода с его сыном; чем меньше ждал он этого, тем сильнее была его ярость. Он распалился гневом, разжегся яростию, по словам летописца, и сказал: „Отомстил бы я Всеволоду, да нельзя: подле меня Ростиславичи – эти мне во всем делают досады в Русской земле; ну да мне все равно: кто ко мне из Владимирова племени ближе, тот и мой“. Из этих слов видно также, что Святославу очень не нравилось близкое соседство Ростиславичей, которыми был окружен. В это самое время Давыд Ростиславич охотился в лодках по Днепру, а Святослав охотился против него на Черниговской стороне; случай этот показался киевскому князю очень удобным для исполнения своего замысла: посоветовавшись только с княгинею да с любимцем своим Кочкарем, не сказавши ничего лучшим боярам своим, он переправился через Днепр и ударил на Давыдов стан, рассуждая: „Схвачу Давыда, Рюрика выгоню, завладею один с братьями Русскою землею и тогда стану мстить Всеволоду за свою обиду“. Но замысел не удался: Давыд с женою своею успел сесть в лодку и уплыть, неприятельские стрелы не сделали ему никакого вреда; успев захватить только дружину и стан Давыдов, Святослав отъехал к Вышгороду и, проведши под ним ночь, стал искать повсюду Давыда, но после долгих безуспешных поисков отправился на восточный берег Днепра, сказавши своим: „Теперь уже я объявил свою вражду Ростиславичам, нельзя мне больше оставаться в Киеве“. Приехавши в Чернигов, он созвал всех сыновей своих, младшую братью, собрал все силы Черниговской волости, всю дружину и стал говорить им: „Куда нам ехать? В Смоленск или в Киев?“ На это отвечал ему двоюродный брат Игорь северский: „Батюшка! Лучше была бы тишина, но если уже так случилось, то дал бы только бог тебе здоровья“. Святослав тогда сказал: „Я старше Ярослава, а ты, Игорь, старше Всеволода: так я теперь вам остался вместо отца и приказываю тебе, Игорь, оставаться здесь с Ярославом оберегать Чернигов и всю волость, а я со Всеволодом пойду к Суздалю выручать сына своего Глеба, как нас там бог рассудит со Всеволодом Юрьевичем“. Святослав разделил и половцев надвое: половину взял с собою, а другую половину оставил братьи, после чего отправился в поход, взявши с собою Ярополка Ростиславича; подле устья Тверцы соединился он с сыном Владимиром и со всеми полками новгородскими (потому что Владимир княжил тогда в Новгороде), положил всю Волгу пусту, по выражению летописца, пожег все города и в сорока верстах от Переяславля Залесского, на реке Влене, встретился со Всеволодом, который вышел с полками суздальскими, рязанскими и муромскими. Прежде обыкновенно князья любили находиться в челе полков своих, любили первые врезываться в ряды неприятелей, спешили решить дело битвою, в которой видели суд божий. Но Всеволод руководствовался другими понятиями: он выбрал для своего войска выгодное положение, огородился горами, рытвинами и, несмотря на просьбу дружины, не хотел вступить в решительную битву с южными полками, отличавшимися своею стремительностию в нападениях, тогда как северное народонаселение отличалось противоположным характером, было слабо в чистом поле и неодолимо при защите мест. Всеволод послал только рязанских князей, которые ворвались в обоз Святославов и сначала имели было успех, но потом были прогнаны с большим уроном. Уже две недели стояли таким образом неприятели друг против друга, перестреливаясь через реку; Святославу, наконец, наскучило такое положение, и он послал своих священников сказать Всеволоду: „Брат и сын! Много я тебе добра сделал и не чаял получить от тебя такой благодарности; если же ты уже задумал на меня зло, захватил сына моего, то недалеко тебе меня искать: отступи подальше от этой речки, дай мне дорогу, чтоб мне можно было к тебе переехать, и тогда нас бог рассудит; если же ты мне не хочешь дать дороги, то я тебе дам, переезжай ты на эту сторону, и пусть нас бог рассудит“. Вместо ответа Всеволод задержал послов, отослал их во Владимир, а сам по-прежнему не двигался с места; Святослав постоял еще несколько времени и, боясь оттепели, пошел назад налегке, бросив обозы, которыми овладели полки Всеволодовы, но по приказанию князя своего не смели гнаться за удалявшимся Святославом. Последний, отпустив брата Всеволода, сына Олега, и Ярополка Ростиславича в Русь, сам с сыном Владимиром поехал в Новгород Великий.

Между тем Давыд Ростиславич, спасшись от плена, которым угрожал ему Святослав, прибежал в Белгород, к брату Рюрику; тот, услыхавши, что Киев оставлен Святославом, поехал туда и сел на столе отцовском и дедовском, но, предвидя сильную борьбу, стал набирать союзников: послал за князьями луцкими, сыновьями Ярослава, Всеволодом и Ингварем, и привел их к себе; послал за помощию к галицкому князю Ярославу, которая явилась с боярином Тудором, а брата Давыда послал в Смоленск на помощь к старшему брату Роману. Но Давыд встретил на дороге гонца, который вез ему весть о смерти Романа; Давыд со слезами продолжал путь, при въезде в Смоленск был встречен духовенством со крестами, всеми гражданами и занял братнее место. По Романе, говорит летописец, плакали все смольняне, вспоминая его доброту (добросердие), а княгиня его, стоя у гроба, причитала: „Царь мой добрый, кроткий, смиренный и правдивый! Вправду дано было тебе имя Роман, всею добродетелию похож ты был на св. Романа (т. е. св. Бориса); много досад принял ты от смольнян, но никогда не видела я, чтоб ты мстил им злом за зло“. И летописец повторяет, что этот князь был необыкновенно добр и правдив. Давыд, похоронивши брата, прежде всего должен был думать о защите своей волости, потому что оставшиеся в Чернигове князья, Ярослав с Игорем, не видя ниоткуда нападения на свою волость, решились сами напасть на волость Смоленскую и пошли с половцами сначала к Друцку, где сидел союзник Ростиславичей, Глеб Рогволодович, Но если один из полоцких князей был за Ростиславичей, то большинство его родичей было против них; мы видели здесь усобицу между тремя племенами или линиями – Борисовичами, Глебовичами и Васильковичами, причем Ростиславичи смоленские деятельно помогали Борисовичам и Васильковичам; но теперь, вероятно, вследствие родственной связи с Ростиславичами северными видим Васильковичей в союзе с черниговскими князьями против Ростиславичей смоленских. У Друцка соединились с Черниговскими полками Всеслав Василькович полоцкий, брат его Брячислав витебский и некоторые другие родичи их с толпами ливов и литвы: так, вследствие союза полоцких князей с Черниговскими в одном стане очутились половцы вместе с ливами и литвою, варвары черноморские с варварами прибалтийскими. Давыд смоленский со всеми полками приехал к Глебу в Друцк и хотел дать сражение Черниговским до прихода Святослава из Новгорода, но Ярослав с Игорем не смели начать битвы без Святослава, выбрали выгодное положение на берегу Дручи и стояли целую неделю, перестреливаясь с неприятелем через реку, но как скоро явился к ним Святослав, то построили гать на Друче с тем, чтоб перейти реку и ударить на Давыда: тогда последний, в свою очередь, не захотел биться и побежал в Смоленск. Святослав приступил к Друцку, пожег острог, но не стал медлить под городом и, отпустив новгородцев, сам пошел в Рогачев, а из Рогачева Днепром поплыл в Киев, тогда как Игорь с половцами дожидался его против Вышгорода.

Услыхав о приближении Святослава, Рюрик выехал из Киева в Белгород и отправил войско против половцев, которые с Игорем северским расположились станом у Долобского озера; войском начальствовал князь Мстислав Владимирович, при нем находился тысяцкий Рюриков Лазарь с младшею дружиною, Борис Захарыч, любимый воевода Мстислава Храброго, с людьми молодого княжича своего Владимира, которого отец, умирая, отдал ему на руки, и Сдеслав Жирославич – воевода Мстислава Владимировича с трипольскими полками. Половцев было много: они лежали без всякой осторожности, не расставив сторожей, надеясь на силу свою и на Игорев полк. Черные клобуки, не слушаясь приказа русских воевод, бросились на половцев, врезались в их стан, но были отброшены назад и в бегстве смяли дружину Мстиславову, которая также обратилась в бегство, а за нею и сам князь. Но лучшие люди остались: Лазарь, Борис Захарыч и Сдеслав Жирославич; не смутившись нимало, они ударили на половцев и потоптали их; много варваров перетонуло в реке Чарторые, другие были перебиты или захвачены в плен, а князь Игорь сел в лодку и переправился на восточный берег. Но Рюрик воспользовался этою победою только для того, чтоб получить выгодный мир у Святослава, у которого никак не надеялся отнять старшинство; Святославу также не хотелось еще раз выезжать из Киева, и он обрадовался предложению Рюрика, который уступал ему старшинство и Киев, а себе брал всю Русскую землю, т. е. остальные города Киевской волости. Вслед за этим был заключен мир и со Всеволодом суздальским, который возвратил Святославу сына его, Глеба; мир между Мономаховичами и Ольговичами был скреплен двойным родственным союзом: один сын Святослава, Глеб, женился на Рюриковне, другой, Мстислав, – на свояченице Всеволода (1182 г.).

Таким образом, сыну Всеволода Ольговича удалось окончательно утвердить за собою старшинство и Киев, но это старшинство имело значение только на юге; старший в племени Мономаховом не вступал с Святославом в борьбу за Киев, потому что Киев не имел уже для него прежнего значения, какое имел для отца его, Юрия; Всеволод наследовал все могущество того князя, который давал Киев из своих рук кому хотел; как много потерял Киев из своего материального значения после погрома от войск Боголюбского, ясно видно из всех описанных событий: при всех сменах и усобицах князей не слышно об участи киевлян, о сильном полку киевском, который решал судьбу Руси, судьбу князей во время борьбы Юрия Долгорукого с племянником; теперь страдательно подчиняются киевляне всем переменам, ничем не обнаруживают признаков жизни. Как силен был северный князь Всеволод и как слаб был пред ним старший князь Южной Руси, Святослав, доказательством служит следующее происшествие: в 1194 году Святослав созвал братьев своих – родного Ярослава и двоюродных Игоря и Всеволода и начал с ними советоваться, как бы пойти на рязанских князей, с которыми давно уже у Черниговских были ссоры за пограничные волости, но Ольговичи не смели прямо выступить в поход, а послали сперва ко Всеволоду суздальскому просить у него на то позволения; Всеволод не согласился, и Святослав должен был отложить поход. С Ростиславичами Святослав жил мирно, так же как видно из страха пред Всеволодом; в 1190 году грозила было вспыхнуть между ними ссора по причинам, о которых летопись говорит очень неопределенно: у Святослава, по ее словам, была тяжба с Рюриком, Давыдом и Смоленскою землею, поэтому он ездил и за Днепр сговориться с братьями, чтоб как-нибудь не потерять своих выгод, но Рюрик принял также свои меры: он переслался со Всеволодом и с братом Давыдом Смоленским, и все втроем послали сказать Святославу: „Ты, брат, нам крест целовал на Романовом ряду, который был заключен тобою, когда брат наш Роман сидел в Киеве; если стоишь на этом ряду, то ты нам брат, а если хочешь вспомнить давнишние тяжбы, которые были при Ростиславе, то ты договор нарушил, чего мы терпеть не будем; а вот тебе и крестные грамоты назад“. Святослав сначала много спорил с послами и отпустил было уже их с отказом, но потом надумался, возвратил их с дороги и целовал крест на всей воле Мономаховичей.

Могущественное влияние Всеволода суздальского обнаружилось даже и в судьбах отдаленного Галича. В этом пограничном Русском княжестве в семидесятых годах XII века обнаружилось явление, подобных которому не видим в остальных волостях русских, именно важное значение бояр, пред которым никнет значение князя. Мы уже раз имели случай заметить своевольный поступок галицкого боярина Константина Серославича, который вопреки воле князя своего Ярослава увел свои полки от Мстислава Изяславича. Этот Константин играет важную роль и в смутах своего княжества. Велико, казалось, в других странах могущество Ярослава Владимировича галицкого – единовластного князя богатой и цветущей волости; вот как описывается это могущество в Слове о полку Игореву: „Ярослав Осмосмысл галицкий! Высоко сидишь ты на своем златокованном столе; ты подпер горы Венгерские своими железными полками, заступил путь королю венгерскому, затворил ворота к Дунаю, отворяешь ворота к Киеву“. Но этот могущественный князь окружен был людьми, которые были сильнее его, могли подчинять его волю своей. Ярослав дурно жил с женою своею, Ольгою, сестрою суздальских Юрьевичей, и держал любовницу, какую-то Настасью; в 1173 году Ольга ушла из Галича в Польшу с сыном Владимиром, известным уже нам боярином Константином Серославичем и многими другими боярами. Проживши восемь месяцев в Польше, Владимир с матерью пошел на Волынь, где думал поселиться на время, как на дороге встретил его гонец от бояр из Галича: „Ступай домой, велели они сказать ему: отца твоего мы схватили, приятелей его перебили, и враг твой Настасья в наших руках“. Галичане сожгли несчастную на костре, сына ее послали в заточение, а с Ярослава взяли клятву, что будет жить с княгинею как следует. В 1187 году умер Ярослав, князь, по словам летописца, мудрый, красноречивый, богобоязливый, честный во всех землях и славный полками; когда бывала ему от кого обида, то он сам не ходил с полками, а посылал воевод; чувствуя приближение смерти, он созвал бояр, белое духовенство, монахов, нищих и говорил им со слезами: „Отцы, братья и сыновья! Вот я отхожу от этого света суетного и иду к творцу моему, согрешил я больше всех; отцы и братья! простите и отдайте“. Три дня плакался он пред всеми людьми и велел раздавать имение свое по монастырям и нищим; три дня раздавали по всему Галичу и не могли всего раздать. Обратясь к боярам, умирающий князь сказал: „Я одною своею худою головою удержал Галицкую землю, а вот теперь приказываю свое место Олегу, меньшому сыну моему, а старшему, Владимиру, даю Перемышль“. Этот Олег родился от Настасьи и потому был мил Ярославу, говорит летописец, а Владимир не ходил в его воле: мы видели, что он уезжал от отца вместе с матерью и возвратился вследствие торжества врагов Настасьи; Владимир вместе со всеми боярами должен был присягнуть отцу, что не будет искать под братом Галича. Но можно ли было надеяться на эту клятву, можно ли было думать, что убийцы Настасьи будут спокойно видеть на старшем столе сына ее? И вот, едва только умер Ярослав, как сильный мятеж встал в Галицкой земле; Владимир и бояре нарушили клятву и выгнали Олега из Галича; тот принужден был бежать в Овруч к Рюрику, а Владимир сел на столе отцовском и дедовском. Но бояре скоро увидали, что ошиблись в своем выборе: Владимир, по словам летописца, любил только пить, а не любил думы думать с своими боярами; отнял у попа жену и стал жить с нею, прижил двоих сыновей; мало того, понравится ему чья-нибудь жена или дочь, брал себе насильно. В то время ближайшим соседом галицкого князя на столе владимиро-волынском сидел Роман Мстиславич, получивший в наследство от отца и деда необыкновенную деятельность, предприимчивость, неутомимость; не любил он отставать от раз предпринятого намерения и не разбирал средств при его выполнении. Роман находился в близком свойстве с Владимиром галицким: дочь его была за старшим сыном последнего. Несмотря на то, узнавши, что бояре галицкие нехорошо живут с своим князем, Роман стал пересылаться с ними, побуждая их выгнать Владимира, на место которого предлагал им себя в князья. Многие бояре охотно согласились на его предложение, собрали полки, утвердились крестным целованием между собою, но не смели явно восстать на Владимира, схватить или убить его, потому что не все бояре были против князя, были между ними и его приятели; заговорщики придумали другое средство освободиться от Владимира, они послали сказать ему: „Князь! Мы не на тебя встали, но не хотим кланяться попадье, хотим ее убить; а ты, где хочешь, там и возьми жену“. Они надеялись, что он никак не отпустит попадьи и потому грозились убить ее, чтоб тем скорее прогнать его самого, в чем и не ошиблись: Владимир, опасаясь, чтобы и его любовницу не постигла та же участь, какая постигла Настасью, забрал много золота и серебра, жену, двоих сыновей, дружину и поехал в Венгрию. Мы оставили эту страну под властию короля Гейзы II, зятя и союзника Изяславова; самым опасным врагом Гейзы был знаменитый греческий император Мануил Комнен – последний из великих государей, сидевших на престоле византийском; вмешательство Гейзы в дела Сербии дали Мануилу повод враждебно выступить против венгров с целью распространить пределы империи за их счет; сначала он поддерживал против Гейзы известного уже нам Бориса, сына дочери Мономаховой, а потом, когда Борис пал в битве, стал поддерживать родных братьев Гейзы, Стефана и Владислава, нашедших убежище при дворе византийском. Гейза умер в 1161 году, оставив престол двенадцатилетнему сыну своему Стефану III, малолетство короля дало Мануилу полную возможность к осуществлению своих честолюбивых планов относительно Венгрии, и немедленно выступил он с большим войском и обоими князьями, Стефаном и Владиславом, к границам этой страны, послав сказать ее вельможам, что по старому обычаю престол должен переходить не к сыну, а к брату умершего короля, и что потому они должны возвести на престол Стефана, брата покойного Гейзы; венгры велели ему отвечать на это, что они не знают ни о каком подобном обычае в своем отечестве, где с незапамятных пор наследует корону старший сын, а не брат умершего короля; они не могут, следовательно, принять к себе в короли герцога Стефана-старшего; не примут его уже и потому, что не хотят иметь королем подручника императорского. Несмотря, однако, на этот смелый ответ, деньги и обещания Мануила произвели свое действие, и многие из вельмож отстали от молодого Стефана, который и принужден был уступить престол дяде своему, не Стефану, впрочем, а младшему Владиславу. Владислав через полгода умер, тогда брату его, Стефану, удалось захватить престол, но ненадолго, ибо когда в Венгрии узнали, что он обещал Мануилу в награду за помощь отдать Сирмию, то почти все перешли на сторону племянника его, который вследствие этого и утвердился окончательно на престоле. Тогда Мануил, видя всеобщее нерасположение венгров к Стефану-дяде, объявил, что признает королем племянника; мало того, не имея сыновей, выдает дочь свою за Белу, младшего брата Стефана III, и назначает его наследником своего престола с тем только условием, чтоб он был воспитан в Константинополе и удержал за собою Сирмию, как полученный от отца удел. Король и вельможи согласились на предложение, и молодой Бела отправился в Константинополь, где получил имя Алексея, был обручен с дочерью императора, провозглашен наследником престола, как вдруг неожиданное обстоятельство переменило совершенно ход дела: у Мануила от второй жены его родился сын. Обрадованный император велел немедленно короновать младенца и отнял у Белы не только надежду на престол, но даже невесту, свою дочь, и обручил его на свояченице. Но в это время умер брат Белы, король венгерский, двадцатичетырехлетний Стефан III, как говорят, отравленный братом (1173 г.); Бела поспешил в Венгрию, но застал там уже три партии: одна хотела иметь его королем; другая, состоящая преимущественно из высшего духовенства, боясь, чтоб воспитанный в Константинополе Бела не стал действовать под влиянием императора и враждовать к католицизму, хотела ждать разрешения от бремени жены Стефана III, третья, наконец, стояла за младшего брата Белы – в челе этой партии находилась старая вдовствующая королева – жена Гейзы II, Евфросинья Мстиславовна, которой хотелось видеть на престоле младшего, любимого сына. Долго боролся Бела III с двумя враждебными партиями, наконец, осилил их.

Более десяти лет Бела спокойно правил Венгриею, как явился к нему галицкий изгнанник Владимир с просьбой о помощи; спокойствие внутри и вне давали Беле полную возможность вмешаться в галицкие дела, и он пошел к Галичу со всеми своими полками. Роман, севший было здесь на столе, не видал средств противиться войскам Белы и, захватив остаток княжеской казны, убежал назад на Волынь, но и Владимир не получил отцовского стола, потому что Бела, устроивши галичанам все их дела, счел полезнее для себя и для них дать им в князья сына своего, Андрея, а Владимира повел опять в Венгрию неволею, отнял у него все имение и посадил в башню, он взял также с собою в Венгрию сыновей или братьев лучших бояр, чтоб иметь ручательство в верности последних. Между тем Роман с теми из галицких бояр, которые перезвали его к себе, скитался по разным странам, ища волости. Отъезжая княжить в Галич, он отдал Владимир брату своему, Всеволоду, сказавши ему: „Больше мне не нужно этого города“. Теперь, убегая пред венграми из Галича, он приехал было назад во Владимир, но уже не был впущен сюда братом; тогда он поехал в Польшу искать там помощи, а жену свою отправил в Овруч к отцу ее, Рюрику Ростиславичу. Не получивши от польских князей никакой помощи, он и сам отправился к тестю Рюрику вместе с преданными ему галицкими боярами. Приехавши к тестю, он стал проситься у него опять на Галич: „Галичане зовут меня к себе на княжение, – говорил он ему, – отпусти со мной сына своего, Ростислава“. Рюрик согласился, и Роман отправил передовой отряд свой, чтоб занять один из пограничных городов, Плеснеск, но отряд этот был разбит наголову венграми и галичанами. Роман, услыхав об этом несчастии, отпустил шурина Ростислава домой, а сам опять поехал в Польшу. На этот раз он был здесь счастливее, получил помощь и пошел с нею на брата Всеволода ко Владимиру, но Всеволод в другой раз не пустил его, и Роман опять отправился к тестю; тот дал ему пока волость – Торческ, а между тем послал ко Всеволоду с угрозами, которые подействовали, и Роман получил опять Владимир, а Всеволод отправился в свою прежнюю волость Бельз.

Романа звали опять в Галич, следовательно, были там люди, недовольные венгерским королевичем; с другой стороны, Бела не мог думать, чтобы русские князья спокойно стали смотреть на владычество иноземца в старинной Русской волости, вот почему он спешил обещаниями склонить на свою сторону Святослава киевского. В 1189 году он прислал сказать ему: „Брат! Присылай сына своего ко мне: хочу исполнить свое обещание, в чем тебе крест целовал“. Тогда Святослав тайком от Рюрика отправил к королю сына своего, Глеба, думая, что Бела даст ему Галич. Рюрик, узнавши об этом, послал сказать Святославу: „Ты отправил сына своего к королю, не спросившись со мною, так ты уговор наш нарушил“. Начались сильные споры между князьями; однако дело не дошло до ссоры; Святослав послал сказать Рюрику: „Брат и сват! Ведь я сына своего посылал не на тебя поднимать короля, а за своими делами; если хочешь идти на Галич, так я также готов с тобою идти“. Особенно помогал прекращению спора митрополит, которому очень не нравилось, что католик владеет Галичем; он говорил и Святославу и Рюрику: „Иноплеменники отняли вашу отчину, надобно б вам потрудиться возвратить ее опять себе“. Князья послушались и отправились вместе добывать Галич – Святослав с сыновьями, а Рюрик с братьями, но прежде чем добыли волость, стали рядиться насчет ее и опять поссорились: Святослав отдавал Галич Рюрику, а себе хотел взять всю русскую землю около Киева, но Рюрик не хотел лишиться своей отчины и променять старое, верное, на новое и неверное, а хотел поделиться Галичем с Святославом; на это не соглашался последний, и, таким образом, сваты разошлись по домам, ничего не сделавши.

Потерявши надежду получить помощь от кого-либо из сильных русских князей, недовольные королевичем галичане обратились к потомку своих родных князей – Ростиславичей, Ростиславу Ивановичу, сыну знаменитого Берладника. Ростислав, безземельный князь, подобно отцу, жил в это время у смоленского князя Давыда Ростиславича; получивши приглашение, он отправился немедленно к галицким пределам, захватил два пограничных города и оттуда поехал к самому Галичу. Тамошние бояре не все одинаково ему благоприятствовали: некоторые из них крепко держались за королевича, потому что сыновья их и братья находились у Белы, который в это время прислал на помощь сыну большое войско, боясь враждебных покушений со стороны русских князей. Королевич и венгерские воеводы, услыхавши о приходе Ростислава, вызванного галицкими боярами, собрали последних и начали приводить их к кресту: правые целовали охотно, ничего за собою не зная, а виноватые – по нужде, боясь венгров. Между тем Ростислав с малою дружиною подошел к галицким полкам в надежде, что те по обещанию своему тотчас перейдут на его сторону, как только завидят его полк; и, точно, несколько галицких бояр приехало к нему, но они бросили его, как только увидали, что остальные не трогаются. Тогда дружина сказала Ростиславу: „Видишь, что они тебя обманули; поезжай прочь!“ „Нет, братья! – отвечал Ростислав, – вы знаете, на чем они мне целовали крест; если же теперь ищут головы моей, то бог им судья и тот крест, что мне целовали, а уже мне наскучило скитаться на чужой земле, хочу голову положить на своей отчине“. Сказавши это, он бросился в середину галицких и венгерских полков; те обхватили его со всех сторон, сбили с лошади и полумертвого от ран понесли в Галич; в городе встало смятение, жители начали толковать, как бы отнять Ростислава у венгров и провозгласить его своим князем; тогда венгры нашли средство покончить дело: они приложили яду к ранам Ростиславовым, и желание Берладникова сына исполнилось: он лег на отчине подле своих предков.

Удостоверившись при этом случае, что галичане хотят русского князя, венгры начали мстить им насилиями: стали отнимать у них жен и дочерей и брать себе в наложницы, начали ставить лошадей своих в церквах и избах; встужили тогда галичане и сильно раскаялись, что прогнали своего князя Владимира. И вот пронесся слух, что Владимиру удалось убежать из венгерской неволи (1190 г.): на башне ему поставлен был шатер; он изрезал полотно, свил из него веревку и спустился по ней на землю; двое сторожей было подкуплено, они довели его до Немецкой земли, к императору Фридриху Барбароссе, который, узнавши, что Владимир родной племянник по матери князю Всеволоду суздальскому, принял его с любовию и большою честию, и когда Владимир обещал ему давать ежегодно по две тысячи гривен серебра, то Фридрих отправил его при своем после к польскому князю Казимиру с приказом, чтоб тот помог ему получить обратно галицкий стол; Казимир послушался и отправил с Владимиром к Галичу воеводу своего, Николая. Когда галичане узнали о приближении своего дедича с польскими войсками, то с радостию вышли к нему навстречу, провозгласили князем своим, а королевича прогнали из земли. Но Владимир не считал себя безопасным от соседних князей, иноземных и русских, до тех пор, пока не приобретет покровительства дяди своего, сильного князя суздальского, и потому послал к нему с следующими словами: „Отец и господин! Удержи Галич подо мною, а я божий и твой со всем Галичем и в твоей воле всегда“. Всеволод отправил послов ко всем русским князьям и в Польшу и взял со всех присягу не искать Галича под его племянником. И с тех пор, говорит летописец, Владимир утвердился в Галиче, и никто не поднимался на него войною.

Влияние северного князя на дела Южной Руси еще более обозначилось по смерти Святослава Всеволодовича (1194 г.), оставившего по себе в летописи память мудрого князя. Преемником его в Киеве был Рюрик Ростиславич, которого на Руси приняли с большою радостию, и киевляне, и христиане, и поганые, потому что, говорит летописец, он всех принимал с любовию, и христиан и поганых, и не отгонял от себя никого, Севши в Киеве, Рюрик послал сказать брату своему Давыду в Смоленск: „Брат! Мы теперь остались старше всех в Русской земле; приезжай ко мне в Киев, повидаемся и подумаем, погадаем вместе о Русской земле, о братьях, о Владимировом племени и покончим все дела“. Но этот князь, считавший себя старшим в Русской земле, получил старшинство по воле другого князя, старейшего и сильнейшего князя Суздальской земли: Всеволод, говорит северный летописец, послал мужей своих в Киев, и те посадили там Рюрика Ростиславича. Давыд смоленский согласился на предложение брата и поплыл к нему вниз по Днепру; в Вышгороде свиделись братья и стали пировать: сперва Рюрик позвал на обед Давыда; князья повеселились, обдарили друг друга и расстались в большой любви; потом позвал Давыда к себе в Белгород племянник его, Ростислав Рюрикович, – здесь было также большое веселье. Давыд отплатил также угощениями и дарами: сперва позвал на обед брата Рюрика и племянников; потом позвал на обед монахов из всех монастырей, роздал им и нищим большую милостыню; наконец, позвал черных клобуков, напоил их всех и одарил богато. Киевляне с своей стороны позвали Давыда на обед и обдарили, и Давыд отблагодарил их веселым пиром. Пируя, братья занимались и делом: покончили все ряды о Русской земле, о братье своей, о Владимировом племени, после чего Давыд отправился назад в Смоленск, Но Ростиславичи скоро увидали, что им не приходилось оканчивать всех рядов своих о Русской земле без ведома князя суздальского; в Киев приехали послы из Владимира и сказали Рюрику от имени своего князя: „Вы назвали меня старшим в своем Владимировом племени; теперь ты сел в Киеве, а мне не дал никакой части в Русской земле, роздал другим, младшей братье; ну если мне в ней нет части, то как ты там себе хочешь: кому дал в ней часть, с тем ее и стереги; посмотрю, как ты ее с ним удержишь, а мне не надобно“. По словам владимирских послов выходило, что князь их сердился на Рюрика за то, что он отдал лучшую волость зятю своему, Роману волынскому, именно пять городов: Торческ, Треполь, Корсунь, Богуслав, Канев, лежащих на реке Роси, по границе с степью, в стране, населенной черными клобуками, игравшими такую важную роль в усобицах княжеских. Рюрик начал думать с боярами, как бы уладить дело; ему никак не хотелось брать назад волость у Романа, потому что он поклялся ему не давать ее никому другому; он предлагал Всеволоду другие города, но тот не хотел ничего, кроме Поросья, и грозился начать войну в случае отказа. В таких затруднительных обстоятельствах Рюрик обратился к митрополиту Никифору и рассказал ему все дело, как он целовал крест Роману не отнимать у него Поросья, как не хочет нарушить клятвы, и из-за этого начинается у него война со Всеволодом. Митрополит отвечал: „Князь! Мы приставлены от бога в Русской земле удерживать вас от кровопролития; если станет проливаться христианская кровь в Русской земле из-за того, что ты дал волость младшему, обойдя старшего, и крест целовал, то я снимаю с тебя крестное целование и беру его на себя, а ты послушайся меня: возьми волость у зятя и отдай ее старшему, а Роману дай вместо нее другую“. Рюрик послал сказать Роману: „Всеволод просит под тобою волости и жалуется на меня из-за тебя“. Роман отвечал: „Батюшка! Нечего тебе из-за меня начинать ссору с сватом: ты мне можешь или другую волость дать вместо прежней, или заплатить за нее деньгами“. Рюрик, подумав с братьею и боярами, послал сказать Всеволоду: „Ты жаловался на меня, брат, за волость; так вот тебе та самая, которую просил“.

Нельзя думать, чтоб одно только наследственное нерасположение Всеволода к Изяславовым потомкам заставляло его требовать именно той волости, которая была отдана Роману: Юрий мог ненавидеть деда Романова Изяслава, потому что тот отнимал у него старшинство; Андрей Боголюбский мог не любить отца Романова, Мстислава, потому что и этот не признавал его старшинства, хотел сидеть в Киеве старшим и независимым князем, но Всеволоду не за что было сердиться на Романа, который не предъявлял никаких притязаний: Всеволод был признан ото всех и старшим и сильнейшим князем. Он мог желать волости для приобретения большей материальной силы на Руси, но почему же он требовал именно Поросья? Он мог придавать большое значение этой пограничной волости и поселенным в ней черным клобукам, но после он не обратил большого внимания, когда Рюрик отобрал ее у него назад. Всеволод мог не желать усиления Романа, обнаружившего уже в галицких событиях предприимчивость и честолюбие, но все равно Рюрик дал бы ему другую волость, равнозначительную, или деньги, на которые можно было нанять половцев и переманить черных клобуков. Наконец, Всеволод мог оскорбляться, что Рюрик, распоряжаясь волостями, не сделал ему чести, обошел волостию, но такое притязание было странно в положении Всеволода; он был признан старшим, Киев принадлежал ему, он мог приехать в этот город и распоряжаться всеми окружными волостями, но он, по примеру брата, пренебрег Киевом, отдал его младшему, а теперь оскорбляется, что этот младший не наделил его волостью! Если все эти расчеты и могли в какой-нибудь мере иметь влияние на поведение Всеволода, то главным, однако, побуждением его мы должны принять желание поссорить южных Мономаховичей, тесный дружественный союз которых необходимо уменьшал влияние северного князя на юге. Получив от Рюрика требуемую волость, Всеволод немедленно отдал лучший город Торческ сыну его, а своему зятю, Ростиславу, а в остальные четыре города послал своих посадников. Расчет был верен, ибо когда Роман узнал, что Торческ взят у него и через руки Всеволода передан Рюрикову же сыну, то начал посылать к тестю с жалобами, будучи уверен, что тот сговорился нарочно со Всеволодом и отнял у него волость для того только, чтоб передать ее своему сыну. Рюрик послал отвечать ему на его жалобы: „Я прежде всех дал тебе эту волость, как вдруг Всеволод наслал на меня с жалобами, что чести на него не положили прежде всех; ведь я тебе объявлял все его речи, и ты добровольно отступился от волости; сам знаешь, что нам нельзя было не сделать по его, нам без него нельзя быть: вся братья положила на нем старшинство во Владимировом племени; а ты мне сын свой, вот тебе и волость, такая же, как та“. Но Романа нельзя уже было успокоить и уверить, что тут не было никакого злого умысла против него; он начал советоваться с своими боярами, как бы отомстить за обиду, и придумали послать в Чернигов, к Ярославу Всеволодовичу, уступить ему старшинство и звать в Киев на Рюрика; Ярослав обрадовался случаю и принял предложение. Тогда Рюрик послал объявить Всеволоду о замыслах Романа и Ольговичей: „Ты, брат, во Владимировом племени старше всех нас, – велел он сказать ему, – так думай, гадай о Русской земле, о своей части и о нашей“, а к зятю Роману послал бояр своих обличить его и бросить пред ним крестные грамоты. Роман испугался, увидев, что тесть узнал о его сношениях с Ольговичами, и, не будучи приготовлен так скоро начать войну, отправился в Польшу за помощью.

Мы оставили польские события после изгнания Владислава II, когда старшинство принял брат его Болеслав IV Кудрявый (1142 г.). Изгнанник Владислав после неудачных попыток получить опять старшинство умер в Германии, но три сына его – Болеслав, Мечислав и Конрад, – вероятно, по настоянию императора возвратились в отечество и получили Силезию. По смерти Болеслава IV Кудрявого старшинство перешло к брату его, третьему Болеславичу, Мечиславу III, но Мечислав скоро возбудил против себя негодование вельмож, которые, изгнав его, провозгласили великим князем последнего из Болеславичей, Казимира Справедливого (четвертый Болеславич, Генрих, умер прежде). Мы видели участие, какое принимал Казимир и знаменитый палатин его, Николай, при восстановлении Владимира Ярославича на столе галицком. По смерти Казимира (1194 г.) рождался вопрос: кому должно достаться старшинство, потому что жив еще один из Болеславичей, прежде лишенный старшинства, Мечислав Старый. Мечиславу нельзя было надеяться вторично занять краковский стол: прежнее нерасположение к нему было еще живо в вельможах, которым, сверх того, было гораздо выгоднее иметь князем несовершеннолетнего племянника, чем старого дядю, и вот прелаты и вельможи, собранные в Кракове, решили передать старший стол Лешку, малолетнему сыну Казимира Справедливого. Но Мечислав не думал отказываться от своих прав и стал готовиться к войне с племянниками. В это самое время явился к последним в Краков Роман волынский с просьбой о помощи против тестя Рюрика; он имел право надеяться на помощь, потому что вдова Казимирова, Елена, была ему родная племянница от брата Всеволода Мстиславича бельзского. Казимировичи отвечали Роману: „Мы бы рады были тебе помочь, но обижает нас дядя Межко (Мечислав), ищет под нами волости; прежде помоги ты нам, а когда будем все мы поляки за одним щитом, то пойдем мстить за твои обиды“. Роман послушался и поехал на Межка с Казимировичами; тот не хотел биться с Романом, но прислал к нему с просьбою быть посредником в споре между ним и племянниками. Роман не послушался ни его, ни бояр своих и вступил в битву, в которой потерпел сильное поражение, и раненный убежал в Краков к Казимировичам, откуда дружина принесла его во Владимир Волынский. Видя над собою такую беду, он отправил посла к тестю Рюрику с поклонами и мольбою, чтоб простил его, послал просить и митрополита Никифора, чтоб тот ходатайствовал за него пред Рюриком. Митрополит исполнил просьбу, и Рюрик, послушавшись его, созвал бояр и сказал им: „Если Роман просит и раскаивается в своей вине, то я его приму, приведу ко кресту и волость дам; если он устоит в крестном целовании, будет вправду иметь меня отцом и добра моего хотеть, то я буду иметь его сыном, как прежде имел и добра ему хотел“. И, действительно, Рюрик послал сказать Роману, что перестал на него сердиться, привел его к кресту на всей своей воле и дал ему волость.

Роман был смирён, но нельзя было забыть, что он предлагал старшинство и Киев Ярославу черниговскому и тот принял предложение; вот почему Рюрик, переславшись с сватом Всеволодом и братом Давыдом, послал сказать Ярославу и всем Ольговичам от имени всех Мономаховичей: „Целуй нам крест со всею своею братьею, что не искать вам нашей отчины, Киева и Смоленска, под нами и под нашими детьми и под всем нашим Владимировым племенем: дед наш Ярослав разделил нас по Днепр, потому и Киева вам ненадобно“. Ольговичи обиделись таким предложением и послали сказать Всеволоду: „У нас был уговор не искать Киева под тобою и под сватом твоим, Рюриком, мы и стоим в этом договоре, но если ты приказываешь нам отказаться от Киева навсегда, то мы не венгры и не ляхи, а внуки одного деда: при вашей жизни мы не ищем Киева, но после вас кому бог его даст“. И были между ними распри многие и речи крупные и не уладились, говорит летописец. Всеволод хотел тою же зимою идти на Чернигов, Ольговичи испугались и послали к нему игумена с поклоном и обещанием исполнить его волю; тот поверил им и сошел с коня. В то же время черниговские послы явились и к Рюрику с следующими словами от своих князей: „Брат! У нас с тобою не было никогда ссоры, мы этой зимой еще не успели заключить окончательного договора ни со Всеволодом, ни с тобою, ни с братом твоим, Давыдом, а так как ты ближе всех к нам, то целуй крест не начинать с нами войны до тех пор, пока мы кончим переговоры со Всеволодом и Давыдом“. Рюрик, посоветовавшись с боярами, принял предложение Ярослава, отправил в Чернигов своего посла и взялся хлопотать о том, чтоб помирить с Ольговичами Всеволода и Давыда; при этом Рюрик обещал Ярославу уступить ему Витебск и отправил в Смоленск посла объявить об этой уступке брату своему, Давыду, после чего, надеясь на мир, распустил по домам дружину, братьев, сыновей, половцев, богато одаривши их, а сам отправился в Овруч по своим делам. Но Ярослав, не дождавшись окончания переговоров о Витебске, послал племянника своего, Олега Святославича, захватить этот город, где сидел один из полоцких князей, зять Давыда смоленского. Последний, ничего еще не зная о сделке Рюрика с Ярославом и слыша, что отряд Ольговичей, не доехавши до Витебска, стал пустошить Смоленскую область, выслал против него войско под начальством племянника своего Мстислава Романовича. Мстислав ударил на Олега, потоптал его стяги, изрубил его сына. Но в то время как Мстислав получил успех на одной стороне, смоленский тысяцкий Михалко потерпел поражение от полочан – союзников черниговского князя; Мстислав, возвращаясь с преследования побежденного Олега, встретил победителей полочан; думая, что это свои, спокойно въехал в ряды их и был взят в плен; тогда обрадованный Олег Святославич послал весть к дяде в Чернигов, приписывая себе весь успех дела: „Мстислава я взял в плен и полк его победил и Давыдов полк смоленский, а пленные смольняне сказывают мне, что братья их не в ладу живут с Давыдом; такого, батюшка, удобного времени уже больше не будет; собравши братью, поезжай поскорее, возьмем честь свою“. Ярослав и все Ольговичи обрадовались, помчались к Смоленску, но перехвачены были на дороге послом Рюриковым, который сказал Ярославу от своего князя: „Если ты, обрадовавшись случаю, поехал убить моего брата, то нарушил наш договор и крестное целование, и вот тебе твои крестные грамоты; ступай к Смоленску, а я пойду к Чернигову, и как нас бог рассудит да крест честный“. Ярослав испугался, возвратился в Чернигов и отправил своего посла к Рюрику, оправдывая себя, обвиняя Давыда, зачем помогает зятю своему. Рюрик отвечал ему на это: „Я тебе Витебск уступил и посла отправил к брату Давыду, давая ему знать об этой уступке; ты, не дождавшись конца делу, послал своих племянников к Витебску, а они, идучи, стали воевать Смоленскую волость: Давыд и послал на них племянника своего Мстислава“. Долго спорили и не могли уладиться.

В 1196 году Рюрик послал сказать свату своему Всеволоду суздальскому: „Мы уговорились садиться всем на коней с рождества Христова и съехаться в Чернигове: я и собрался с братьею, дружиною, с дикими половцами и сидел наготове, дожидаясь от тебя вести, но ты той зимой не сел на коня, поверил Ольговичам, что станут на всей нашей воле; я, услыхав, что ты на коня не садишься, распустил братью, диких половцев и поцеловал с черниговским Ярославом крест, что не воевать до тех пор, пока или уладимся все, или не уладимся, а теперь, брат, и твой и мой сын Мстислав сидят в плену у Ольговичей: так не мешкая, сел бы ты на коня, и, съехавшись все, помстили бы мы за свою обиду и срам, а племянника своего выстояли и правду свою нашли“. Долго не было вести от Всеволода; наконец, он прислал сказать Рюрику: „Ты начинай, а я буду готов“. Рюрик собрал братью свою, диких половцев и стал воевать с Ольговичами, тогда Ярослав прислал сказать ему: „Зачем, брат, стал ты воевать мою волость и поганым руки наполнять? Из-за чего нам с тобою ссориться: разве я ищу под тобою Киева? А что Давыд послал на моих племянников Мстислава, а бог нас там рассудил, то я выдаю тебе Мстислава без выкупа, по любви. Целуй со мною крест да и с Давыдом меня помири, а Всеволод захочет с нами уладиться – уладимся, а тебе с братом Давыдом нет до того дела“. Рюрик отвечал ему: „Если вправду хочешь мира, то дай мне путь через твою волость: я отправлю посла и ко Всеволоду и к Давыду и, согласившись все, уладимся с тобою“. Рюрик, по словам летописца, точно, хотел отправить посла для того только, чтоб устроить общий мир, но Ярослав не верил Рюриковым речам: он думал, что Мономаховичи хотят сговориться на него и потому не пускал Рюриковых послов через свою волость; Ольговичи заняли все пути, и целое лето до самой осени продолжалась война набегами. Осенью Ольговичи приобрели себе союзника: Роман волынский, принужденный в беде прибегнуть к милости тестя, теперь оправился и хотел воспользоваться случаем, чтоб отомстить за прежнее унижение; он послал отряд своих людей в пограничный город Полонный и велел им оттуда опустошать Киевскую волость набегами. Услыхав об этом новом враге Рюрик обратился к князю, которого мог считать естественным союзником своим по вражде к Роману, именно к Владимиру Ярославичу, князю галицкому, и послал к нему племянника своего, Мстислава Мстиславича, сына знаменитого Мстислава Ростиславича, соперника Андреева. Мстислав должен был сказать Владимиру от имени Рюрика: „Зять мой нарушил договор и воевал мою волость, так ты, брат, с племянником моим из Галича воюйте его волость; я и сам хотел идти ко Владимиру (Волынскому), да пришла мне весть, что сват мой Всеволод сел на коня, соединился с братом моим Давыдом и вместе жгут волость Ольговичей, города вятичей взяли и пожгли: так я сижу наготове, дожидаясь вести верной“. Владимир поехал с Мстиславом, повоевал и пожег волость Романову, а с другой стороны, повоевал и пожег ее Ростислав Рюрикович с Владимировичами (сыновьями Владимира Мстиславича) и с черными клобуками, набрали много рабов и скота.

Весть, полученная Рюриком о движении Всеволода и Давыда, была справедлива: они действительно вступили в землю Ольговичей и пожгли ее. Услыхав об этом, Ярослав собрал братью, посадил двоих Святославичей, Олега и Глеба, в Чернигове, укрепил остальные города, боясь Рюрикова прихода, а сам с остальными родичами и половцами отправился против Всеволода и Давыда; он стал под своими лесами, огородился засеками, на реках велел мосты разобрать и, приготовившись таким образом, послал сказать Всеволоду: „Брат и сват! Отчину нашу и хлеб наш ты взял; если хочешь мириться с нами и жить в любви, то мы любви не бегаем и на всей воле твоей станем, а если ты замыслил что другое и от того не бегаем, как нас бог рассудит с вами и св. спас“. Всеволод был не охотник до решительных битв – этих судов божиих, по понятиям южных князей; притом же Ольговичи обещали без битвы стать на всей его воле; он начал думать с Давыдом, рязанскими князьями, боярами, на каких бы условиях помириться с Ольговичами? Давыд никак не хотел мира, но требовал непременно, чтоб Всеволод шел к Чернигову, он говорил ему: „Ты уговорился с братом Рюриком и со мною сойтись всем в Чернигове и там мириться на всей нашей воле, а теперь ты не дал знать Рюрику о своем приходе; он воюет с ними, волость свою пожег для тебя, а мы без его совета и ведома хотим мириться; как хочешь, брат, а я только тебе то скажу, что такой мир не понравится брату моему“. Но Всеволоду не понравились речи Давыдовы и рязанских князей; он начал переговоры с Ольговичами, требуя у них, во-первых, отречения от Киева и Смоленска, во-вторых, освобождения Мстислава Романовича, в-третьих, изгнания давнего врага своего, Ярополка Ростиславича, который жил тогда в Чернигове, в-четвертых, прекращения связи с Романом волынским. Ярослав соглашался на три первые требования, но не хотел отступать от Романа, который оказал ему такую важную услугу, нападши на тестя и отвлекши его от похода на Чернигов. Всеволод не настаивал и тем подтвердил подозрение, что хотел продолжения беспокойств на юге, не хотел окончательного усиления здесь Ростиславичей. Помирившись с Ярославом, он послал сказать Рюрику: „Я помирился с Ярославом, он целовал крест, что не будет искать Киева под тобою, а Смоленска – под братом твоим“. Рюрик сильно рассердился и послал ему такой ответ: „Сват! Ты клялся, что кто мне враг, тот и тебе враг; просил ты у меня части в Русской земле, и я дал тебе волость лучшую, не от изобилья, но отнявши у братьи своей и у зятя своего Романа; Роман после этого стал моим врагом не из-за кого другого, как только из-за тебя, ты обещал сесть на коня и помочь мне, но перевел все лето и зиму, а теперь и сел на коня, но как помог? Сам помирился, заключил договор, какой хотел, а мое дело с Романом оставил на волю Ярославову: Ярослав будет нас с ним рядить? А из-за кого же все дело-то стало? Для чего я тебя и на коня-то посадил? От Ольговичей мне какая обида была? Они подо мною Киев не искали; для твоего добра я был с ними недобр и воевал, и волость свою пожег; ничего ты не исполнил, о чем уговаривался, на чем мне крест целовал“. В сердцах Рюрик отнял у Всеволода все города, которые прежде дал, и роздал опять своей братье. Всеволод, по-видимому, оставил это без внимания, но уже, разумеется, не мог после этого желать добра Рюрику. На западном берегу Днепра Всеволод потерял волость, но на восточном продолжал держать в своем племени Переяславль Южный, или Русский, – здесь по смерти Владимира Глебовича сидел другой племянник Всеволодов, Ярослав Мстиславич, ходивший совершенно по воле дяди; доказательством служит то, что Переяславль даже и в церковном отношении зависел от Всеволода: в 1197 году он послал туда епископа. В следующем, 1198 году умер Ярослав Мстиславич, и на его место Всеволод отправил в Переяславль сына своего, Ярослава (1201); Всеволод послал также (1194 г.) возобновить отцовский Городок на Остре, разрушенный еще Изяславом Мстиславичем.

Недаром Рюрик так беспокоился насчет отношений обоих к волынскому князю: скоро (1198) могущество последнего удвоилось, потому что по смерти Владимира Ярославича ему удалось опять с помощью поляков сесть на столе галицком и на этот раз уже утвердиться здесь окончательно. Летопись ничего не говорит, почему через три года после этого (1201) Рюрик собрался идти на Романа. Очень естественно, что киевскому князю не нравилось утверждение Романа в Галиче, но почему же он так долго медлил походом на зятя? Под 1197 годом летопись говорит о смерти брата Романова, Давыда смоленского, который по обычаю передал стол свой племяннику от старшего брата, Мстиславу Романовичу, а своего сына Константина отослал старшему брату Рюрику на руки. В 1198 г. умер Ярослав черниговский, и его стол по тому же обычаю занял двоюродный брат его Игорь Святославич северский, знаменитый герой Слова о Полку, но скоро и он умер (1202), оставя черниговский стол старшему племяннику Всеволоду Святославичу Чермному, внуку Всеволода Ольговича. Все эти перемены и особенно, как видно, неуверенность в Ольговичах, могли мешать Рюрику вооружиться на Романа, но в 1202 году он успел уговорить Всеволода Чермного черниговского действовать с ним заодно против галицко-волынского князя; Ольговичи явились в Киев, как союзники тамошнего князя, Мономаховича, чего давно уже не бывало, но Роман предупредил врагов, собрал полки галицкие и владимирские и въехал в Русскую землю; произошло любопытное явление, напомнившее время борьбы деда Романова, Изяслава, с дядею Юрием: или Рюрик не умел приобресть народного расположения, или жива была память и привязанность к деду и отцу Романову, или, наконец, Роман успел переманить черных клобуков на свою сторону обещаниями, или, наконец, все эти причины действовали вместе – Русь (Киевская область) поднялась против Рюрика, все бросилось к Роману: первые отъехали к нему от Рюрика сыновья Владимира Мстиславича, как видно, безземельные, подобно отцу, за ними приехали все черные клобуки, наконец, явились отряды из жителей всех киевских городов; Роман, видя это всеобщее движение в свою пользу, со всеми полками спешил к Киеву; киевляне отворили ему Подольские ворота, и он занял Подол, тогда как Рюрик с Ольговичами стояли в верхней части города (на горе); видя все против себя, они, разумеется, не могли более держаться в Киеве и вступили в переговоры с Романом: Рюрик отказался от Киева и поехал в Овруч, Ольговичи отправились за Днепр в Чернигов, а Киев отдан был великим князем Всеволодом и Романом двоюродному брату последнего Ингварю Ярославичу луцкому. Явление замечательное, бывшее необходимым следствием преобладания сильнейшего северного князя и вместе старшего в роде, который перестал жить в Киеве: Всеволод, враждуя с Рюриком, не хочет поддерживать его против Романа и, по уговору с последним, отдает Киев младшему из Мстиславичей, не имевшему никакого права даже пред Романом, не только пред Рюриком. Сам Роман не мог сесть в Киеве: очень вероятно, что и Всеволод не хотел позволить этого, не хотел допустить соединения Киевской, Владимиро-Волынской и Галицкой волостей в руках одного князя и особенно в руках такого князя, каков был Роман; а с другой стороны, и сам Роман не искал чести сидеть в Киеве: его присутствие было необходимо в новоприобретенном Галиче.

Но Рюрик не хотел спокойно перенесть своего изгнания и видеть в Киеве племянника: в следующем (1203) году он опять соединился с Ольговичами, нанял множество половцев и взял с ними Киев. Как видно, союзники, не имея чем заплатить варварам, обещали отдать им Киев на разграбление: Рюрику нечего было жалеть киевлян, которые отворили во рота Роману: и вот половцы, рассыпались по городу, пожгли не только Подол, но и Гору, ограбили Софийский собор, Десятинную церковь и все монастыри, монахов и монахинь, священников и жен их, старых и увечных перебили, а молодых и здоровых повели в плен, также и остальных киевлян; пощадили только иностранных купцов, спрятавшихся по церквам, – у них взяли половину имения и выпустили на свободу. После этого страшного опустошения Рюрик не хотел сесть в Киеве: или не хотел он княжить в пожженном, ограбленном и пустом городе, ждал времени, пока он оправится, или боялся опять прихода Романова; как бы то ни было, он уехал назад в Овруч, где скоро был осажден Романом, пришедшим, по выражению летописца, отвести его от Ольговичей и от половцев; Рюрик принужден был целовать крест великому князю Всеволоду и детям его, т. е. отказался от старшинства в роде и по смерти Всеволода, обещался снова быть в воле великого князя суздальского и детей его, после чего Роман сказал ему: „Ты уже крест целовал, так отправь посла к свату своему, а я пошлю своего боярина к отцу и господину великому князю Всеволоду: и ты проси, и я буду просить, чтоб дал тебе опять Киев“. Всеволод согласился, и Рюрик опять стал княжить в Киеве; Всеволод помирился и с Ольговичами, также по просьбе Романа.

Из всех этих известий видно, что Роман действительно хотел мира на Руси, вероятно, для того, чтоб свободнее управляться в Галиче и действовать против врагов внешних, но его желание не исполнилось. Возвратившись в 1203 году из похода против половцев, князья Роман и Рюрик с сыновьями остановились в Треполе и начали толковать о распределении волостей, подняли спор и дело кончилось тем, что Роман схватил Рюрика, отослал в Киев и там велел постричь в монахи вместе с женою и дочерью, своею женою, с которою развелся, а сыновей Рюриковых, Ростислава и Владимира, взял с собою в Галич; кого оставил в Киеве, дошедшие до нас летописи не говорят. Но Всеволод суздальский не мог смотреть на это спокойно: он отправил послов своих к Роману, и тот принужден был отпустить сыновей Рюриковых, и старшему из них, Ростиславу, зятю Всеволодову, отдать Киев. Рюрик, однако, недолго оставался в монастыре. Мы видели тесную связь Романа с князьями польскими – Казимиром Справедливым и сыновьями его, видели, как он помогал последним в борьбе с дядею их Мечиславом и как они в свою очередь помогли ему овладеть Галичем по смерти Владимира Ярославича. Несмотря на неудачу Романа в битве с Мечиславом, последнему не удалось овладеть старшинством и Краковым, но, не успевши достигнуть своей цели оружием, он прибегнул к переговорам, убеждениям и успел, наконец, склонить вдову Казимира и сына ее Лешка к уступке ему старшинства: им показалось выгоднее отказаться на время от Кракова и потом получить его по праву родового княжеского преемства, чем владеть им по милости вельмож и в зависимости от последних. Вторично получил Мечислав старшинство и Краков и вторично был изгнан; вторично успел обольстить вдову Казимирову и ее сына обещаниями, в третий раз занял Краков и удержался в нем до самой смерти, последовавшей в 1202 году. Смертию Мечислава Старого пресеклось первое поколение Болеславичей. Краковские вельможи опять мимо старших двоюродных братьев отправили послов к Лешку Казимировичу звать его на старший стол, но с условием, чтоб он отдалил от себя сендомирского палатина Говорека, имевшего на него сильное влияние; краковские вельможи, следовательно, хотели отвратить от себя ту невыгоду, которую терпели русские бояре от княжеских перемещений из одной волости в другую, причем новые бояре заезжали старых; здесь же видим и начало условий, предлагаемых польскими вельможами князьям их, но легко понять, что при таковом значении вельмож родовые счеты княжеские не могли продолжаться в Польше. Лешко, который прежде уступил старшинство дяде для того, чтоб избавиться зависимости от вельмож (особенно самого могущественного из них, известного уже нам палатина краковского Николая), и теперь не хотел для Кракова согласиться на условие, предложенное вельможами: он отвечал послам, что пусть вельможи выбирают себе другого князя, который способен будет согласиться на их условия. Тогда вельможи обратились к князю, имевшему более права на старшинство, чем Лешко, именно к Владиславу Ласконогому, сыну Мечиславову и провозгласили его великим князем, но Владислав скоро вооружил против себя прелатов, которые вместе с вельможами изгнали его из Кракова и перезвали на его место опять Лешка Казимировича, на этот раз, как видно, без условий, вероятно потому, что палатина Николая не было более в живых. Обязанный старшинством преимущественно старанию прелатов и, вероятно, желая найти в духовенстве опору против влияния вельмож, Лешко немедленно после занятия краковского стола предал себя и свои земли в покровительство св. Петра, обязавшись платить в Рим ежегодную подать. Духовенство поспешило отблагодарить своего доброжелателя: уже давно оно смотрело враждебно на родовые отношения и счеты между князьями; уже по смерти Казимира Справедливого епископ краковский Фулкон защищал порядок преемства от отца к сыну против родового старшинства и успел утвердить Краков за сыном Казимировым; теперь же, когда Лешко отдал себя и потомство свое в покровительство св. Петра, церковь римская торжественно утвердила его наследственным князем Кракова с правом передать этот стол после себя старшему сыну своему. Так родовые отношения княжеские встретили в Польше два могущественные начала – власть вельмож и власть духовенства, пред которыми и должны были поникнуть.

Роман волынский, постоянный союзник Лешка, продолжал враждовать и с Мечиславом и с сыном его, Владиславом Ласконогим, но когда Лешко утвердился в Кракове, то Роман потребовал от него волости в награду за прежнюю дружбу; Лешко не согласился; притом же, по словам летописца, Владислав Ласконогий много содействовал ссоре Лешка с Романом, вследствие чего галицкий князь осадил Люблин; потом, услыхав, что Лешко с братом Кондратом идут против него, оставил осаду и двинулся к ним навстречу; перейдя Вислу, он расположился станом под городом Завихвостом, куда прибыли к нему послы от Лешка и завязали переговоры; положено было прекратить военные действия до окончания последних, и Роман, понадеявшись на это, с малою дружиною отъехал от стана на охоту, но тут в засаде ждал его польский отряд, и Роман после мужественного сопротивления лег на месте с дружиною (1205 г.). Так погиб знаменитый внук Изяслава Мстиславича; предприимчивостию, отвагою будучи похож на отца и деда, получивши чрез приобретение Галича и большие материальные средства, находясь в беспрестанных сношениях с пограничными иностранными государствами, где в это время родовые отношения княжеские сменились государственными, Роман, необходимо подчиняясь влиянию того порядка вещей, который господствовал в ближайших западных странах, мог, по-видимому, явиться проводником этих новых понятий для Южной Руси, содействовать в ней смене родовых княжеских отношений государственными; он мог, подобно отцу и деду, вступить в борьбу с северными князьями, в борьбу, которая, однако, должна была носить уже новый характер, если б и Роман стал стремиться к самовластию на юге, точно так же, как стремились к нему Юрьевичи на севере. Но это сходство положения Романа с положением северных князей есть сходство обманчивое, потому что почва Юго-Западной Руси, преимущественно почва Галицкого княжества, вовсе не заключала в себе тех условий крепкого государственного быта, которые существовали на севере и которыми воспользовались тамошние князья для собрания Русской земли, для утверждения в ней единства и наряда. Мы видели, какою силою пользовались бояре в Галиче, силою, пред которою никло значение князя; легко понять, что князь с таким характером, как Роман, скоро должен был враждебно столкнуться с этою силою: „Не передавивши пчел, меду не есть“, – говорил он, и вот лучшие бояре погибли от него, как говорит, в страшных муках, другие – разбежались; Роман возвратил их обещанием всяких милостей, но скоро под разными предлогами поверг их той же участи. Оставя по себе такую кровавую память в Галиче, в остальной Руси, Роман слыл грозным бичом окрестных варваров – половцев, литвы, ятвягов, добрым подвижником за Русскую землю, достойным наследником прадеда своего, Мономаха: „он стремился на поганых, как лев, – говорит народное поэтическое предание, – сердит был, как рысь, губил их, как проходил, перелетал земли их, как орел, и храбр он был, как тур, ревновал деду своему, Мономаху“. Мы видели, что одною из главных сторон деятельности князей наших было построение городов, население пустынных пространств: Роман заставлял побежденных литовцев расчищать леса под пашню, но тщетно казалось для современников старание Романа отучить дикарей от грабежа, приучить к мирным, земледельческим занятиям, и вот осталась поговорка: „Роман! Роман! худым живешь, литвою орешь“.