Маска Красной смерти

Красная смерть давно опустошала страну. Никогда ни одна чума не носила такой роковой печати. Это была печать крови, и она имела весь ужас и безобразие крови. Симптомы ее были — острая боль в теле, внезапное головокружение, потом обильный пот из всех пор и разложение всего существа. Появление красных пятен на теле и, в особенности, на лице жертвы, мгновенно делали ее предметом отчуждения для всего человечества и лишали всякой помощи и участия. Для начала, развития и исхода болезни требовалось не более получаса.

Но принц Просперо был счастлив, неустрашим и изобретателен. Когда чума опустошила до половины его владения, он собрал вокруг себя своих придворных рыцарей и дам и, выбрав из них около тысячи самых бодрых и веселых, удалился с этим многочисленным обществом в одно из своих укрепленных аббатств. Это было обширное и великолепное здание, построенное по плану принца в эксцентрическом и грандиозном стиле и обнесенное высокой крепкой стеной с железными воротами. Раз вступивши туда, придворные взялись за наковальни и крепкие молотки, чтоб наглухо запаять замки. Они решились оградить себя от всякого внешнего вторжения и также пресечь всякое покушение к выходу тем, кто находился внутри. Аббатство было в изобилии снабжено съестными припасами, и благодаря этой предосторожности, придворные могли смело издеваться над заразой. Пусть остальные спасаются, как знают, а с их стороны было бы глупо сокрушаться и горевать. Принц позаботился, чтоб не было недостатка в средствах к удовольствию; отовсюду собраны были шуты-импровизаторы, танцовщики и музыканты; вино лилось в изобилии; роскошь и красота ослепляли на каждом шагу. Итак, внутри дворца царствовали безопасность и веселье; снаружи свирепствовала — красная смерть.

В конце пятого или шестого месяца их пребывания в аббатстве, в то время как зараза проявлялась с еще большей силой, принц Просперо вздумал устроить для своих друзей маскарад самого неслыханного великолепия.

Роскошна была картина этого маскарада! Но надо сначала описать залы, в которых он происходил. Их было семь. То была царственная анфилада! Они были устроены совсем иначе, нежели в других дворцах, где анфилады зал тянутся по прямой линии, так что их можно видеть все от первой до последней, когда обе половинки дверей распахнуты настежь. Здесь же было совсем напротив, как и можно было ожидать от принца и от его склонности ко всему необыкновенному. Залы были так неправильно расположены, что нельзя было видеть более одной за раз. Через каждые двадцать или тридцать ярдов был внезапный поворот, и при каждом повороте глазам представлялось новое зрелище. На правой и на левой стороне в средине каждой стены вделано было высокое и узкое готическое окно, выходившее в закрытый коридор, огибавший комнату во всех ее поворотах. В каждом окне были цветные стекла, гармонировавшие с цветом, преобладавшим в убранстве той залы, в которую оно выходило. Например, зала, занимавшая восточный угол, обита была голубым, и окна были темно-голубого цвета. Вторая комната убрана и обита пурпуровым цветом, и стекла были пурпуровые. Третья вся зеленая и окна зеленые. Четвертая оранжевая освещалась окном оранжевого цвета, пятая — белая, шестая — фиолетовая.

Седьмая зала была вся увешана драпировками из черного бархата, покрывавшими потолок и стены, и ниспадавшими тяжелыми складками на ковер из той же материи и того же цвета. Но только в этой комнате цвет окон не соответствовал убранству. Стекла были красные — яркого цвета крови.

Ни в одной из семи зал, посреди множества золотых украшений, рассыпанных повсюду, не видно было ни ламп, ни канделябр. Ни одна из семи зал не освещалась ни лампами, ни свечами и никаким освещением в этом роде. Но в коридорах, опоясывавших их, прямо против каждого окна возвышался огромный треножник с пылающим костром, отбрасывавшим свое пламя сквозь цветные стекла и ослепительно освещавшим залу. Это производило необыкновенный фантастический эффект. Но в западной комнате, в черной комнате, свет костра, отражавшийся на черных обоях и сквозь кровавые стекла, был страшно мрачен, и придавал лицам входивших туда такой странный вид, что очень немногие из танцующих отваживались вступать в это магическое пространство.

На западной стороне стены седьмой залы возвышались гигантские эбеновые часы. Маятник их качался с глухим, тяжелым и однообразным звуком, и когда минутная стрелка обегала круг циферблата и часы готовились пробить, то из внутренности машины исходил звук отчетливый, звучный, глубокий и чрезвычайно музыкальный, но такого особенного тона и такой силы, что музыканты оркестра чрез каждый час принуждены бывали прерывать на минуту свои аккорды, чтоб слушать музыку часов, танцующие останавливались, минутное смятение пробегало в веселом собрании, и пока раздавался бой, самые сумасбродные бледнели, и самые спокойные и благоразумные проводили рукой по лбу, как бы под влиянием тяжелого кошмара. Но когда отголосок последнего удара совсем замолкал, общество оживало. Музыканты переглядывались, смеясь над своим нервическим страхом, и уверяя друг друга, что следующий бой не произведет на них более никакого влияния. Но по прошествии трех тысяч шестисот секунд, заключающихся в шестидесяти минутах, бой роковых часов снова, раздавался и снова производил то же смятение, то же содрогание и волнение.

Несмотря на все это, оргия была весела и великолепна. Оригинальный вкус принца проглядывал во всем. Его необыкновенное искусство, в отношении выбора цветов и рассчитанности эффектов, создавало чудеса. Он презирал все пошлое и условное. Планы его были дики и дерзки, соображения отличались варварским величием. Многие сочли бы его сумасшедшим; и хотя придворные его чувствовали, что он не был сумасшедший, но для того, чтоб убедиться в этом последнем, надо было коротко его знать.

По случаю этого празднества, он сам лично распоряжался декорацией и убранством семи зал, и по его личному вкусу заказаны были все костюмы. Они были придуманы чрезвычайно причудливо, и ослепляли, сверкали; были между ними и нелепые и фантастические; были фигуры, испещренные арабесками, уродливо закутанные, невероятно сложенные, чудовищные как фантазии безумия; было тут и прекрасное, и бесстыдное, и много странного, страшного и отвратительного. Одним словом, все это общество, собравшееся в семи залах, можно было принять за осуществление снов кошмара. И эти воплощенные сны, которым каждая из зал придавала свой различный оттенок, сновали и корчились во всех направлениях. И казалось, что они производили музыку своими ногами, и что странные пьесы оркестра были отголоском их шагов.

Между тем бой эбеновых часов аккуратно раздавался в определенное время в бархатной зале. И тогда все стихало, все замолкало, маски останавливались как прикованные к своим местам. Но страшный бой затихал, и все снова смеялись над своим страхом. И музыка раздавалась еще громче, и танцующие кружились еще быстрее, и на всем этом, сквозь цветные окна, отражался блеск костров. С приближением ночи ни одна маска не отваживалась уже проникнуть «в черную залу». Свет, пробивавшийся в нее сквозь кровавые стекла, делался все ярче, и вид черных обоев внушал непреодолимый ужас тем, кто решался вступить туда. Казалось, что бой часов раздавался там с большею торжественностью, чем в других залах, где под звуки музыки кружились танцующие пары.

Лихорадочное веселье оживляло все общество, праздник был во всем разгаре, когда раздался полночный бой на часах. Этот бой произвел свое обычное действие: музыканты и танцующие остановились, и повсюду воцарилась мрачная неподвижность. На этот раз часы должны были пробить двенадцать ударов, и в продолжение этого времени присутствующие несколько отрезвились от своего опьянения. Может быть, также благодаря этому, прежде чем стих отголосок последнего удара, некоторые заметили присутствие маски, которая до сих пор не привлекала ничьего внимания. С глухим шепотом пронесся слух о вторжении неизвестного лица и возбудил во всех ропот удивления и неудовольствия, превратившийся под конец в чувство ужаса, и отвращения. Без сомнения, это должно было быть очень необычайное явление, чтоб произвести подобное впечатление на такое разнородное общество. Как ни мало была ограничена маскарадная свобода в эту ночь, но неизвестный переступил даже те снисходительные условия приличия, которые принц допустил в выборе костюмов. В сердцах самых беспечных, есть струны, до которых нельзя дотрагиваться; для людей, отвергающих все святое, есть, однако, вещи, с которыми нельзя шутить. Все общество, по-видимому, было глубоко поражено неприличием и неуместностью поведения и костюма незнакомца. Он представлял фигуру высокую и худую как скелет, с головы до ног окутанную в саван. На лице его была надета маска, изображавшая в таком совершенстве черты окоченелого трупа, что при самом тщательном наблюдении, трудно было ошибиться. Несмотря на всю неуместность этой шутки, опьяневшее общество, может быть, и допустило бы ее; но маска дошла до того, что олицетворила в себе полный тип красной смерти. Лоб и все черты лица ее были испещрены кровавыми пятнами, одежда была испачкана кровью.

Когда глаза принца Просперо обратились на страшную фигуру привидения, — которое, как бы для того, чтоб лучше поддержать свою роль, медленно и торжественно прохаживалось между танцующими, — неодолимый трепет ужаса и отвращения пробежал по всем его членам; но гнев тотчас же пересилил в нем все другие чувства.

— Кто осмеливается, — спросил он хриплым голосом у окружавших его придворных: — кто осмеливается оскорблять нас такой богохульной насмешкой? Схватите его и сорвите маску, чтоб мы знали, кого нам придется повесить на зубцах башни, при солнечном восходе!

Во время этой сцены, принц Просперо находился в южной или голубой зале. Слова его звучно раздались во всех семи залах, потому что он был человек здоровый и сильный, и музыка тотчас умолкла по мановению его руки.

Его окружала группа побледневших придворных. Сначала, когда он заговорил, группа эта обнаружила намерение броситься на незваного пришлеца, который свободным и величественным шагом приближался все более и более к принцу. Но вследствие какого-то неопределенного ужаса, внушенного дерзостью маски, никто не решился на нее напасть, так что, не встречая никакого препятствия, она прошла в двух шагах от принца, и между тем как собрание, как бы повинуясь одному и тому же чувству, отступало от центра залы к стенам, она продолжала путь свой, не останавливаясь, все тем же торжественным и мерным шагом, — из голубой комнаты в пурпуровую, из пурпуровой в зеленую, из зеленой в оранжевую, — из этой в белую — а оттуда в фиолетовую. Тогда-то принц Просперо, вне себя от ярости, и стыдясь своей минутной трусости, бросился вслед за незнакомцем через все шесть зал, но никто за ним не последовал, потому что смертельный страх овладел всеми. Он бежал, потрясая обнаженным кинжалом, и остановился шагах в трех или четырех от призрака. Тот начал отступать, и наконец достигши конца бархатной залы, быстро обернулся и стал лицом к лицу с своим преследователем. Раздался пронзительный крик, кинжал выскользнул из рук принца, и он упал мертвый на траурный ковер.

Тогда-то вооружившись мужеством отчаяния, вся толпа ринулась в черную залу и схватила незнакомца, стоявшего прямо и неподвижно, как статуя в тени эбеновых часов. Но как описать их неслыханный ужас, когда под саваном и маской не оказалось никакой осязательной формы…

Тогда для всех стало ясно — присутствие Красной Смерти. Она подкралась как вор среди ночи. И все пирующие упали один за одним в тех самых залах, где за минуту пред тем бушевала оргия, упали, орошенные кровавым потом, и каждый из них умер в том положении отчаяния и ужаса, в каком застигло его падение. И жизнь эбеновых часов прекратилась вместе с жизнью последнего из этих беззаботных существ. И пламя костров потухло. И Мрак, Разрушение и Красная Смерть остались тут единственными и безграничными властелинами.