Олаф закончил рассказывать. Маракинов многозначительно наклонил голову.

— Йес, — сказал он. — Тот, который выходит отсюда, забрал их двоих — и женщину, и ребенка. Йес! Они прошли сюда, схваченные в нем, и камень закрылся за ними. Но почему выбросили ребенка, я не понимаю.

— Откуда вы все это знаете? — воскликнул я, пораженный.

— Потому что я это видел, — просто ответил Маракинов. — Я не только увидел все это, но едва нашел время, чтобы выбежать через вход, прежде чем эта штука прошла сюда, кружась и мурлыкая, и колокольчики его звучали очень радостные. Йес! Оно было — как вы это говорите? — на волосок от меня, вот!

— Погодите, — сказал я, делая Ларри знак не вмешиваться. — Из ваших слов я понял, будто вы побывали в этом месте?

Маракинов буквально озарил меня улыбкой.

— Йес, доктор Гудвин, — сказал он. — Я вошел сюда, когда тот, который выходит отсюда, — вышел!

Потеряв дар речи, я смотрел на него, едва ли не разинув рот; на воинственной физиономии Ларри отразилось нечто вроде смешанного чувства зависти и почтения; Олаф, по–прежнему сотрясаясь всем телом, молча наблюдал за нами.

— Доктор Гудвин, и вы, мой юный драчливый друг! — продолжил Маракинов, эффектно выдержав красноречивую паузу (краем сознания я отметил, что русский почему–то не включил Халдриксона в свое обращение). — Настало время сделать нам взаимопонимание. Я имею сказать вам предложение. Вот оно: мы все — как вы это говорите? — в одной лодке… йес, и сели на мель. Нам нужны все наши руки, разве нет? Давайте соберем сообща наши знания и наши головы и способности… ведь даже пинок как у мула — это способность! — Он задорно посмотрел на Ларри. — И вытянем нашу лодку снова на хорошую воду. А потом…

— Все это звучит очень трогательно, Маракинов, — перебил его Ларри, но ни в какой лодке я не буду чувствовать себя в безопасности рядом с человеком, от которого того и гляди получишь выстрел в спину.

Маракинов умоляющим жестом прижал руки к груди.

— Но это ведь так натурально, — жалобно сказал он, — так логично, йес! Здесь очень большой секрет, возможно, много секретов, полезных в моей стране..

Русский замолчал. Лицо у него вдруг сделалось как у человека, охваченного каким–то необычайно бурным чувством: вены на лбу набухли, глаза засверкали, он вдруг заговорил срывающимся гортанным голосом.

— Я не извиняюсь и не объясняюсь, — проскрежетал Маракинов, — Но я хочу кое–что сказать вам, йес! Вот моя страна покрывается кровавым потом в эксперименте, чтобы освободить весь мир. И вот другие народы, окружающие ее, как волки, и они только и поджидают прыгнуть на наши глотки при малейшей мере признаке слабости. И вот вы, лейтенант О'Киф, — из волков Англии и вы, доктор Гудвин, — из банды янки… и вот вы здесь, в том месте, что, может быть, будет способно для моей страны выиграть войну для рабочих. Что есть жизни вас двух и этого моряка ради всего этого? Меньше, чем мухи, которых я хлопаю своей рукой, меньше, чем пылинки в солнечном луче!

Он внезапно осадил себя.

— Но это сейчас не такая важная вещь, — почти холодно подвел итог русский. — Ни это, ни мое стреляние. Давайте честно глядеть ситуации в лицо. Мое предложение есть такое: что мы соединяем интересы и — как это вы говорите? — смотрим на мир одними глазами, мы поищем наш путь через это место и поизучаем его секреты, о которых я говорил, если, конечно, сумеем. И когда это будет сделано, мы пойдем по нашим дорогам в каждую свою страну, чтобы сделаться полезными для наших стран, как каждому из нас это возможно. На моей стороне я предлагаю свои знания — и это вещь очень, очень неоценимая, — не так ли, доктор Гудвин? — и еще мой опыт. Вы и лейтенант О'Киф делаете так же самое, и этот человек, который Олаф, делает, что он может своей силой, потому что я не думаю, чтобы его полезность лежала в его мозгах, — нет.

— В сущности, Гудвин, — вмешался Ларри, пока я медлил с ответом, не зная, как отреагировать на предложение русского, — позиция профессора такова: ему дико хочется разнюхать, что скрывается в этом месте, но он начинает понимать, что одному человеку такая задача не по силам, и, кроме того, ему на голову неожиданно сваливается вся наша компания. Нас трое против него одного. И мы забрали у него пушку и все остальные его побрякушки. И нам, и ему сейчас одинаково выгодно быть заодно, а не держать за спиной противника. Но это временная уступка. Как только он дорвется до той информации, которая его интересует, все становится на свои места: тогда вы, и Олаф, и я — снова для него волки, мухи и пылинки, и не пройдет и семи секунд, как душка–профессор размажет нас всех по стенке. В любом случае, нас трое против одного, и если ему удастся удрать с тем, что он узнал, — ну что ж, значит, он это заработал. Я за то, чтобы взять его в компанию, если вы не возражаете.

Маракинов едва ли не развеселился.

— Тут не совсем так, как я бы разместил слова, возможно, — сказал он, но, в своей сущности, он правильно выражается. Я никак не буду поднимать на вас руку, пока мы все еще имеем опасность. Я клянусь вам об этом своей честью.

Ларри расхохотался.

— О'кей, профессор, — успокоившись, сказал он. — Как вы понимаете, я искренне верю каждому вашему слову. Тем не менее, советую вам помнить пистолет у меня всегда под рукой.

Маракинов невозмутимо поклонился.

— А теперь, — сказал он, — я расскажу вам, о чем узнал. Я нашел секрет дверного механизма точно так же, как это сделали вы, доктор Гудвин. Но из–за неосторожности побились мои конденсоры. Я был вынужден ждать, пока я посылал за другими… и ожидать возможно было бы месяцы. Я совершил определенные предосторожности и на первую ночь этого полнолуния я запрятался изнутри подземелья Хауте–лур.

Невольно трепет восхищения перед этим человеком, отважно решившимся броситься в тьму неизвестности, охватил меня. На лице Ларри я мог видеть отражение того же чувства.

— Я запрятался в подземелье, — продолжал Маракинов, — и увидел, как тот, который выходит отсюда, — вышел. Я ждал. много часов. Наконец, когда луна опустилась уже низко, он вернулся., в полном экстазе., с мужчиной, туземцем, захвативши его в объятия. Он прошел через дверь, и скоро луна забралась еще ниже, и дверь закрылась. В следующую ночь мне было больше уверенно, йес! После того, как ушел тот, который выходит, я заглянул в его обиталище через открытую дверь. Я сказал: «Этот не вернется за три часа. Пока будет его отсутствие, почему не пойти бы мне в его дом через дверь, когда она остается открытой?» Вот так я пошел… точно сюда. Я разглядывал колонны света, и я испытывал жидкость заводи, на которую они падали. Эта жидкость, доктор Гудвин, не есть вода, и это не есть вещество, известное на земле.

Он подал мне небольшой сосуд, обвязанный за горлышко длинным ремешком.

— Вот, возьмите, — сказал он, — и посмотрите сами.

Заинтригованный, я взял бутылочку и опустил ее в заводь. Жидкость оказалось необыкновенно легкой, столь легкой и невесомой, что сосуд прошел сквозь нее, как через воздух. Вытащив бутылочку, я повернул ее к свету. Содержимое сосуда пронизывали полосы и извилины, как будто сквозь него бежали маленькие трепещущие жилки. И даже через стенки сосуда пробивался свет, который интенсивно излучала голубая жидкость.

— Радиоактивность, — сказал Маракинов. — Некоторые жидкости, как мы знаем, также сильно радиоактивны, но что это за такое, я не понимаю до конца. На кожу живого человека она действует как радий в n–й степени силы, и добавляется еще. действие какого–то элемента, совсем неизвестного. Раствор, с которым я его лечил, — он указал на Халдриксона, — я приготовил, прежде чем идти сюда, исходя из определенной информации, что я обладал. Он представляет собой в большой степени соли радия, и в основе его лежит формула Лейба для нейтрализации ожогов, сделанных радием и X–лучами. Взявшись за этого человека сразу, пока изменения не оказались по–настоящему действительными, я смог все убрать назад. Но после прошествия двух часов, я ничего не смог бы сделать.

Он немного помолчал.

— Затем я изучил природу этих светящихся стенок. Я пришел к выводу, что тот, кто их сделал, кто бы он ни был, знал секрет Всемогущего Бога производства света из самого эфира. Колоссально! Йес! Кроме того, субстанция этих блоков включает в себя атомные — как бы вы сказали? — атомные растасовки, упорядоченное расположение электронов, световую эмиссию и, возможно, бесконечно много всего другого. Эти блоки на самом деле — лампы, йес, в которых масло и фитиль… это электроны, выбивающие световые волны из самого эфира. Прометей — вот первооткрыватель этого! Я поглядел себе на часы, и этот маленький ангел–хранитель предупредил, что время для меня все вышло. Я ушел. Тот, который приходит, вернулся… в этот раз с пустыми руками. И следующей ночью я сделал такую же вещь. Захваченный в исследования, я потерял момент до самой опасной точки, и только что я разместился внутри подземелья, когда эта светящаяся тварюга побежала поверх стен, и в ее лапах держались женщина и ребенок. Потом вы пришли и все это от меня! А теперь, что знаете вы?

Очень кратко я изложил свою историю.

Время от времени в глазах Маракинова вспыхивали искорки, но он не прерывал меня.

— Большой секрет! Колоссальный секрет! — пробормотал он, когда я закончил рассказывать. — Мы не можем оставить его спрятанным.

— Первым делом надо попытаться открыть дверь, — сказал Ларри, возвращая нас к действительности.

— Это не полезно, мой юный друг, — мягко уверил его Маракинов.

— Все равно — надо попытаться! — сказал Ларри.

Мы прошли назад тем же путем по извилистому туннелю, но вскоре даже О'Киф убедился, насколько безнадежна сама мысль о том, чтобы открыть плиту изнутри. Мы вернулись в зал, где находилась Лунная Заводь. Столбы света стали гораздо бледнее, и мы поняли, что луна садится. Связь с внешним миром скоро прервется! Я начал ощущать жажду… и голубое подобие воды внутри серебристого ободка теперь мне казалось огромным глазом, который насмешливо подмигивал, когда мой взгляд останавливался на нем.

— Йес! — Маракинов словно каким–то чудом прочел мои мысли. — Йес! Мы будем сильно захотеть пить. И это станет очень плохо для того, кто потеряет свой контроль и попьет отсюда, мой друг. Йес!

Ларри распрямил плечи, словно отбрасывая от себя тягостные мысли.

— Чудное местечко, ничего не скажешь. Тут и самого развеселого ангела прошибла бы трясучка, — сказал он. — Я предлагаю осмотреться кругом и поискать, нет ли другой возможности выбраться отсюда. Держу пари, что люди, построившие это место, предусмотрели гораздо больше способов попасть сюда, чем парадный вход, действующий три дня в месяц, через который мы сюда попали. Вот что, доктор, — вы с Олафом идите вдоль левой стены, профессор и я пойдем направо.

Ларри красноречивым жестом расстегнул кобуру одного из своих пистолетов.

— Только после вас, профессор, — вежливо поклонился он русскому.

Мы разделились и отправились на разведку.

Начиная с арки, через которую мы вошли, зал плавно расширялся, по всей видимости, следуя дуге круга невероятных размеров. Мерцающие стены заметно выгибались, и по их кривизне я прикинул, что крыша, должно быть, находится футах в трехстах у нас над головой.

Пол был вымощен гладкими, со слабым желтоватым отливом блоками, плотно, как детали мозаики, подогнанными друг к другу. В отличие от блоков, из которых были сложены стены, они не испускали свет.

Излучение этих последних, как я уже заметил, обладало своеобразным свойством загустевать на расстоянии нескольких ярдов от источника — именно это–то и создавало эффект дымки, скрадывающей истинное расстояние до источника света. Пока мы шли, яркость семи столбов света, берущих начало из кристаллических шаров, что плавали высоко над нашими головами, равномерно ослабевала; свечение внутри зала постепенно теряло свою спектральную окраску и приобретало такой же тускло–серый цвет, какой дает луна, пробивающаяся сквозь тонкий слой облаков.

Вдруг перед нами, прямо из стены, выросла терраса. Она вся целиком была сделана из перламутрового камня розового цвета и украшена изящными, стройными колоннами, вытесанными из точно такого же камня. Фасад террасы, высотой около десяти футов, украшал барельеф с рисунком, представлявшим собой что–то вроде коротких побегов лозы, увенчанных пятью стебельками. Каждый стебель заканчивался цветком.

Мы двинулись вдоль крутого изгиба террасы; вскоре я услышал приветственный оклик и увидел стоящих впереди — шагах в пятидесяти от меня, у закругленного края стены, совершенно идентичной той у которой стояли мы, Ларри и Маракинова.

Очевидно, правая сторона зала ничем не отличалась от уже исследованной нами левой части. Мы встретились. Прямо перед нами колонны террасы, отступая вглубь футов на сто, образовывали альков; в задней части ниши находилась еще одна стена из такого же розового камня, но резные лозы и цветы были на ней гораздо крупнее и массивнее.

Мы подошли поближе, и… норвежец ахнул с благоговейным восхищением, Маракинов гортанно вскрикнул.

Ибо на стене, а точнее внутри нее, прямо у нас на глазах начало просвечивать большое овальное пятно, постепенно разгораясь почти до яркости пламени. Оно сияло ровным светом, словно бы позади камня находился источник света, лучи которого пронизывали камень насквозь.

Вот внутри светло–розового овального пятна появились охваченные огненным ореолом две тени; на какой–то миг неподвижно замерли, и затем словно выплыли на поверхность камня. Тени колебались, язычки пламени, окружающие их, пульсировали, так что ярко–алые трепещущие кончики то втягивались внутрь этих фигур, то выстреливали обратно. Еще несколько раз огненные язычки быстро прошили тени и втянулись обратно. Призрачные пятна обрели резкие и отчетливые контуры, и внезапно перед нами. предстали две фигуры.

Одна из них была девушка… Да, девушка с огромными глазами золотого цвета. Глядя на них, я вспомнил легенду о сказочных лилиях Хуан–Иня появившихся на свет от поцелуя солнца, подаренного янтарной богине, которую демоны изваяли для Лао Дзы. Ее мягко очерченные губы краснели как королевский коралл, а волна золотисто–бронзовых волос спускалась до самых колен.

Вторая фигура оказалась гигантской лягушкой… причем лягушкой–женщиной. На голове у нее красовался шлем из черепахового панциря, вокруг которого обвивалась узкая полоска отливающих желтизной драгоценных камней, громадные круглые глаза голубого цвета окружала широкая кайма зеленого цвета, чудовищное полосатое, оранжевое с белым, туловище опоясывали виток за витком сверкающие желтые драгоценные камни. Она была, пожалуй, футов шести в высоту, не меньше, перепончатые пальцы одной из ее коротких, мускулистых передних лап покоились на белых плечах девушки.

Должно быть, прошло немало времени, пока мы, остолбенев от изумления, разглядывали это невероятное призрачное видение. Две фигуры, казавшиеся почти столь же реальными, как и те, что стояли рядом со мной, вовсе не походили на фантомы; скорее, можно было предположить, что это чьи–то изображения, спроецированные на стену.

Они стояли совсем рядом с нами: золотоглазая девушка и похожая на карикатуру женщина–лягушка, отчетливо различимые каждой своей черточкой и линией, и все–таки меня не оставляло ощущение, что они отделены от нас невероятно большим расстоянием, как будто — попытаюсь выразить почти невыразимое! — две фигуры, которые мы видели перед собой, завершали собой ряд бесконечного числа звеньев тянущейся издалека, вытянутой в одну линию, связанной цепочки изображений; наши глаза видели из них только ближайшее, в то время как мозг какой–то своей способностью более высокого порядка, нежели зрение, осознавал и регистрировал вереницу остальных, невидимых глазу.

Громадные глаза женщины–лягушки, не мигая, взирали на всю нашу компанию: слабые фосфоресцирующие искорки вспыхивали внутри металлической зелени, кольцом окружающей ее глаза. Она стояла, вытянувшись во весь рост на раскоряченных ногах; чудовищная, слегка приоткрытая ротовая щель обнажала ряд белых, острых и колючих, как ланцеты, зубов; огромная, лапа, покоившаяся на плече девушки, наполовину покрывала шелковистую кожу; торчавшие из пяти перепончатых пальцев длинные желтые когти блестели, резко контрастируя с нежным телом.

Но если женщина–лягушка глядела на всех нас сразу, то с девушкой из розовой стены дело обстояло иначе. Ее взгляд был прикован к одному только Ларри, она не сводила с него глаз, в которых ясно читалось не просто любопытство, а какое–то значительно более глубокое чувство. Девушка была высокой, значительно выше, чем в среднем бывают женщины, почти такого же роста, что и Ларри, лет двадцати, так мне показалось, не больше. Неожиданно она наклонилась вперед, напряженное выражение золотых глаз смягчилось, и в них появилась нежность; красные губы задвигались, словно она заговорила.

Ларри быстро шагнул вперед, и его лицо в эту минуту походило на лицо человека, который после многочисленных смертей и рождений наконец–то обрел родственную душу, потерянную века назад. Женщина–лягушка обратила глаза на девушку, ее невероятно большие губы зашевелились — я понял, что она говорит! Девушка, словно бы стараясь привлечь внимание Ларри, выставила вперед ладонь, и затем, подняв ее, положила каждый пальчик на один из пяти цветков резной лозы, находившейся поблизости.

Один, два, три раза нажала она на сердцевинки цветков, при этом я отметил, что рука у нее была необыкновенно длинная и гибкая, а пальцы с вытянутыми кончиками напоминали тонкие удлиненные пальцы, с какими художники, которых мы называем примитивистами, изображали на своих картинах деву Марию.

Трижды она нажала на цветок и затем еще раз выразительно поглядела на Ларри. Медленная сладостная улыбка изогнула малиновые губы. Она страстно протянула к нему обе руки, и неожиданно вспыхнувший румянец разлился по белой груди и нежному, как цветок, лицу.

Словно погасший экран в кинематографе, потемнел пульсирующий овал, и золотоглазая девушка с женщиной–лягушкой исчезли!

Вот так произошла первая встреча Лаклы — служительницы Молчащих Богов и Ларри, когда сердца их открылись друг другу.

Ларри стоял, не отрывая от камня восхищенных глаз.

— Эйлид, — услышал я его шепот. — Эйлид, чьи губы краснеют, подобно красным гроздьям рябины, а волосы сияют, как золотистая бронза…

— Определенно, это семейство лягушкообразных, — сказал Маракинов, развившихся в процессе эволюции первобытных лабиринтозубых, вы видели ее зубы? Йес?

— Ясное дело, лягушкообразные, — ответил я, — но из вида котелкоголовых, отряд хвостатых.

Я даже не мог представить себе, что Ларри способен на такое бурное негодование, когда он с возмущением накинулся на нас.

— Что вы мелете… о каких–то там первобытных и котелках? — заорал он. — Это была девушка — чудная девушка, самая настоящая, и она ирландка, или я не О'Киф.

— Мы говорили о женщине–лягушке, Ларри, — сказал я примирительным тоном.

Он посмотрел на нас как ненормальный.

— Послушайте, — сказал он, — если бы вы оба оказались в садах Эдема в тот момент, когда Ева срывала яблоко, вы, верно, не нашли бы свободной минутки, чтобы взглянуть на нее, занятые подсчетом чешуек на змее.

Ларри широким шагом устремился к стене. Мы последовали за ним.

Остановившись, Ларри протянул руку к цветкам, на которых лежали удлиненные пальчики золотоглазой девушки.

— Вот сюда она положила свою ручку, — пробормотал он и безмятежно нажал на резные чашечки — один, два, три раза — точно так же, как это сделала девушка.

Мягко и бесшумно стена начала расщепляться надвое: обе половинки огромного камня медленно повернулись вокруг оси, и нам открылся входной проем, и за ним — узкий коридор, подсвеченный тем же самым розоватым сиянием, которое испускали язычки пламени, окружающие тени на стене.

— Приготовь свое оружие, Олаф, — сказал Ларри. — Мы идем следом за Золотыми Глазками, — бросил он, повернувшись ко мне.

— За Золотыми Глазками? — тупо отозвался я.

— Да, следом за ней, — сказал Ларри, — Она пришла, чтобы указать нам путь. И я пойду вслед за ней даже к черту на рога.

Мы переступили порог. Впереди — О'Киф, потом мы с Маракиновым, последним шел норвежец. Ларри и Олаф держали в руках по пистолету.

С правой стороны на расстоянии нескольких футов коридорчик круто обрывался, упираясь в прямоугольный полированный камень, от которого шло слабое розоватое свечение. Крыша у нас над головой находилась меньше чем в двух футах над головой О'Кифа.

Слева от нас поднималась примерно на высоту четырех футов плавно закругленная загородка, протянувшаяся от стены до стены… а позади нее чернела беспросветная тьма — абсолютная и ужасающая, которая, казалось, свидетельствовала о бесконечных глубинах Розовое свечение, окружающее нас со всех сторон, обрезалось этой чернотой так резко, словно она была материальна: розовый свет мерцал и колебался, будто наткнувшись на какую–то преграду.

Столь отчетливо создавалось впечатление зловещей и неестественной силы, присущей этой густой, как чернила, непрозрачной субстанции, что я отпрянул назад, и Маракинов вместе со мной. Но только не Ларри! В сопровождении Олафа он твердым шагом подошел к загородке и заглянул за нее. Потом подозвал меня.

— Посветите–ка туда вашим фонариком, — сказал он, показывая вниз, в кромешную тьму.

Маленький кружок электрического света, подрагивая, словно от страха, опустился вниз и уперся в поверхность, которая, по моим представлениям, больше всего походила на черный лед.

Я поводил фонариком в разных направлениях, обегая ее кружком света. Пол коридора был сделан из вещества настолько гладкого, настолько отполированного, что ни один человек не смог бы пройти по нему; коридор спускался под уклон с постепенно увеличивающимся углом.

— Да, без тормозов на ногах тут не удержаться, — задумчиво произнес Ларри. — Разве что съехать на заднице!

Машинально он провел ладонями по краю загородки, наклонившись над которой он стоял. Вдруг Ларри замер в нерешительности, а затем крепко сжал ее руками.

— Тут что–то странное, — воскликнул Ларри.

Правая ладонь у него лежала на плавно очерченной выпуклости, на которой располагались три маленьких закругленных выступа. — Что–то странное, повторил он… и вдавил пальцами зубчики.

И тут раздался резкий щелчок. Створки дверей, которые открылись, чтобы пропустить нас, быстро сомкнулись снова; странная быстрая вибрация сотрясла нас, поднялся ветер и засвистел над нашими головами.

Ветер все усиливался, пока не превратился в пронзительный визг, затем рев, и потом перешел в ровное мощное гудение, отзываясь на которое, наши тела мучительно содрогались, словно готовые рассыпаться на мельчайшие атомы.

Розовая стена в мгновение ока стянулась в светящуюся точку и исчезла!

Окутанные со всех сторон непроглядной, непроницаемой чернотой, мы мчались с бешеной скоростью, падали вниз, будто нас вышвырнули с ужасающей силой… но куда?

Мы неслись, сопровождаемые гудением обезумевшего ветра, с молниеносной скоростью разрезая почти осязаемую темноту. Мне вдруг пришла в голову дикая, абсурдная мысль, что, должно быть, именно так только что освободившаяся душа мчится сквозь полнейшую тьму запредельного мира, устремляясь к трону Высшего Судии, где сам Господь Бог восседает над всеми светилами Вселенной.

Я почувствовал, что Маракинов теснее прижался ко мне. Взяв себя в руки, я включил свой маленький фонарик. Он осветил Ларри, твердо стоящего на ногах, и Халдриксона, который поддерживал его, обняв за плечи сильной рукой. А затем скорость начала спадать. Я услышал голос Ларри, словно удаленный на расстояние в миллионы миль и заглушаемый шумом неземного урагана. Тонкий и эфемерный голосок едва пробивался сквозь его рев.

— Держитесь! — пищал голос. — Держитесь! Не бойтесь!

Гудение ветра спустилось до уровня рева, прошло стадию свистящего визга и постепенно снизилось до ровного шума. В наступившей относительной тишине голос Ларри обрел прежнюю силу и сочность тона.

— Вот это прокатились, а? — крикнул он. — Как на саночках с ледяной горы. Послушайте, не иначе, как они устроили тут Кони–Айленд или Хрустальный дворец: жмешь покрепче в эти дырки — скорость возрастает до предела ослабишь давление — скорость уменьшается. А изгиб этого… щитка управления устроен так, что заставляет ветер проноситься над нашими головами… как над ветровым стеклом. Что там сзади?

Я посветил фонариком назад. Устройство, на котором мы стояли, заканчивалось другой стеной, в точности подобной той, за которую держался О'Киф.

— Ну, по крайней мере, мы отсюда не свалимся, — засмеялся он. — И теперь, черт возьми, я знаю, где тормоза. Эй, берегись!

Мы с головокружительной быстротой ринулись вниз по кажущейся бесконечной наклонной плоскости, под крутым углом уходящей вниз. Мы падали… падали, будто в бездну, затем из густой черноты резко влетели в дрожащее зеленое свечение. Должно быть, О'Киф слишком сильно прижал пальцами управляющие нашим движением зубчики, потому что неслись мы почти со скоростью света. Краем глаза я мельком уловил проблеск светящегося безмерного пространства, по краю которого мы скользили. Из немыслимой глубины вспорхнули, осеняя необозримые дали, гигантские тени, словно крылья Израэля — если верить арабским легендам, они так широки, что могут накрыть собой мир, подобно гнезду., и затем снова окунулись в густую черноту.

— Что это было? — послышался голос Ларри.

Все–таки даже его взяло за живое: голос звучал почти с благоговейным ужасом.

— Трольдом! — гаркнул Олаф.

— О черт! — отозвался Маракинов. — Это же космос.

— Как вы считаете, доктор Гудвин, — продолжил он после небольшой паузы, — любопытная штучка, разве нет? Мы знаем, или, по крайней мере, девять из десяти астрономов верят, что Луну вышвырнуло вон из того самого региона, который мы называем сейчас Тихим океаном во времена, когда Земля была похожа на густую патоку: немножко расплавленная, я бы сказал. И разве не странно, что тот, который выходит из Лунной залы, требует лунных лучей, чтобы двигаться? И разве это не многозначительно, что тот камень зависит от Луны для своего открывания? Йес! И наконец — такое пространство в чреве матери–земли, какое только что замелькало перед нами, оно не могло быть выдрано ничем другим, кроме разве что при рождении чего–то гигантского., вроде луны. Йес? Я не выдвигаю вперед это утверждение, как факт… нет! Но как предположение…

Я вздрогнул: в самом деле, его слова могли многое объяснить: например, неизвестный элемент, который реагировал на лунный свет и открывал дверь; голубую заводь с ее непонятными радиоактивными свойствами; силу, что таилась в ее глубинах и активизировалась потоками лунных лучей…

Не таким уж невероятным представлялось предположение, что колоссальную бездну, которая образовалась после того, как наша планета родила своего спутника, затянула тонким слоем пленка, что материнское чрево не закрылось напрочь, когда сияющее дитя Земли вырвалось наружу… да, это вполне могло случиться. И, в конце концов, что такое наши познания о земных глубинах, если они охватывают всего лишь четыре мили., это из восьми–то тысяч!

Что там, в сердце земли? Что представляет собой неизвестное излучение какого–то элемента из кратера Тихо? Что представляет собой элемент, неизвестный у нас на Земле и наблюдаемый только в короне солнца при затмении, который мы называем корониум? Как бы то ни было, Земля — это дитя Солнца, так же, как Луна — это дочь Земли. И что представляет собой тот другой неизвестный элемент, который нашли ученые, наблюдая излучение протянувшихся на необозримые пространства Вселенной туманностей и названный учеными небулиум… он излучает линии зеленого цвета, так же, как светилось то, что мы только что миновали в полете… Ведь Солнце — то дитя туманности, так же как Земля — это дитя Солнца, а Луна — это дитя Земли.

И какие еще чудеса преподнесут нам корониум и небулиум, которые достались нам в наследство, как детям Солнца и туманности? И еще… загадка лунного кратера Тихо, не связана ли она с чревом Земли?

С невероятной быстротой мы приближались к сердцу нашей планеты. И какие удивительные тайны поджидали нас там?