Глава двадцать шестая

Фрэн завела собаку.

Накануне вечером на пороге ее дома объявилась одна из родительниц. Женщина робко начала:

— Вы только не подумайте, что мы навязываем… Но мы решили, что с ней вам будет веселее. Хлопот никаких, зато в случае чего шуму от нее ужас сколько. Вы тут одна, да и живете близко от того места, где нашли тело…

Фрэн пригласила женщину войти, предложила ей бокал вина. От вина женщина отказалась, а вот чаю была рада. Фрэн думала поболтать с гостьей приличия ради да и отказаться от подарка. Пожив в Лондоне и насмотревшись на собак, которые гадили на тротуарах и отвратительно скулили, она относилась к этим домашним животным с предубеждением. Тем временем разговор переключился на детей, их учебу в школе:

— Маргарет Генри — чудесный педагог! У нее дурака не поваляешь.

Фрэн оставила свое мнение при себе. Собеседница интересовалась подробностями страшного происшествия, но Фрэн ее любопытства не удовлетворила. Однако когда гостья поднялась, собираясь уходить, собака осталась — Фрэн вдруг охватило суеверное предчувствие: если откажется от подарка, навлечет на себя несчастья. Кто-нибудь заберется в дом, нападет на них с Кэсси. Фрэн живо представила себе родителей на детской площадке, их пересуды: «А все гордыня, да. Мы предлагали ей взять для охраны собаку, а она отказалась».

Итак, у Фрэн появилась собака по кличке Мэгги. Дворняга черно-белого окраса с солидной примесью колли. Кэсси была в восторге — она давно уже приставала с просьбой завести домашнего питомца — и весь вечер мучила животное. Однако собака вела себя до того дружелюбно, что Фрэн засомневалась: будет ли прок от такого сторожа?

Наступило воскресенье; Кэсси с утра отправилась на день рождения к подружке. Нарядилась в любимое платье с розовыми кружевами и блестками, но, когда непослушные волосы не удалось уложить так, как она хотела, расстроилась до слез.

— Что девочки скажут? У их мам есть хотя бы выпрямители и щипцы для завивки.

Дочь как бы намекала — ее мама никудышная. Фрэн не стала делать Кэсси замечание, а постаралась ее понять. Ведь дочь впервые отправлялась на день рождения к подружке с ночевкой — своего рода обряд посвящения.

Провожая Кэсси, Фрэн вышла на крыльцо. Когда та садилась в заехавшую за ней машину, помахала на прощанье. Но Кэсси о матери уже забыла. Оказавшись в машине, она принялась смеяться и секретничать с другими девочками.

Вернувшись, Фрэн тут же взялась за рисунок тушью, который начала еще на неделе. Вдохновил ее увиденный пейзаж: холм, шероховатая поверхность скал, галечный пляж внизу… Фрэн отчетливо представляла себе то, каким рисунок должен получиться, однако сейчас никак не могла сосредоточиться. Что-то взбудоражило ее — как будто не одну кружку кофе выпила. Наверняка от взвинченной Кэсси передалось. В порыве раздражения Фрэн скомкала лист бумаги, запустив им в огонь.

Вот уже несколько дней она безвылазно сидела дома. «Будь я в Лондоне, — подумала Фрэн, — позвонила бы кому-нибудь. Пошли бы в бар, выпили по бокалу вина. Вокруг людно, шумно. Мысли об убитой девушке не застряли бы в подкорке, не отравляли бы жизнь. Не маячила бы картинка перед глазами, мешая рисовать».

Фрэн натянула резиновые сапоги, набросила куртку и открыла дверь. Собака, которая до того спала у плиты, тут же встала и последовала за ней. Ночью погода удивительным образом изменилась — Фрэн будто перенеслась в другие края, где мягкий климат ничуть не напоминал суровый Врансуик. На дороге у подножия Взгорка все еще дежурила полиция, однако на самом холме полицейских было мало. Издалека взрослые люди виделись маленькими фигурками, нацарапанными рукой ребенка, — вроде того человечка, которого Кэсси начертила прутиком на песчаном пляже в Хо.

С крыльца просматривался дом Юэна, машина стояла на месте. Первым побуждением Фрэн было навестить его. Уж если ей не по себе, каково ему? Она стала спускаться вниз по склону; собака бежала рядом и тявкала.

Когда Фрэн постучала, Юэн резко распахнул дверь и сердито уставился на нее. Опешив, она отшатнулась.

— Простите, — извинился он. — Я думал, это опять репортеры. Полиция всех заворачивает еще на гребне холма, однако кое-кто все же просочился. Из приезжих. Видимо, о случившемся пронюхали и за пределами Шетландов.

— Я не была уверена, что вы обрадуетесь гостям. И могу уйти, если хотите…

— Нет. Я тут разбираю вещи Кэтрин — полиции нужна ее видеокамера. Но мне все еще трудно заниматься такими делами. Может, выпьем чаю?

Фрэн оставила собаку в саду, а сама прошла следом за Юэном. Он повел ее в футуристическую кухню. Взял чайник, чтобы налить в него из-под крана воды, руки дрожали. Фрэн только сейчас поняла, каких усилий ему стоит держаться.

— Расскажите мне о той, другой девочке, — попросил Юэн, все еще стоя к ней спиной.

— Это о какой?

— О Катрионе Брюс. Той, что жила здесь до нас. Которая исчезла.

Повернувшись к шкафу, он снял с полки две кружки.

— Понимаете, сперва мне было все равно, кто убил Кэтрин. Нет, в самом деле. Она ушла из моей жизни — одно это имело значение. Знаю, в тот момент я думал только о себе. А потом вы упомянули ту, другую девочку. И я понял — это все меняет.

— Каким образом?

— Если в убийстве Кэтрин есть закономерность, ее можно было предотвратить. Так?

Фрэн не очень-то понимала, однако медленно кивнула.

— Поэтому мне необходимо знать, что случилось с той девочкой восемь лет назад. Может, я смогу во всем разобраться. Понять, почему Кэтрин погибла.

— Тело Катрионы так и не нашли.

— Знаю. — Вода в электрическом чайнике закипела, но Юэн не обращал внимания. В его голосе снова появилось раздражение. — Это-то я знаю. Пойдемте, — сказал он, направляясь к выходу. — Пойдемте. — Чуть было не схватил ее за руку, но вовремя одумался.

Фрэн прошла следом за ним в тесноватую прачечную комнату с раковиной, стиральной машиной и сушилкой для белья. Комнатушка маленькая, темная — ремонт, сделанный во всем доме, ее не коснулся. В воздухе пахло сыростью.

— Наверняка раньше здесь была кухня, — пояснил Юэн. — А вот здесь — кладовая. — Он открыл дверцу буфета. — Смотрите! — Юэн говорил громко, едва не срываясь на визг. — Смотрите же!

Внутренняя сторона буфетной дверцы облезла — краску уже много лет не подновляли. Фрэн увидела метки фломастером — так измеряли рост детей. Напротив каждой метки стояло имя и дата. Юэн показал на нижнюю:

— «Б». «Б» — значит Брайан, младший брат Катрионы. Мне о нем следователь рассказал — я спрашивал. А это — Катриона. (Метка была розовой.) Вот какой она была всего за месяц до смерти.

— Для своих лет совсем маленькая.

Фрэн невольно умилилась. Кэсси хотя и младше, однако ниже всего на пару сантиметров.

Похоже, Юэн забыл о том, что предлагал чаю. Он побрел в кухню и сел на стул, обхватив голову.

Фрэн стояла, не зная, как быть. И поняла — тут ничем не поможешь. Когда она пробормотала, что ей пора, он будто не услышал.

Фрэн карабкалась вверх по склону. Ей хотелось убежать как можно дальше, чтобы не видеть это жалкое зрелище: умный, образованный мужчина совсем пал духом. Он ищет закономерность в смерти дочери, разглядывает старые метки на дверце буфета; он одержим идеей докопаться до истины, разгадав тайну исчезновения другого ребенка. Может, им движет чувство вины? Вины за то, что он был плохим отцом.

Собака, поначалу прыгавшая вокруг Фрэн, понеслась вперед. Они вышли на ровный участок, за которым следовал крутой подъем. Все вокруг напиталось водой, в рытвинах лежал талый снег, отсыревший торф упруго пружинил. В канавах со стоячей водой отражался бледный диск солнца, за ночь повсюду собрались лужи и даже небольшие пруды. Фрэн с собакой забрели в озерцо — широкое, но неглубокое. Фрэн прошлась по самой середине, разбрызгивая воду; она подумала, что Кэсси была бы в восторге.

«Нет, одной мне здесь не выжить», — решила Фрэн. И дело не только в том, что не с кем поговорить на серьезные темы, например о гибели Кэтрин и ее отце. Не с кем просто поболтать — о всяком. Например, о мужчинах — Фрэн чувствовала, что ей в жизни не хватает мужчины. Хотелось в этом сознаться, пусть шутя, обсудить всякие возможности. Здесь такое невообразимо — не поймут. Фрэн скучала по обычным женским посиделкам с болтовней о тряпках, диетах, о том, кто как провел выходные, — словом, по всему тому, что раньше презирала. Фрэн всегда считала себя женщиной независимой. Сильной. А теперь, по возвращении на Шетланды, ей недоставало общества подруг.

Местные всегда будут видеть в ней чужую. Всегда. Кэсси научится говорить с шетландским акцентом, выйдет замуж за парня из местных, но все будут помнить о том, что ее мать — приезжая. Вот если бы она поселилась здесь на правах жены Дункана Хантера, отношение к ней было бы иным. Ее в какой-то степени приняли бы. А так… Фрэн не представляла, как может стать своей.

Конечно, жили на островах и другие приезжие. Не один или два — сотни человек. Подобно ей и Юэну, они пытались устроиться на новом месте. Некоторые в своем стремлении походить на местных дошли до абсурда: записывались на курсы прядения, изучали местный фольклор, перенимали акцент. Фрэн видела их в городских кафе и ресторанах: они сидели группками, вырядившись в кардиганы с традиционным узором Фэр-Айла и свитеры из шерсти ручного прядения. Встречались они ей и в киноклубе, на книжном фестивале. Другие приезжие предпочитали жить своей жизнью. Для них жизнь на Шетландах была временным изгнанием; когда они возвращались обратно к цивилизации, то рассказывали небылицы о заледенелых островах на краю света. И те и другие общались исключительно с себе подобными. Фрэн не тянуло ни к тем ни к другим. «Что же дальше? — задавалась она вопросом. — Превращусь в жалкую, одинокую женщину средних лет, которая живет одним только рисованием?»

Но прогулка на свежем воздухе приободрила ее. Вспомнив детство, Фрэн задорно шлепала по лужам. И последняя мысль прозвучала уже с изрядной долей самоиронии. В конце концов, разве плохо посвятить всю свою жизнь искусству?

Фрэн стала взбираться по склону, ориентируясь на выложенную из камня стену. Так далеко она еще не заходила. Гуляла Фрэн обычно с Кэсси, а та быстро уставала. И вообще начинала хныкать и ныть, как только они выходили из дома.

Фрэн поднялась выше, к болотам. Снег после дождя таял — быстрые ручейки устремлялись по ложбинам в камне, просачивались через слой торфа, увлекая за собой частицы земли и глины, и вырывались на поверхность, стекая по склону холма. Для серьезных оползней достаточно будет всего одного ливня. Фрэн слышала выступление Алекса Генри по радио. Он говорил, что не последняя причина оползней — выбивание пастбищ: на склонах пасется слишком много овец, они выдергивают траву вместе с корнями, разрыхляя верхний слой почвы. Поэтому очень хорошо, что система субсидирования меняется и фермерам больше не будут платить за каждую овцу. У Фрэн тогда мелькнула мысль: а ведь для таких высказываний нужна смелость. Фермеры его точно невзлюбят. Несмотря на то что Алекс — местный, для островитян он с его убеждениями еще больший чужак, чем она. Фрэн слышала, как родители, поджидавшие детей на игровой площадке перед школой, злословили на его счет. Она тогда подумала: а есть ли у Алекса хоть один настоящий друг?

Собака, несмотря на крутизну склона, все время мчалась впереди. Но вдруг остановилась и зашлась лаем. Фрэн позвала ее, но собака не подчинилась. Пришлось идти к ней через весь склон, скользя на голой глинистой земле. Мэгги стояла на самом верху крутой торфяной насыпи. Дождь размыл почву, и большие комья земли с булыжниками сдвинулись, обнажив нижний слой черного торфа. Собака энергично рыла и, когда Фрэн снова позвала, обернулась, но осталась на месте. Как раз в этот момент из-за тонкой пелены туч выглянуло солнце. Оно висело низко над холмом, освещая все неестественным, ядовито-желтым светом. В лучах солнца очертания собаки, камней, склона сделались особенно четкими, как будто прочерченные с сильным нажимом.

Тяжело дыша, Фрэн наконец добралась до самого верха насыпи и принялась ругать собаку — она жалела, что вообще ее оставила. И вдруг замолчала, схватив псину за ошейник и оттаскивая, — под грудой камней что-то виднелось. Сандалия. Детская сандалия. Кожа выцвела, пряжка потускнела. Собака бешено лаяла, вырываясь с такой силой, что Фрэн, державшая ее за ошейник, испугалась — как бы не задохнулась. Потом Фрэн заметила клочья ткани. Желтый хлопок. И восковые очертания маленькой ноги, совсем белой на фоне черного, волокнистого торфа.