ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Беда не приходит одна.
Только похоронили попадью Матрену, как оставшийся без присмотра и женской заботы через год преставился и ее муж, деревенский поп отец Иоанн. Красивый был поп, высокий, статный, черноглазый, ходил плавно, словно стакан с водой на голове нес. И всего за год после смерти матушки Матрены весь он как-то ссохся, согнулся, глаза выцвели, словно подернулись поволокой.
Почувствовав приближающуюся смерть, он хотел было исповедоваться, попросил пригласить священника. Только на сто верст вокруг Новой Некрасовки не было ни одного прихода. Сельский атаман Григорий Силыч послал за попом на азиатскую сторону, в Майнос. Но пока добирались посуху до Мраморного моря, да по морю до Майноса, да обратно — отец Иоанн не дождался священника, преставился.
Время было теплое, с похоронами не стали затягивать, и отпевать усопшего пришлось церковному дьякону Ивану Игнатьевичу. Хоть и не по чину это, да решили, что такой грех Господь простит.
Пока отец Иоанн был жив, его присутствие в жизни сельчан казалось не очень заметным. Всем селом ходили в церковь разве что по большим праздникам. Многолюдно было в церкви также, когда кто крестил ребенка или справляли свадьбы. А в обычные дни люди забегали в церковь редко и то — между хозяйственными делами и заботами: свечку ли во здравие или за упокой поставить или исповедоваться. Больших грехов они не совершали, а мелкие, считалось, Господь и без исповеди, по молитве отпустит.
Но с каждым месяцем отсутствие попа село стало ощущать все больше. Дети бегали некрещеные, молодые жили в грехе, невенчанные, за отпущением грехов идти было некуда и не к кому. Стали забывать про праздники, вроде их и не было.
Церковь хоть была и мала и неказиста, а все ж придавала селу какой-то вид и красоту. Но и она стала медленно приходить в запустение. Дьякон Иван Игнатьевич, как и прежде, открывал ее, но люди не шли. И он стал все больше ощущать бессмысленность своего существования.
Пока был жив отец Иоанн, он исправно ему прислуживал. Без слов, по одному движению руки и даже взгляда угадывал во время богослужения все его желания и потребности. Он назубок знал весь церковный ритуал, все молитвы и был убежден, что отцу Иоанну без него не управиться. И очень гордился своей необходимостью. Сейчас же он все чаще стал чувствовать себя сторожем, приставленным охранять пустой дом, в котором и украсть было нечего.
Атаман Григорий Силыч раньше всех понял, что из-за отсутствия попа не только церковь, но и село приходит в запустение. Не гоже селу жить без церкви. Но и церковь без попа — это уже вроде и не церковь, а так — опустевшее сиротское гнездо. Пустая и покинутая, стоящая на просторном выгоне, она навевала гнетущую тоску.
На сельском сходе решили послать дьякона Ивана Игнатьевича на поиски попа. Он побывал на Афоне — безрезультатно.
Отправился Иван Игнатьевич в Пантелеймоновское подворье в надежде встретиться с константинопольским патриархом. Но к патриарху его не допустили. Монах, владеющий русским, спросил у него:
— Откуда ты, такой бедовый, что сразу к патриарху?
— Мы — некрасовцы. Можа знашь, на Гейском мори наше село стоить. Нова Некрасовка.
— Что-то слыхал. Православные?
— Истинно православные, — сказал дьякон. — Потому и до патриарха.
— А мы христиане. Тоже истинны.
— И шо ты, мил человек, нам присоветуешь? Приход без попа остался. Беда. Можа хучь какова завалященького до нас направите?
— А ты-то кто, что так о приходе печешься?
— Я — малость малая, дьяконом при церкви состоял.
— Ты вот что! Ты понапрасну ноги не бей. Тебе к православному патриарху надобно, к Тихону.
— А иде он, Тихон-от? Иде его искать?
— В Москве его Подворье, в Свято-Троицком монастыре. Только Тихон может направить к вам православного попа. А то, гляжу, мужик ты сноровистый, он и на тебя может сан священника возложить.
— В Рассее? — озадаченно спросил Иван Игнатьевич, и твердо сказал: — Не гоже нам в Рассею. Ишшо Игнат Некрасов наказ нам оставил: доньдеже царь на Руси, нам туды не ходить.
— А нет уже в России царя, — сказал монах.
— Энто како-жа: нету царя? — удивился Иван Игнатьевич. — Царь всегда есць. Один престависи, другий на томесть сядат.
— Нету, говорю тебе, больше в России царя. Скинули.
— А другий, шо? Ще не успев?
— Есть другой. Только он не царь. Лениным его кличуть. Он не то из рабочих, не то из селян. Все ж, должно, из рабочих: те пошустрее.
С этой новостью Иван Игнатьевич вернулся к себе в Новую Некрасовку. Изложил добытые в Константинополе новости сельскому атаману Григорию Силычу.
— Как же энто, Рассея без царя? — засомневался атаман. — Сьодни нету, а доки ты туды добересси…
— Монах баить: замесць царя мужик. Лениным зовецца.
— Ленин? Чудно прозвище. Поди басурман?
— А нам хучь басурман — не беда. Токмо, шоб не царь.
Атаман собрал сельскую раду, состоящую в основном из стариков. Но собралось полсела, чтоб услышать привезенные Иваном Игнатьевичем из Константинополя новости. Уселись на длинных лавках в сенях. Сени Григорий Силыч превратил во что-то вроде приемной. На полках вперемешку стояла посуда, большей частью бутылки и графины, и лежали бунчук, пороховница, пернач, сабля, нагайка — память о прапрадеде, соратнике самого Некрасова. В углу стоял стол, заваленный старинными церковными книгами.
Атаман, стоя возле стола, повторил привезенную Иваном Игнатьевичем из Константинополя новость. Поначалу в нее никто не поверил: сколько солнце светит, всегда в России был царь. А тут вдруг замесць царя простой мужик. Да еще, поди, басурман: фамилия-то не россейская: Ленин.
С другой стороны, сообщил эту новость не какой-то пустозвон, а монах с Пантелеймоновского подворья. Они — люди ученые, все знают, если, конечно, Иван Игнатьевич чего не перепутал. Только все равно в голову это никак не укладывалось: как же это так, Россия вдруг без царя? Кто царством править будет? Неужто простой мужик? Он такое направит, что потом все царство до кучи не соберешь.
Взял слово старый запорожский казак Тимофей Забота, давно и случайно прибившийся к некрасовцам. Знаменит дед Тимофей был своими воспоминаниями о давних казачьих походах, о боях, плене и бегстве из него. Соберутся, случается, вокруг него молодые казачата, глаза горят, слушают. А он им:
— Я не шибко много турчан вырезал, всього девятнадцать. Ще б одного вырезать, шоб до ровного счету було — двадцать. А резать их не трудно: схватыв за бороду, голову отогнув та й чиркнув…
Казачата переглядываются в немом восторге: жили ж когда-то люди! А сейчас только слово осталось «казаки», а за ним — ничего!
Дед Тимофей неторопливо оглядел «сельскую раду», остановил взгляд на Григории Силыче:
— А я не сумлеваюсь. Усе так и есць, як монах сказав, — сказал дед Тимофей. — Потому шо на свете и не таки чудеса случаюца. Мы когдась походом на туреччину ходили, я у их тут самолично бабу видал: с сиськами, но с бородой.
Долго думали сельчане, как им дальше жить? И когда предложения иссякли и все замолчали, встал кудрявый казачок Никита Колесник, сдернул с головы смушковую шапку, сказал:
— А че тут думать? Ежли мы всем миром воспроизведем Ивана Игнатовича в попы, то шо такого случица? Може, по закону энто и не шибко, но на пользу обчеству. Як в той песне: «Нету патронов, стреляй огурцями!».
Молодые казаки поддержали Никиту:
— Назначить!
— Дьякон все ж! Ихнего племени!
— Любо!
— Нельзя, курячи вы головы! — с места неодобрительно отозвался Иван Игнатьевич. — То грех великий.
— А если нельзя, а надо. Так можа можно?
— А без попа жить — ишшо больший грех. Так, може, меньший грех на себя примем? И всем обчеством его отмолим!
— Не-а! Ежли до патриарша уха наше самоуправство дойдеть, всем ничо, а меня анафеме предадуть, — категорически заявил Иван Игнатьевич. — А анафема — энто почитай позорна смерть и вечная геенна огненна.
Конец спорам положил атаман.
— Тут тако дело, шо решать надо не токмо по совести, а допрежь всего по закону. Я так думаю, неча нам по чужим огородам шастать, ничо там не сыщем. Надо свово попа взрастить.
— Энто как жа? Яго на огороди, як тыкву, не взрастишь.
— Так думаю, Ивана Игнатьича мы усе знаем, при отце Иоанне справно служил. Дьякон все ж. Усе их премудрости знаить.
— Во! Назначить всем обчеством! — поддержала атамана молодежь. — Пущай венчаить и требы править. Вона Гаврила Чумаченко с Оксаной Пластуншей не венчаны живуть — то рази не грех? Од людей ховаються. А у их вскорости дите…
Григорий Силыч стукнул по столу палкой, которая издавна служила ему и тростью и булавой:
— А ну, ти-хо! Только на ноги встали, а тоже… старших учить! — и, выждав тишину, Григорий Силыч сказал: — Я так прикинул: Иван Игнатьич — калач тертый, иде токо не побывал. И на Афоне, и в Египти, и на Кипри и в Биссинии…
— В Биссинии токмо краем. У их там, в аккурат, розмир зачался, — сказал Иван Игнатьевич. — Там песок не успевав кровь пить, покойники-от штабелями заместь барикадов по улицам лежали.
— И правильно, шо в пекло не полез. Потому як умом богатый, — похвалил Ивана Игнатьевича атаман. — В рассуждении его праведной жизти, я и подумав: чи не дасть Иван Игнатьич нашему обчеству свою согласию сходить на Москву до патриарха Тихона? Раз царя уже нету, то клятву Ивана Некрасова мы не порушим. Можа, патриарх уважить нас, сирых, и рукоположить Ивана Игнатьича в попы? — он перевел взгляд на дьякона. — Доньдеже подумай чуток и скажи обчеству свою согласию!
— Хоть верть круть, хоть круть верть, а мышки смерть, — поднявшись, с кандибобером начал отвечать Иван Игнатьевич. — Раз обчество просить, я не токмо согласный, хучь на смерть пойду. От превеликого уважения. А ежли де сгину в дорози, просю в святци меня вписать як пострадавшего за обчество.
— Молодой ишшо, не хлявый, — заканчивая раду, сказал Григорий Силыч. — Токмо ты уж в дорози, Иван Игнатьич, не рызыкуй. Шибко мы на тебя надеемся. Иди на Москву дяконом, а уж возвертайся попом. Такой тебе мой атаманский наказ.
И селяне, которые в большинстве своем уже давно не считали себя казаками, закончили раду дружным одобрительным возгласом:
— Любо!
Сельчане расходились. На раду они пришли разряженные в праздничные одежды. Событие само по себе нечастое, после смерти отца Иоанна, когда почти заглохла церковь, они и вовсе видели друг друга редко, да и то мельком. К тому же было воскресенье. Мужчины надели нарядные жилеты, косоворотки, поверх накинули на плечи сермяжные поддевки, женщины тоже были в сермяжных, но ладно приталенных кафтанах. На ногах и у тех, и у других были постолы. Те, кто богаче, щеголяли в смазанных дегтем сапогах.
После того как все разошлись, Григорий Силыч стал искать белый лист бумаги для письма. С трудом нашел его у старика-солдата, который жил на окраине села и занимался пчеловодством. Он был грамотный и в свободное от пчел время записывал в толстую амбарную книгу летопись села. У него же атаман раздобыл несколько хорошо очиненных гусиных перьев и самодельные, из какой-то черной ягоды, чернила.
После этих хлопот Григорий Силыч умылся, перекрестился и приступил к письму патриарху:
«Ваше преосвященство!» — вывел он на чистом листе и задумался. Писать патриарху мужицким слогом он считал не гоже. Поди, он и не поймет. Подумав немного, он неторопливо, чтобы не испортить лист помарками, продолжил: «На милосць Вашую уповають несчастны православны сироты села Ново Некрасовка, шо на Гейском мори находица. Бога ради, не оставляйтя нас, сирых, худых и забутых на чужеземной Туреччине. Оу нас отець Иоанн престависи бизика и нам никакова ответу не дал. Вас Богим молим не забутя нашу сирыю церкву, а нас тож не забутя Бога ради для свяченника оу нас диякон Иван сын Игната Мотуза толкя пыстынывлять молим Вас для православных душ. И колени преклоняють усе Вашему Преосвященству», — и широко расписался: — «Православного села Нова Некрасовка атаман Григорий Нечипас к сему руку приложил».
Вечером Григорий Силыч велел молодому казаку, неотступно при нем состоящем в ранге адъютанта, позвать на торжественные проводы Ивана Игнатьевича и четырех своих подчиненных, произведенных им в звания младших урядников.
Гости степенно уселись за стол, на который хозяйка постелила чистую домотканую скатерть и выставила на него угощение: высокую паляницу из очень светлой муки, два деревянных подноса с мелкой жареной рыбой (что-то вроде сардин) и глубокую миску с медом.
Какое-то время, как этого требовал этикет, ели молча, о деле не говорили. По примеру хозяина, брали рыбу за хвосты, а хлеб краюхой макали в мед. И лишь когда хозяйка принесла узвар, прихлебывая его из большой глиняной кружки, атаман сказал:
— Ты, Иван Игнатьич, як до патриарха взойдешь, допрежь всего — на колени. Руку протяне за письмом, шо я тебе зараз дам, цалуй руку. Так у их полагаецца.
— Знамо дело. И на Афони тож так.
— И шапку допрежь сыми.
— Як водица. Не впервой.
Григорий Силыч потянулся к полке, достал оттуда полотняную торбочку с плетеным гайтаном, сказал:
— Тут письмо до патриарха, сховаешь за пазуху. В ем усе атамански слова про наши беды. Сам тож не молчи. Скажешь: мол, атаман зычит вашему преосвященству здоровья на долгие лета. И усе наши селяне тож. Живем де, як нехристи, церква есть, а поп престависи. У письме я про энто прописав. Про себя молви: дьякон, мол. А опосля ласково так спитай, чи не изволять их преосвященство рукоположить тебя, сирого, на нашую церкву? А ежли не изволять, то, можа, кого другого до нас пришлють? Запомнив?
— Знамо дело.
— Ежли спытають их преосвященство про жизню нашую, скажи без утайки: живем, мол, у турка, як собака у поганого хозяина. Допрежь, у румынов, ще хужеее жилы. Старый турчин хорошо прийняв нас. А молоди турчины, энти совсем други. Великие притеснения од их терпим.
Потом стали обсуждать дорогу. Через Константинополь никто не посоветовал. Просто так не уедешь. Надо у турецких властей за немалую плату выправить тезкере (проходное свидетельство, иными словами, разрешение на выезд). На это кроме денег уйдет не меньше недели. Потом еще билеты на пароход надо купить — тоже удовольствие не из дешевых. А атаманская казна почти пуста.
Решили, что до болгарской границы и дальше, до мыса Калиакра, Ивана Игнатьевича проводят двое сельских казаков. Это безопасно: давно проверено, ночью границу никто не охраняет. А на мысе Калиакра, на маяке, служит смотрителем атаманов родич. Не бог весть какая родня — троюродный брат, но все же. У него все друзья — контрабандисты, часто ходят в Россию. Он поможет Ивану Игнатьевичу. А нет, то присоветует, что дальше делать. В беде не оставит.
Напоследок, на прощанье, хозяйка дома вынесла гостям квадратный штоф. Стекло было давнее, мутное, в нем лениво покачивалась медового цвета жидкость. Григорий Силыч объяснил, что это коньяк его собственного приготовления.
Наполнив коньяком большую глиняную кружку, атаман произнес приличествующие случаю слова:
— Скатертью тебе путя, Иван Игнатьич. Будем ждать твово вороття, як соловей лета.
Он выпил, крякнул, передал чашу другому. Прежде чем отхлебнуть из кружки, каждый приговаривал:
— Христос посредь нас!
И все дружно отвечали держащему кружку:
— И есць, и буде навеки!
После первого круга кружки атаман сказал:
— Выпьем ще по одной, бо только бусла на одной ноге стоить.
После второго круга атаман вновь произнес:
— У казака пистоль и шабля. Выпьем по третьей, шоб и спыс не тупывся.
И когда в кружку вылили остаток и штоф опустел, прежде чем глотнуть с кружки, атаман вновь сказал:
— У коня четыре ноги. Выпьем по четвертой, шоб конь в дорози не спотыкався.
Едва рассвело, Иван Игнатьевич пришел к атаманскому дому. Несмотря на такую рань его уже ждали двое молодых казаков в нарядных, стеганых на вате, бешметах, подпоясанные в талии широкими, украшенными серебром, ремнями. Это были Никита Колесник и Лука Черноус, которым надлежало проводить Ивана Игнатьевича через турецкую границу и доставить до болгарского мыса Калиакр на Черном море, и быть там до тех пор, пока случится оказия, и Иван Игнатьевич отправится в Россию. Трое сытых невыморенных коней, мирно пофыркивая, ожидали отъезда возле коновязи
Вышел из хаты атаман, хозяйским глазом с одобрением оглядел коней и сопровождающих дьякона казаков. Затем подошел к Ивану Игнатьевичу:
— Такое дело, брат Иван! — необычно обратился к нему, — В Расее усе упоминай. Усе, як есць, повызнай. Можа, и нам ужа пришел час Туреччину покидать. Ежли то правда и царя у их уже нету, можем возвертаться. Игнатов наказ не порушим.
— Знамо дело, — согласился Иван Игнатьевич.
Атаман достал из кармана своего бешмета кожаный гаманец, завязанный сыромятным шнурком. Глухо звякнуло его металлическое содержимое. Передавая гаманец Ивану Игнатьевичу, атаман сказал:
— Не обессудь, здеся усе, шо наскреб. Казна пуста. По большести деньги турчански. Трохи болгарских. А рассейских никода в руках не держав.
Иван Игнатьич промолчал. Да и что тут скажешь? Про Россию они ничего не знали: ни про то, как и чем там люди живут, ни про то, какие у них там деньги ходят.
Колесник подвел к Ивану Игнатьевичу коня, помог на него сесть. Молодые провожатые легко взлетели на своих.
— Доброго путя! — сказал на прощание Григорий Силыч и слегка тронул круп коня Ивана Игнатьевича своей тростью-булавой. Застоявшийся конь взял с места в карьер. Его не сразу догнали сопровождающие.
Промелькнули ветряные мельницы, потянулись голые песчаные поля с важно разгуливающими по ним воронами. Спустились в овраг со звонко звенящим родником. Какое-то время ехали по узкой известняковой теснине, снова поднялись наверх. Оглянулись. Села не было видно. Лишь вдали, заброшенной могилкой, маячила маковка церкви с венчавшим ее чуть покосившимся дубовым крестом.
Ехали почти без отдыха. Лишь крепко пополудни остановились, покормили коней припасенным с собой овсом, попили из бочажка. И сами съели по лепешке, запив водой из того же бочажка, Вода была чистая и холодная — ломила зубы.
Еще засветло оказались возле турецко-болгарской границы. До ночи пережидали в неглубоком овраге, поросшим шиповником и гледом. Стреноженные кони мягкими губами обирали подмороженные коричневатые ягоды и хрустели еще не застаревшими ветками.
Границу перешли ночью без всяких приключений. Лишь однажды из кустов с шумом вылетела тяжелая ночная птица, похоже, сова, и с сердитым кугуканьем растаяла в темени. Ни дикого зверя, ни человека они не встретили. Охраняется ли здесь граница, им узнать так и не довелось.
В небольшом болгарском хуторке постучали в дом знакомого Никиты Колесника, попросились до рассвета немного отдохнуть. Хозяин привязал коней возле амбара и кинул им по охапке сена. Гостей устроил на сеновале. И, когда они уже улеглись, хозяин пришел к ним с бутылкой вина, с хлебом и с тарелкой холодного вареного мяса.
Плохо выспавшиеся, на рассвете они попрощались с гостеприимным болгарином и тронулись дальше.
Почти весь следующий день они ехали вдоль берега Черного моря. Хутора, села и мелкие городки объезжали стороной. Встречных людей сторонились, да и видели их мало. Зимнее солнце еще поднималось низко и совсем не грело. В поле крестьянину пока еще делать было нечего. Когда стало темнеть, они увидели вдали мигающий огонек. Они поняли, это светил и указывал дорогу морским путникам Калиакровский маяк. И им тоже.
Ивану Игнатьевичу сопутствовала удача. Родня Григория Силыча приняла их радушно. Года два от него не было никаких известий, и уже стали думать самое плохое. А тут гости с хорошими вестями.
Повезло Ивану Игнатьевичу и вторично. Этой же ночью он оказался в море под косыми парусами двухмачтовой фелюги, которая направлялась в Одессу, чтобы вывезти оттуда не успевшего бежать высокопоставленного царского чиновника. В этом деле не было никакой политики. Болгарские контрабандисты, как и все болгары, сочувствовали советской власти. И это предприятие было чисто коммерческим: за помощь в бегстве российские богачи хорошо платили.
Ивана Игнатьевича приняли на борт не только из родственных чувств к служителю маяка: из-за излишней легкости фелюгу необходимо было слегка загрузить, и его взяли, даже с удовольствием, вместо балласта.
Ночь выдалась ясная, звездная и безветренная. Большая луна упиралась рогами в густосинее небо. Паруса фелюги едва улавливали легкое дыхание воздуха. Какое-то время тихо плыли вдоль берега, и иногда настолько близко приближались к нему, что в кое-где освещенных окнах домов были видны тени передвигающихся в них людей.
Перед рассветом, когда на востоке едва затеплилась узкая полоска горизонта, капитан фелюги Атанас резко свернул вправо, чтобы затеряться в нейтральных черноморских водах. Встречаться с румынской морской полицией не входило в его планы.
Пока плыли вдоль берега, Иван Игнатьевич с интересом вглядывался в проплывающие мимо сумеречные берега, отыскивая взглядом подступающие к обрывистым берегам крохотные домики мелких хуторов. А когда ушли подальше в море, рассматривать стало нечего: кругом, куда ни глянь, была вода.
Придремывая, он стал размышлять о вещах едва ли не богоотступнических: зачем Господь создал столько воды, негодной для питья? Для рыб? Так и для них, поди, воды тоже великий избыток. Носятся там, в своих глубинах, плещутся, ныряют, а присмотришься пристальнее — никого. Разве что мелюзга какая-то выискивает для себя поживу у самого берега. И так получается, что ни Черное море, ни Гейское не дает человеку пропитания. Иной раз набродишься в Гейском сутками, а всего улова — на базар в Галлиполи везти стыдно.
Проснулся Иван Игнатьевич от громких хлопков, сотрясающих фелюгу. Уже совсем рассвело. Тонко и тоскливо посвистывал в снастях внезапно налетевший ветер, и тяжелая волна стала раз за разом, словно тяжелым молотом, ударять по деревянному корпусу суденышка.
Иван Игнатьевич обеспокоенно посмотрел на капитана, но Атанас, широко расставив ноги, лишь тверже стоял у штурвала, попыхивая своей короткой курительной трубкой. На протяжении всего их плавания Иван Игнатьевич ни разу не видел капитана без его дымящейся трубки в зубах.
Заметив встревоженный взгляд пассажира, Атанас успокаивающе ему улыбнулся и молча показал большой палец. И этот жест, и хладнокровие капитана успокоили Ивана Игнатьевича, и он стал снова тихо придремывать.
Вечером, перед заходом солнца, молчаливый матрос Коста (так окликал своего помощника Атанас еще там, в Калиакре) поставил перед Иваном Игнатьевичем небольшой холщевый узелок и жестами велел: покушай!
Разложив на холстинке принесенную Костой снедь, Иван Игнатьевич принялся есть. Но после очередного удара волны по корпусу фелюги яйца раскатились по днищу. Иван Игнатьевич попытался их поймать. Но едва он дотягивался до какого-то одного яйца, как оно тут же катилось в другую сторону. Он пытался схватить рукой другое, как оно тоже тут же откатывалось прочь. Он догонял его. Но новый удар волны отправлял его едва ли не в противоположный конец судна. А Иван Игнатьевич, не успевший за что-либо зацепиться руками, распластывался на дне фелюги.
Атанас не без любопытства наблюдал за кульбитами гостя. Не имея возможности прийти ему на помощь, он хохотал. Затем попросил Косту помочь гостю.
Коста вразвалку прошел по фелюге, собрал раскатившиеся по всему днищу яйца и положил их перед дьяконом. Но они, словно живые, вновь норовили раскатиться. Коста понял всю беспомощность пассажира и помог ему. Он ударил по каждому яйцу ладонью. Слегка расплющенные, они уже больше не шевелились…
Проснулся Иван Игнатьевич спозаранку и долго сидел так, в полудреме. Открыл глаза лишь после того, как возле него началась какая-то суета. Это Коста спешно опускал паруса. Атанас торопливо вращал штурвал, загоняя фелюгу в узкую теснину между двух скал.
Иван Игнатьевич привстал и увидел надвигающийся на фелюгу скалистый берег. Потом она прошуршала по песку и резко остановилась.
— Финита ла комедиа! — подмигнув Ивану Игнатьевичу, сказал Атанас. Слова были непонятные, и Иван Игнатьевич принял их за болгарские.
— Ты б по-нашенски, по-рассейски чего растулмачил, — ворчливо сказал Иван Игнатьевич Атанасу. — Далее-то чего? Куды итить?
— Одесса, — сказал Атанас. Вынув изо рта трубку и размахивая ею, он попытался объяснить пассажиру, что для него путешествие уже закончилось и пока еще не сильно рассвело, ему надо подальше отсюда уйти. Затем, указав трубкой на пологий подъем, вспоминая все польские, русские и болгарские слова, похожие на русские, он сказал:
— Десет минут иди на тею гору. Там ест дорога. Вправо пуйдеш, там Одесса. Два часа.
Иван Игнатьевич все понял. Он подошел к борту, чтобы сойти на берег. Но фелюгу от суши отделяла довольно широкая полоска воды: не перепрыгнешь. Постолы ему мочить не хотелось. Где их высушишь? А в мокрых— только хворость заполучить. Да и форму они от мокроты потеряют, скукожатся, людям в них показаться будет стыдно.
Поняв затруднения пассажира, Коста спустился в воду, поморщился:
— Хладна!
После этого он позвал Ивана Игнатьевича:
— Ходь до мене!
И когда дьякон приблизился к Косте, тот сгреб его в охапку, пронес по воде и поставил на берегу. Подумав немного, сказал:
— Спасибо, туоварищ!
И уже вновь забравшись на фелюгу, он оттуда снова окликнул Ивана Игнатьевича, взбирающегося по скалистой тропе наверх, туда, где он увидит дорогу на Одессу.
— Эй! Туоварищ!
Иван Игнатьевич обернулся.
Коста стоял на носу фелюги. Он поднял кулак в коммунарском приветствии и громко произнес:
— Рот Фронт!
Иван Игнатьевич нисколько не оценил это приветствие, поскольку никогда прежде не слышал этих слов и их смысл был ему непонятен.
Всю жизнь прожив на краю вулкана, он по воле судьбы ни разу не заглянул в его пышущее жаром раскаленное жерло. Он не был посвящен в те катаклизмы, которые произошли на земле его предков. Не минули они и той земли, которую его дальняя родня избрала для него. Но и здесь судьба пощадила его и не опалила своим огненным черным крылом.
Сойдя на берег, он был все еще тем чистым листом, на котором провидение только собиралось написать первые слова его жизни.
