С трудом удерживаясь от вопросов, так и вертевшихся у меня на языке, я представился Как ни странно, выяснилось, что Ларри знает меня, вернее, знаком с моими трудами. Он приобрел только что изданный томик моих работ, посвященных изучению уникальных растений, произрастающих на специфической почве, которая образовалась в результате вулканической деятельности: смеси дробленной лавы и пепла. Я дал книжке — несколько опрометчиво, как я сейчас понял, — название «Флора кратеров». Из наивного объяснения Ларри следовало, что он купил эту книжку, думая, будто это совершенно особый сорт литературы… что–то вроде сборника новелл, наподобие «Дианы перекрестков», который ему страшно нравился.

Он как раз закончил свои объяснения, когда мы причалили к борту «Суварны», и я был вынужден сдерживать свое любопытство, пока мы не поднимемся на палубу.

— Эта хреновина, с которой вы меня сняли, — сказал он, поклонившись маленькому шкиперу в знак благодарности за свое спасение, — все, что осталось от одного из лучших маленьких гидроаэропланов Ее Величества после того, как циклон отшвырнул его, как старую рухлядь. А кстати, где мы сейчас находимся?

Да Коста объяснил ему по солнцу наше приблизительное местоположение.

О'Киф присвистнул.

— Добрые три сотни миль от того места, где я покинул «Дельфин» — часа четыре назад, — сказал он. — Этот шквал, на котором я прокатился, шустрый малый, ничего не скажешь. «Дельфин», это наш военный корабль, — продолжал он, хладнокровно освобождаясь прямо у нас на глазах от промокшей одежды. Мы направляемся в Мельбурн. Мне страшно захотелось прошвырнуться и поглазеть на местные красоты. А тут, откуда ни возьмись, шарахнул ветер, подхватил меня под микитки и заставил прогуляться вместе с ним. Час назад я решил, что у меня есть шанс, сделав «свечку», избавиться от назойливого приставалы. Я развернулся, но тут — хрясь! — треснуло мое правое крыло, и я грохнулся вниз.

— Я не знаю, можем ли мы поставить в известность ваш корабль, лейтенант О'Киф, — сказал я. — У нас нет радиосвязи.

— Доктора Гудвин, — подал голос да Коста, — мы могли бы поменяй наш курс, сайр… или как?

— Ни в коем случае, — вмешался О'Киф. — Один Бог знает, где теперь «Дельфин». Воображаю, как они рыщут окрест, выглядывая меня. Во всяком случае, сейчас у них ровно столько же шансов нарваться на вас, как если бы вы отправились на их розыски. Возможно, нам как–нибудь удастся связаться с ними по радио: вот тогда я попрошу вас об этой услуге.

Он помолчал.

— Между прочим, куда вы направляетесь? — спросил О'Киф.

— На Понапе, — ответил я.

— Там нет радиосвязи, — задумался О'Киф. — Жуткая дыра. Мы заходили туда за фруктами неделю назад. Туземцы, по–моему, перепугались до смерти: то ли при виде нас, то ли еще от чего–то. Куда вы потом пойдете?

Да Коста исподтишка метнул на меня взгляд. Мне это не понравилось.

О'Киф заметил мою нерешительность.

— О, — сказал он, — прошу прощения… Мне, по–видимому, не следовало бы задавать этот вопрос.

— Это не секрет, лейтенант, — ответил я. — Мне надо провести кое–какие исследования, связанные с раскопками развалин на Нан–Матале.

Произнося название места, я быстро взглянул на португальца. Бледность расползлась у него по лицу; он опять, отвернувшись, сотворил крестное знамение, причем бросил испуганный взгляд в сторону севера.

Я подумал, что надо бы не забыть спросить у него, когда представится удобный случай, что все это значит.

Да Коста отвел взгляд от моря и обратился к О'Кифу:

— Здесь нет ничего подходящий вам, лейтенант.

— О капитан, меня устроит любая тряпка, лишь бы прикрыть наготу, сказал О'Киф, и они ушли вместе в каюту да Косты.

Уже сильно стемнело. Проводив их взглядом, я прошел к своей каюте, осторожно приоткрыл дверь… прислушался. Халдриксон дышал ровно и глубоко.

Я вытащил электрический фонарик и, прикрывая рукой глаза от яркого света, осмотрел норвежца.

Глубокий ступор, в котором он находился под действием наркотика, сменился уже близким к нормальному сном. Язык утратил прежнюю сухость и черноту; секреция полости рта происходила так, как положено. Вполне удовлетворенный состоянием больного, я вернулся на палубу.

О'Киф уже сидел там, задрапированный в белую простыню и похожий на привидение. На палубе разложили обеденный столик, и один из слуг–тонганцев хлопотал, накрывая на ужин. Вскоре его украсили самые аппетитные припасы из кладовой «Суварны»: О'Киф, да Коста и я набросились на еду.

Ночь надвигалась все быстрее. Позади нас светились огни «Брунгильды», огонек нактоуза отбрасывал слабый отсвет на черное лицо рулевого, тускло маячившее в темноте. О'Киф неоднократно с любопытством поглядывал в ту сторону, но ничего не спрашивал.

— Вы не единственный пассажир, которого мы сегодня приобрели, обратился я к нему. — Капитана этого парусника мы обнаружили привязанным к штурвалу, чуть живого от истощения, и кроме него самого, на яхте не было ни одной живой души.

— Что вы говорите? — с удивлением спросил О'Киф. — В чем же дело?

— Мы не знаем, — ответил я. — Он не давался нам в руки, и мне пришлось ввести ему наркотик, чтобы без помехи развязать веревки и высвободить его. Он так и спит до сих пор в моей каюте. На яхте должны были находиться жена этого человека и его маленькая дочка — так сказал наш капитан — но они пропали.

— Пропали жена и ребенок! — воскликнул О'Киф.

— Если судить по тому, в каком состоянии находились язык и губы этого человека, то он, по–видимому, находился привязанным к рулю, в полном одиночестве и без воды по крайней мере два дня и две ночи, прежде чем мы нашли его, — продолжал я. — Вы понимаете, что разыскивать кого–либо в этих бескрайних просторах спустя столько времени — дело совершенно безнадежное.

— Да, это так! — сказал О'Киф. — Но его жена и малютка! Ах, бедняга!

Он замолчал, задумавшись, и потом, по моей просьбе, начал рассказывать о себе. Ему было чуть больше двадцати, когда он получил свои «крылышки» и началась война. На третьем году военных действий его серьезно ранили под Ипром, и к тому времени, как он поправился, война уже закончилась.

Вскоре умерла его мать. Одинокий и неприкаянный, он снова поступил на службу в летные войска и пребывал в этом качестве до настоящего времени.

— И хотя война давно окончилась, мне до сих пор сильно недостает этой развлекаловки, когда немецкие аэропланы выбивают мотив на своих пулеметах, а их зенитки щекочут мне подошвы ног, — вздохнул он. — Знаете, док, уж если вы что–то любите, то любите без границ; а если ненавидите, будьте в ненависти подобны дьяволу; ну а если вы уж ввязались в драку, то лезьте в самое пекло и сражайтесь там, как черт… иначе вы не умеете ни жить, ни ценить жизнь, подытожил он.

Слушая разглагольствования ирландца, я рассматривал его, чувствуя, как возрастает моя симпатия к этому человеку. Эх, с сожалением подумал я, если бы сейчас, вступая на полный неизвестности и опасности путь, я мог бы иметь рядом с собой такого человека, как он! Мы сидели, покуривая, за чашечкой крепкого кофе, отлично приготовленного португальцем.

Наконец да Коста поднялся, чтобы сменить за рулем своего помощника–кантонца. О'Киф и я подтащили свои стулья поближе к поручням. Небо было затянуто легкой дымкой, сквозь которую просвечивали самые яркие из звезд; фосфоресцирующие вспышки плясали на верхушках волн и с каким–то рассерженным шипением рассыпались ворохом сверкающих искр. О'Киф, удовлетворенно вздохнув, затянулся сигаретой. Тусклый огонек осветил на миг узкое мальчишеское лицо и голубые глаза, сейчас от колдовских чар тропической ночи казавшихся черными и сумрачными.

— Кто вы, О'Киф, американец или ирландец? — спросил я неожиданно.

— Что это вы вдруг? — удивленно засмеялся он.

— Видите ли, — ответил я, — сначала по вашему имени и по тому, где вы служите, я было решил, что вы ирландец, но усомнился, услышав, как лихо вы пользуетесь американскими оборотами речи.

Он добродушно хмыкнул.

— Я расскажу вам, как это получилось. Моя мать, Грейс из Вирджинии, была американкой, а отец, О'Киф из Колерайне — ирландцем. И эти двое так сильно любили друг друга, что сердце, которое они подарили мне, — наполовину американское, наполовину ирландское. Отец умер, когда мне было шестнадцать лет. Я обычно каждый год ездил с матерью в Штаты и проводил там по месяцу или по два. А после смерти отца мы стали ездить в Ирландию почти каждый год. Вот так случилось, что я ирландец в той же мере, как и американец. Стоит мне потерять над собой контроль — влюбиться, размечтаться или же сильно разозлиться, как у меня начинает проскакивать ирландский акцент.

В обычных же обстоятельствах речь у меня как у коренного американца; и я так же хорошо знаю Биневене Лейн, как и Бродвей, а Саунд не хуже, чем канал Св. Патрика. Я немного учился в Итоне, немного в Гарварде; денег мне хватает на все мои нужды; я много раз влюблялся, но большой радости при этом не испытывал, и, пожалуй, жил без руля и ветрил до тех пор, пока не поступил на королевскую службу и не заслужил свои «крылышки»; сейчас мне перевалило за тридцать, и все это я — Ларри О'Киф.

— Но я видел еще одного ирландского О'Кифа, который сидел, поджидая свою баньши, — рассмеялся я.

— Это так, — сказал он сумрачно, и я услышал, как бархатистые нотки акцента вкрались в его голос, а глаза снова потемнели. — Вот уже тысяча лет, как ни один О'Киф не уходил с этого света без ее предупреждения. И дважды я слыхал призывный крик баньши… в первый раз, когда умирал мой младший брат, и еще раз, когда мой отец лежал в ожидании, когда воды жизни отхлынут от него.

Он на мгновение задумался, а затем продолжил: — А однажды мне довелось увидеть Аннир Хойла, девушку зеленого народца, она порхала среди деревьев Канторского леса, словно отблеск зеленого огня, и однажды мне случилось задремать у Дунхрайе, на пепелище крепости Кормака МакКонхобара — там, где его прах смешался с прахом Эйлид Прекрасной… Они все сгорели от девяти языков пламени, что вылетели из арфы Крейвтина, и я слышал, как затихают вдали звуки его арфы…

Он снова помолчал и затем мягко, с необыкновенной мелодичностью, запел высоким голосом, свойственным только ирландцам:

О, белогрудая Эйлид, Златокудрая Эйлид, с губами краснее рябины!

Где тот лебедь, чья грудь белизною и нежностью может поспорить с твоею,

Или в море волна, что поспорить с тобою посмеет

Красотою и плавностью бега, о Эйлид!