Глава 4

Исследовательская станция «Уилсон/Джордж»

Антарктический полуостров

Ветер усилился, так что небо над куполами гудело; он нес с собой тучи снега. Странность этого самого изолированного материка планеты в том, что значительная его часть, хоть и покрыта снегом, считается пустыней, получая лишь ничтожное количество осадков. На полуострове осадков выпадало гораздо больше, чем в глубине континента, но вполне вероятно, что хлопья, заносившие станцию, выпали много столетий назад.

Это еще не была буря, которую они предвидели, всего лишь тонкий намек на то, что человек здесь чужой.

Энди Гэнгл проснулся со страшной головной болью. Это не была тупая боль, вызванная долгими часами у монитора. Скорее это была острая колющая боль, какая возникает, если слишком быстро выпить что-то чересчур холодное, и что бы он ни делал – например, прижимал химические грелки для рук к вискам, словно хотел разморозить мозг, – ничего не помогало.

Не помогли ни темная комната, ни болеутоляющие таблетки, которые он проглотил не запивая, как только на него обрушилась мучительная парализующая боль. Несмотря на острую потребность в одиночестве, с его белых губ слетел слабый стон – жалобный, хоть и невольный крик о помощи. Он лежал в позе зародыша на пропотевших простынях и шерстяных одеялах. С противоположной стены на Гэнгла с самого его прибытия взирал сверху вниз культовый портрет Эйнштейна с высунутым языком.

Этот портрет он выиграл в восьмом классе на научном конкурсе, и в длинной череде его спален портрет занимал почетное место на стене. Он немного обтрепался, но когда что-то начинало беспокоить Энди, он смотрел на этот портрет и сразу видел всю нелепость того, что его тревожило. Если уж Эйнштейн, обремененный знанием того, что его уравнения помогли уничтожить каждого десятого в двух японских городах, мог смеяться над миром, ничто не могло остановить Энди Гэнгла.

Теперь он посмотрел на портрет и ощутил только ярость. Ослепляющую ярость, которую питала страшная боль, сжигавшая его мозг. Что Эйнштейн знал о бремени? – думал Энди. Он выдвинулся в физике совсем еще молодым человеком, а все последующие годы плел чепуху в той же области. Да пошел он! Да пошли они все! Двигаясь быстрее, чем считал возможным, Гэнгл неуклюже разогнул конечности, вскочил с постели и сорвал портрет со стены. На ней остались четыре уголка под липкой лентой, но остальное отделилось единым листом. Энди свирепо набросился на портрет, рвал его ногтями и зубами, влажные клочки падали на линолеум пола.

Мимо комнаты Энди по дороге на кухню проходила Джина Александер; она думала, что вот еще пять дней и, если погода продержится, на ледяной дорожке в четверти мили от станции приземлится прекрасный большой самолет «Геркулес С-130», и она будет его там ждать. Следующая остановка – Чили, потом Майами, а потом… куда?

Этого она не знала. Приезд в Антарктиду стал очищением, проведенное здесь время помогло убрать боль, причиненную предательством мужа и разводом, в закрытый закуток сердца, но она не знала, что будет дальше. Она не задумывалась об этом. Прикидывала, не поселиться ли поближе к родителям, но от одной мысли о жизни в местечке Плант-Сити, во Флориде, у нее седели волосы и пальцы скрючивало воображаемым артритом.

Когда Джина проходила мимо комнаты Энди, оттуда послышалось сиплое шипение, словно там была чудовищная змея или гигантская ящерица. Она замерла на полушаге и прислушалась. Звук не повторился. Мысль постучаться и спросить, все ли в порядке, пришла в голову Джине и ушла, прежде чем мозг смог ее обработать. Если у Энди-Пучеглазого проблемы, жаль. Своим странным поведением он восстановил против себя всю группу, а Джина свято верила в справедливость выражения «что посеешь, то и пожнешь».

Минуту спустя она уже здоровалась с несколькими учеными, разогревая гриль и бросая первую партию хлеба в тостер ресторанного размера.

Джине следовало бы проверить, все ли у Энди в порядке, или сообщить Грегу Ламонту, командиру станции, о том, что она слышала.

Энди обнаружил способ притупить боль в голове. Это произошло в те мгновения бешенства, когда он рвал постер. Припадок ярости, стремление уничтожить портрет без следа нарушили его координацию, и, разрывая зубами бумагу, он ссадил резцом кожу на указательном пальце сбоку. Кровь была сочетанием теплых вкусов меди и соли, нельзя сказать, что неприятным, но неожиданностью стало другое – едва Энди ощутил его на губах, как колющая боль за глазами ослабла, так свет электрической лампочки, ослепительно белый, превращается в янтарное тусклое сияние, а потом и вовсе гаснет.

Кусочек плоти – Энди решил сжевать его – был жестким, как ластик на карандаше, затвердевший от времени. С пальца капала кровь, а Энди соображал, что же он делает. Поднес пальцы к лицу, зачарованно глядя на узоры, которые чертила на коже кровь. Он взмахнул рукой, чтобы разлиновать кровью ладонь. Хихикая, окунул палец в кровь и стал писать на стене, оставляя красные мазки на чистом белом пластике. Он писал буквы, составлял из них слова, концепцию, которую давно должен был увидеть. Такая простота, такое совершенство. Он видел, что строчка получается неровной, писать кровью было не так легко, как чернилами, но это не затемняло смысла.

Искалечить Геринга ради вороны Николь.

Какой-то инстинкт, чувство самосохранения, глубоко заложенное в сознание, велело ему помыться, прежде чем отправиться на поиски того, что требовалось, чтобы осуществить задуманное. Энди Гэнгл, заклеив палец липкой лентой, более-менее вытер кровь с губ, выглянул в коридор, убедился, что там никого нет, и вышел из своей комнаты.