Глава 6
Разборки
Такого в таборе не бывало. Собрался крис в деревенской избе, и перед всеми встал на колени Агат. В тишине слышно было дыхание стариков.
— Я за смертью приехал, ромалэ, — сказал Агат. — Виноват перед вами. Убейте.
Старики молчали. Сашка не знал, как быть. Агат заявился в табор один. Законы знает. Приговорен… Может, сломалась душа? Не такой он… Значит, пошел ва-банк. Жить-то он хочет. Но в данный момент он гость. Гостя не убивают. Что делать, баро? Думай, думай. Люди, хочешь или не хочешь, спросят тебя.
Тут пхури заговорила:
— Каждый из нас, ромалэ, в своей печали и в своей радости. Так мы устроены. Но на всех есть закон. А кроме закона цыганский Бог — Дэвла… Он жизнь, он и смерть… Человек одинок, ромалэ, вы знаете. Каждый плывет в реке жизни, не зная ее истоков. Этот цыган, ромалэ, он на коленях, приговорен. Убьем его — одним из нас на земле станет меньше, и сами сделаем так. Только ведь сам он явился на суд. Не утаю, ромалэ, я дала Сашке совет, чтобы послал человека в город покончить с Иваном. Мне карты велели. Тот человек погиб от пули, мы знаем. Но Ванька себя защищал. Он цыган, не овца…
Старики заговорили: «Так всегда было», «Верно говоришь…», «Думать надо, ромалэ», «А с Ванькой что делать?».
Пхури подняла руку.
— Расскажу я историю, может, она что и прояснит. Один цыган не мог удержаться, чтобы не воровать, чтоб удаль свою не показывать. Но и совесть имел. Так тоже бывает. Пошел он к попу: «Батюшка, хочу покаяться да передать церкви деньги за краденых лошадей. Помолись за меня». Поп деньги взял. Прошло время, снова цыган идет: «Батюшка, каюсь, вот еще деньги». Поп взял. Когда цыган в третий раз заявился с этим же делом, поп говорит: «Что ты мне деньги носишь? Лучше бы ты работал да покупал себе лошадей, не воруя». Цыган ответил: «Ты в этом деле не понимаешь. Краденые лошади лучше купленных. А деньги — пыль, деньги цыгану не впрок».
Старики засмеялись, огладили бороды. Пхури продолжила:
— Ваньку гордость из табора увела, первым стать захотел. Не здесь, так хоть в городе, в воровстве. А жизнь повернула его обратно. Думаю, можно принять его в табор. Повинную голову меч не сечет.
Сашка мог бы и сидя говорить. Но встал. Его ноздри дрожали от гнева.
— Пхури, я раньше слушал тебя. Ты меня убеждала и подсказывала. Теперь удивляешь, старая. Ты как будто ослепла. Или мы Ваньку не знаем?.. Этого волка в овчарню примем? Под ним земля загорелась, вот он и блеет. А зубы-то — волчьи.
— Ты пуглив стал, баро, — сказал Касьян. — Что нам Ванька?
— Да он давно уже не Ванька. Он вор в законе, как в городе говорят. Агат он. По локоть в крови его руки.
— Нас не касается, — сказала пхури. — Это дела городские.
— С ума ты сдвинулась, старая, — сказал Сашка. — За ним большой хвост. Уголовка за ним придет в табор.
— Чужих не пустим, — молвил Касьян. — И может, ромалэ, Тимофея сейчас послушаем?
— Говори, Тимофей, — согласились цыгане.
— Я скажу, — вступил Тимофей, сдвинув брови. — Душа моя рвется. Сын он мой, так? Сам Дэвла велел беречь сыновей. За сына велел отдавать свою жизнь. Так оно? Так. А Ваньку в табор принять нельзя.
Цыгане ахнули:
— Как так?
— Что говоришь, Тимофей?!
— Я знаю Ивана получше вас. Сашка прав, ромалэ. Играет Иван, за дураков нас держит. А мне он больше не сын, пусть уходит. Нет у него души. Иначе я сам бы стал за него перед вами хоть на колени, а хоть и с ножом. И бился бы до смерти, ромалэ. «Нет» — мое слово.
«Будь проклят!» — подумал Агат.
— Пусть уходит, — сказали старики.
— Так и будет, — подвел черту Сашка.
С потемневшими лицами расходились цыгане. И не посмотрели вослед Агату, шедшему деревенской улицей к своему «вольво».
Сны Артура причудливы. Прошлое, явь, сюжеты из кинофильмов — все сходится в них, составляя мозаику диафильмов. Движения нет — а смена картинок, перетасованных как придется. Самое странное — он, очнувшись, все помнит. И это вторая жизнь его разума. Параллельная жизнь. Зазеркалье.
На сей раз увидел себя на взморье… Будто ушел из отеля, гуляет один. И знает, что это глупость: спуститься в лифте, пересечь вестибюль под взглядом портье и выйти к прибою по бесконечной каменной лестнице. Бриз трепал его куртку. Дробился свет фонарей, освещающих спуск с горы. Позади спал громадный отель. Скулила собака. Полная луна выбелила пляж и слоеные обрывы скал. Артур сел на лежак, брошенный у шипящей по галечнику воды. Взад и вперед прошла, как призрак, женщина в шали, накинутой на узкие плечи. Потом села рядом. И закурила. Ее глаза блестели, как камни в воде.
«Не бойтесь», — сказала она. «Кого мне бояться? — спросил он легко. — Кому я тут нужен?»
…А в номере — духота. Цветы какие-то, вроде герани. Негромкое соло трубы. И женщина. «Что-то не так? — спросила она. — Вы встревожены, сударь?» — «Просто бессонница. Ничего не хочу». Она посмотрела в упор: «Это, сударь, депрессия». «Я не подвержен, — сказал Артур. — Делаю, что хочу». «Море не помогает?» — тихо спросила она и положила прохладную руку ему на лоб и висок. Он спросил: «А вы что не спите?» «Меня приговорили! — сказала она спокойно. — Мужчина один. Я умру. Прощаться приехала, сударь мой». «Ну, ты и шутишь», — сказал Артур и, разозлившись, пошел из номера. Притом так хлопнул дверью, что с потолка посыпалась побелка.
…Он встретил ее на дороге в горы. Она держала в зубах прозрачную виноградину. Раскусила, увидев его. В ее руке была гроздь, просвеченная солнцем. «Не забивайте голову ерундой, — сказала она. — Думайте о книгах. Все будет в порядке. Вас убивает беспамятство. Надо все вспомнить, и будет порядок». «Как это верно! — сказал Артур. — Сударыня, вы проницательны».
…Снова ночь и луна. Снова море и камни. В каменной щели под берегом в лунном свете стайка рыбешек. Море спокойно, как залито маслом. Женщины нет. Но это, по сути, не женщина. Это его судьба то его дразнит, то уговаривает терпеть. Тут появилась рыжая собачонка. Вроде бы колли, но очень уж мелкая, ростом с болонку. Щенок?.. Собачонка вертела хвостом и ластилась. Артур погладил ее и велел идти спать. А то проглотит акула. Они пошли рядом, собака жалась к его ноге… В его номере было тепло. Артур закурил. Постель была наготове. Вошла женщина, села в кресло. «Выпить нечего», — извинился Артур. «Я принесла с собой», — сказала она, ставя на столик коньяк и баночку кофе «Килиманджаро». Артур такого кофе сроду не видел. Да и коньяк какой-то турецкий, марка — «Меджлис». Во сне все возможно, подумал Артур, сознавая, что все это сон, и желая смотреть его до конца и даже чуть корректируя.
«Что привело вас, сударыня?» — «Хочу о море поговорить». — «Вы здесь одна, сударыня?» — «Абсолютно…» Она пересела к нему и сунула руку под ворот его рубашки. Было приятно и чуть щекотно. Грудь ее была твердая и прижата к его плечу. «Вас же приговорили, сударыня», — вспомнил он вдруг. «Ну, вы комик… — сказала она, серебристо смеясь и прижимаясь все крепче. — Забудься». «Я расскажу…» — бормотнул Артур. «Да пошел ты!» — захохотала Судьба, и руки ее продвинулись ниже, лампы погасли, ночь навалилась, музыка приближалась и удалялась, было невыносимо, качалась луна, гремело сердце, сверкнула зарница, в окна ударил дождь… «Бессонница…» — выговорил Артур и проснулся.
Над ним горел свет; у тахты стояла Гафа в кожаной куртке и сапогах повыше колен. Юбка высоко открывала ее ноги в пестрых колготах. Артур попытался вспомнить, как называются эти колготы.
— Что ж ты, Артурик, не закрываешь дверь? — спросила Гафа с усмешкой. — У меня ключа нет, я вошла. Смотри, ограбят.
— А что с меня взять? Кофеварку?..
Гафа уселась в кресло, выставив круглые коленки. Артур невольно только на них и глядел. Сон его вроде не отпускал. Ему стало жарко. А Гафа сказала:
— Агат ездил в табор.
— Иди ты… На смерть полез?.. Хотя, конечно, ход мастерский: гостя не тронут.
— Не тронули. Только стоял на коленях. Там крис был. Каялся мужик.
— И что?
— Погнали его старики. Вернулся зверем. Льет в городе кровь. И готовит дело. А дело такое, каких еще не было. Увидишь кого из цыган, скажи им: Агат налет готовит на городских богатых цыган. С ума он сошел, я думаю. Надо остановить.
— Кто с ним пойдет?! — сказал Артур. — Дело дохлое. Ромка да Миша? Не верю.
— Блатных смассовал он, — сказала Гафа, — таких же, как сам, — отмороженных дьяволов.
— Спасибо, Гафа, за информацию. Ты иди, не дай Бог, кто увидит тебя в моем доме. Сгоришь.
— Чего заботишься, кто я тебе?
— Человек ты, — сказал Артур, отринув грешную мысль.
У Кучерявого нет телефона. Артур отбил ноги, ища его. А обнаружил под вечер в баре, неподалеку от дома. С ходу спросил:
— Знаешь о деле, какое готовит Агат?
— Куда ты лезешь, Артур? Я удивляюсь, что ты еще жив.
— Хочешь честно? Думаю о тебе, а на Агата мне наплевать. Это ему жить недолго.
— В общем-то да. У него тормоза отказали.
— Ты знаешь хоть, что его только что из табора вышибли? Не слыхал? А он на коленях стоял там. Да не отмазался. Приговор остается.
— Параша небось. Тебе кто донес?
— Не важно, Валька. Не в этом суть. Знаю.
— Чего к тебе люди бегают, ровно на исповедь?
— Душа у людей в печали, и — делятся. Известно, что дальше меня ничто не уйдет.
— В душу лезешь. Замочат тебя как пить дать. Очень уж много знаешь.
— Все мы люди, а человек человека обязан понять, иначе будет зверинец. Уходи, Валентин.
— Уговорил, — сказал Кучерявый. — Я покумекаю.
Никто не знал, где залег Агат, и Верка с Гафой додуматься не могли. Кучерявый рыл землю, однако никто ничего не знал. А только зрело общее напряжение. Знали — готовит дело, знали — в любой момент высветит всех до последнего. И сразу предъявит план и расчет операции по минутам. Со страховкой крест-накрест.
Забрел Кучерявый к Володьке в кабак среди дня, по-трезвому. Двое-трое случайных людей были в зале. Володька пил чай в служебном закуте для артистов. Тут же цыганка сидела, раскинув цветастые юбки.
Глянув на Кучерявого, Володька продолжил свой разговор:
— Разломались рома. Не разберешь, где какие: кто городской, а кто полевой, где артист, где придурок в красной рубахе да с чубом.
— Так, — соглашалась цыганка.
Володька разволновался:
— Кто с блатными братается, кто с бизнесменами-гадже…
Кучерявый насупился. Говорят, как будто нет его здесь. Чужой он для них. Он — гадже. К цыгану — не подступись. Но как бы ни было…
— Здравствуй, Володя, выдь на минуту, есть разговор.
Они вышли в предбанничек у артистической.
— Давно не видел Агата?
— Вчера забегал и сказал, мол: Вальку увидишь, так передай, что сегодня здесь буду и потолкуем о деле. Он знает, что ты его ищешь.
— Благодарю, — сказал Кучерявый. — Пойдем, проглотим по маленькой. А то я гляжу, ты пьешь чай. Но чай, говорят, не водка, много не выпьешь.
— Спасибо, морэ, работать надо. С тобой сядешь — не скоро встанешь. А встанешь — недалеко уйдешь.
Кучерявый заухмылялся, польщенный. Володя сказал:
— Вали в зал и садись. Я выйду минут через пять. Буду петь.
— Годится, — сказал Кучерявый.
Музыка зазвучала исподволь. Сперва гитара, а после и скрипка. Вышел, играя, высокий в красной рубахе альтист. За ним с гитарой Володя, пониже ростом, пошире в плечах.
Вернись, любимая, прошу,
Не будь со мною так жестока.
Одной тобою я дышу,
А без тебя так одиноко, —
запел он с цыганским надрывом.
Куда исчезла ты в ночи?
Зачем ты скрылась — непонятно.
Ответь скорее, не молчи.
Вернись, любимая, обратно.
Он вскинул голову, тряхнул шевелюрой.
Вернись, любимая, вернись,
Зачем тебе судьба иная?
Ведь ты — любовь моя и жизнь,
Я жду тебя и так страдаю…
Ответил ему голос женщины, низкий и страстный:
Оставьте ваше колдовство,
Оставьте, не гневите Бога,
И не ссылайтесь на него,
И не ссылайтесь на него,
У вас, мой друг, у вас, мой друг,
У вас, мой друг, своя дорога.
У вас, мой друг, своя печаль,
Свои томления и страсти.
Конечно, мне немного жаль,
Конечно, мне немного жаль,
Но жизнь моя, но жизнь моя,
Но жизнь моя не в вашей власти…
Песня оборвалась. В тишине, оглушившей Кучерявого, раздались шаги. Шел Агат. Он приблизился к столику. Кучерявый едва не охнул: другой человек — осунувшийся, худой, глаза блеклые и под глазами мешки.
— Здорово, кореш, давно не виделись. Все гуляешь? — Взгляд у Агата тяжелый. — Не спился еще, я вижу. Всей водки не выпьешь, всех баб не обслужишь, всех грошей… Ну, ближе к делу.
— Ты звал меня?
— Это ты меня ищешь. И прав. Завтрашней ночью — дело. — Агат помолчал, глядя в точку на переносице Кучерявого так, что тот замер. — Короче, братов пойдем щупать, а то заелись браты. Зажирели. Не узнают.
— Каких таких братов? — выговорил Кучерявый.
— Ромалэ… — Агат нехорошо засмеялся.
— Ты не сдурел, цыган трогать? Огнем они встретят… Я не иду. Пожить хочу мало-мало.
— Тебе так и так не жить, шмакодявка. Я сам тебя замочу, если что.
Кучерявый сыграл в поддавки. Больно уж круто берет пахан, ясно, что не в себе. При таком разговоре из кабака-то живым не выйдешь. Прав был Артурыч.
— Лады, — сказал Кучерявый. — Повязаны мы с тобой, куда денусь. Давай диспозицию, что мне робить? Место, время?..
— Заметано. Сегодня, завтра — не пить ни грамма. Сделаем дело, получишь бабки — гуляй, хоть залейся. А что и как — это завтра. Набирай форму.
— Пошел я, — сказал Кучерявый. — Правда, что ль, покемарю.
— Иди, дорогой. Канай.
Кучерявый ушел. Агат поманил к себе Костю-мокрушника. Тот чалился неподалеку, с марухой, культурно за столиком отдыхал.
— Вот что, — сказал Агат. — Кучерявый, похоже, с катушек слетел. Сечешь? На дело его не беру. Он псих, а работа серьезная.
— Он не продаст, — возразил Костя.
— Голову за него не клади. Если что, он заложит. Я знаю, что говорю. Его надо вырубить. Ты отвечаешь, понял?
Кучерявый не оглядывался, но слежку почуял. Агат не простит — это ясно. Иначе бы вел разговор по-другому. Прохожих нет. Впереди проходные дворы и скверик. Там можно и сквозануть. Он пригнулся, будто шнурок завязать. Плохо дело. Сзади шел Костя-мокрушник, а с ним еще хмырь. Кучерявый затосковал: добраться бы до перекрестка, а там… Но Костя окликнул его, не скрываясь. Кучерявый не обернулся. Костя снова позвал. Кучерявый обреченно остановился.
— Чего тебе, Костя? — спросил он.
— Ты что толковал Агату? Завязываешь?
— Мандражирую, — сказал Кучерявый. — Предчувствия у меня. Агат тянет хевру на беспредел. А это ж — цыгане…
— Агат сам цыган. Ему лучше знать.
— Он уперся, Костя. Скажи, я кого закладывал? И его не продам, пусть делает. Но без меня. Цыгане с ним уже разобрались по-своему. Приговорили его, ты понял? И приведут в исполнение.
Незнакомый хмырь стоял поодаль, как пес, готовый прыгнуть, но Костя еще не скомандовал ему «фас!».
А вот третьего Кучерявый не увидал. Третий — по кличке Перо — вышел откуда-то сзади без шороха и ударил Вальку ножом под лопатку.
— Ох, — удивился Кучерявый, — что вы делаете, ребята?
— Кончай его, — бросил Костя блатному, и не только это последнее услышал Кучерявый, сползая по стенке дома к асфальту. Перед глазами в оранжевом свете возник покойный отец и сказал: «Учил я тебя, дурака: ни с ментами, ни с блатными не вяжись!..»
Кучерявый всхрапнул и лег. Костя, Перо и хмырь ушли проходными дворами.
Агат зашел в артистическую, сел к телефону.
— Сюда позвонят мне, — сказал он Володьке. — Не возражаешь, морэ?..
И телефон как взорвался. Агат взял трубку:
— Я… Да. — Вот и весь его разговор. Повернувшись к Володьке, бросил: — В зал не пойду, и тут меня не было. Усек?
— Не было так не было. Твои дела. Дошло до меня, Агат, что в Плющеве застрелили таборного цыгана. Ты, часом, не в курсе? Люди тебя поминают. Табор встал на уши.
— Кого увидишь, скажи, — отреагировал Агат, — что того, мол, цыгана замочил Кучерявый. Не то обознался, не то по личным мотивам. Нехорошо это вышло, морэ. Но Кучерявый ушел от меня, он сам по себе, с ним и расчеты.
— Мое дело маленькое, — сказал Володька. — Я не встреваю.
Агат шел сторожко, но Верка перехватила его у скверика. Запыхалась:
— Постой-ка.
— Отвали, — бросил он. — Я тебя сам найду. Брысь!
— Сперва послушай, потом гони. Гафа была у Артура. Болтает она. И слушай дальше: цыгане к нему пришли, сейчас у него на квартире. Из табора.
— Откуда знаешь? — взвился Агат.
— Гафа сказала.
— Что же ты, сука, подругу продаешь?
— Люблю я тебя, Агат, прости меня, дуру.
— Иди, иди, не оглядывайся…
Гафа снимала квартиру в Выхине. Агат вошел к ней бесшумно, ступал с носка на каблук. Она и не рюхнулась. У окна сидела, слушала музыку из магнитолы.
— Здравствуй, милая.
Гафа подняла голову.
— А! Явился — не запылился. Давно я тебя жду. Адрес, думаю, знает, а не идет. Может, боится чего?
Речь Гафы была непривычна. С ним в таком тоне не говорили и мужики. Или он уже не Агат, а первый встречный козел?
— О чем толковала с гадже нынешним утром? — резко спросил он.
— О том. Я никому не докладываю. Это дело мое — о чем. И тебе ничего не должна. В расчете.
Музыка продолжала играть. На пленке сладкая, острая «Бесамэ мучо». Агат шагнул вперед, поднял Гафу за волосы левой рукой. Она была легкая, не рвалась от него, глядела ему в глаза. Ударил ножом под грудь.
— Прости, — сказал он и отбросил Гафу, как куклу.
Он был в перчатках из бязи. Они не испачкались, чистая работа. Не снимая перчаток, взял телефонную трубку.
Гафа мучительно выдохнула. Глаза ее стекленели.
Кончилась в магнитофоне пленка, и механизм отключился. На улице выхлоп автомобиля ударил, как выстрел.
Агат набрал номер.
— Идем сегодня, — сказал он в трубку раздельно и зло. — Сегодня идем. Не завтра. Усек?.. Отвечаешь, чтоб люди были на месте и все по секундам. Иначе сгорим…
Громко тикал будильник. Агату почудилось, он грохочет.
Артур горбился и глядел на цыган, придавленный мыслями о неизбежном. Беда надвинулась. Сашка-баро и молодые парни из табора ждали событий.
— Едем в Косино, — сказал Сашка. — Завтра поздно будет, ребята. Как бы не опоздать нам.
— Ехать так ехать, — сказан Митька Длинный. — В гости так в гости.
— А что у них, Сашка? Что там за люди? — спросил Артур, хрустнув сплетенными пальцами.
— Тебе зачем знать? Но скажу: Агат там бывает, берет наркоту… А что на самом деле, не могу сказать… Ну, ромалэ, собирайтесь. — Сашка встал. — Не будем прощаться, Артур. Свидимся, Бог даст.
Они обнялись, и цыгане вышли по одному. Сашка был с перстнем. Артур вдруг подумал, что лучше бы Сашка сегодня снял этот перстень. Да вряд ли он согласится.
Был случай, привел Артур как-то Сашку и таборных в некий салон к людям искусства и их друзьям, не знающим ни настоящей жизни, ни табора. Те шумели и обнимали цыган, прося их петь и плясать, суля деньги. «Ты куда нас привел, морэ? — спросил тогда Сашка. — Что за артисты? За деньги мы не веселимся». — «А театр „Ромэн“? Там-то поют и играют». — «Какие же там рома? Городские! Спроси у таборных, они скажут».
А компания приставала к Артуру, чтоб он уговорил цыган петь, но он воспротивился. И пожалел, что затащил сюда таборных. Сашке шепнул: «Эти шумные люди — богема, ты не серчай. Их город приговорил и казнит». «Все, — сказал Сашка. — Пошли отсюда, ромалэ». Он положил гитару, цыгане двинулись следом за ним на выход. «Да что вы, друзья!» — всполошилась хозяйка салона. «Пойдем, Артур, отсюда, пойдем, драго, — сказал Сашка. — Тоска здесь».
Было, было такое дело. Помнится, Эдик читал стихи, и цыгане увяли под монотонный речитатив поэта:
Преодолев пространство и тщету
Угрюмо-монотонных волн зеленых,
Я чувствую, что я со дна расту.
Приобретаю воздух, ветер, крону.
Но Бог, недаром сотворивший свет,
Нетерпеливых в небо не пускает.
Тускнеет ночь. Является рассвет,
И Бог меня в глубины опускает,
И заставляет ощущать тщету
Угрюмо-монотонных волн зеленых,
И снова я страдаю и расту,
Приобретаю воздух, ветер, крону…
На что цыганам вся эта мудрость? Тогда ведь и Эдик откланялся. Да со скандалом. Кричал: «Ноги моей здесь не будет!»
Воспоминание развлекло Артура. Он вдруг подумал, что все в конце концов образуется. Жизнь — это жизнь!
