Привыкшему к тишине и спокойствию окраин империи Вапала кажется невероятно шумным местом — хотя не скажу, чтобы мои уши болели от грохота. Открытые всем ветрам музыкальные мобили, бывшие неотделимой частью внутреннего города, названивали свои мелодии с утра, когда их отвязывали, и до самого вечера. На улицах бурлила жизнь, что ни день прибывало всё больше торговых караванов и путешественников, и порой на улицах толкалось столько народу, сколько обычный обитатель из провинции не видел даже на праздничных пирах.

Я надеялся, что Равинга просветит меня ещё о многом, и в то же время мне не хотелось ввязываться в спор на эту нелепую тему о том, чтобы я стал одним из претендентов на Трон Леопарда. Кукольница словно околдовала меня в тот вечер своими намёками и недомолвками. Но на следующее утро она ни о чём таком не напоминала, и мне тоже не хотелось говорить об этом.

В лавке толклось полно людей. Куклы Императора пользовались огромным спросом — даже самые дешёвые глиняные фигурки, которые шли всего за пару фруктов, за связку хвороста, если уж кошелёк был совсем пуст. Обычай велел каждому выставить такую фигурку над дверью своего жилища — пусть даже над дверью полуразвалившейся хибары. А тем, кто совсем не мог заплатить и кому только оставалось с завистью смотреть на счастливчиков, Равинга с Алиттой давали куклу просто так, даром. Пусть Император слился с Великим Духом, всё равно частица его силы останется с теми, кто почитает его.

В такое время другие куклы почти никто не покупал, и поэтому я смог не торопясь рассмотреть их. Здесь были мужчины, женщины, дети, жители всех королевств, всех сословий, начиная от Королев, придворных и гвардии и заканчивая слугами и рабами — вес, буквально все были представлены здесь.

Вот целая группа пустынных разведчиков, верхом, в полном снаряжении, даже со смертоносными засапожными ножами — хотя смертельные поединки на таких ножах уже ушли в прошлое и теперь их носили больше для красоты. По верхней полке шагал целый торговый караван. Здесь были собиратели соли из Аженгира, с ветками, поблескивавшими от кристаллов, и проводники песчаных саней из Тваихик, со своими лёгкими повозками. Не забыли и про шахтёров Сноссиса, и про моих земляков. Но, конечно, впереди стояли господа и госпожи народа Вапалы, от последнего уличного уборщика и до Королевы с её двором.

Воплотив в своих куклах примеры всех двуногих обитателей пяти королевств Равинга не забыла и о четырёхногих. Здесь резвились котти, играющие и вышедшие на охоту, ориксы с неподрезанными рогами, терпеливые и выносливые яки, свободные и в упряжи, и целый уголок песчаных котов.

Зная, что в Вапале песчаных котов считают сущим наказанием и лучшей добычей на охоте, я был изрядно удивлён, насколько подробной и жизненной оказалась коллекция Равинги. Настоящие, свободные песчаные коты, живущие свободной жизнью, как Мирурр и те, что собирались на праздник. Такие куклы никогда не смог бы создать тот, что видел котов только издали или убитых на охоте.

Я часто задумывался о шрамах на руке моей хозяйки, спрятанных под браслетом. Она не сказала о них ничего, просто показала мне и всё. Когда Равинга вошла в этот другой мир и почему? Я присмотрелся к рукам Алитты — у неё такой метки не было.

Я с детства был приучен к терпению, но иногда мне хотелось встать перед Равингой и потребовать от неё ответов, и не отговорок, а прямых ответов. С того самого вечера, когда она показала мне чёрный шар — я даже не заметил, как она его убрала, так был ошеломлён увиденным, — с того вечера она почти не уделяла мне внимания, почти всё время проводя в лавке или в мастерской.

На второй день я принялся помогать им — первый день я провёл на рынке, у лавок ювелиров и камнерезов. Дважды я видел украшения, несомненно, вышедшие из–под рук моей сестры, их продавали по такой цене, что Кура, по–моему, просто онемела бы. Я даже начал прикидывать, как бы привозить её работу напрямик в Вапалу, где её изящные изделия нашли бы настоящих ценителей, да и сырья, необработанных камней, таких, как здесь, на наших ярмарках не сыщешь.

Равинга торговала не только в своей лавке, она ещё держала место на рынке, и в торговые дни её слуга Манкол носил туда дешёвые куклы. Я помогал ему донести и поставить прилавок, прежде чем отправиться по своим делам.

Бирюзу, что принёс с собой из пустыни, я продал за несколько серебряных пластинок, и это показалось мне славной сделкой, хотя уверен, знай я местный рынок чуть получше, то продал бы их ещё выгодней. Но мне было не до того — кругом открывалось столько необычного!

По улицам текли неторопливые процессии. Бегущие слуги хриплыми голосами разгоняли толпу перед вельможей, должно быть, из Великих Домов. Везде слонялось множество юношей, разряженных в пух и прах, — вряд ли они приехали на испытания, скорее просто посоревноваться в скачках за городом, гульнуть, как следует, попробовать столичных вин, в общем, на людей посмотреть и себя показать, показать свою молодецкую удаль, иногда приятно оттеняемую неимоверной тупостью.

Однажды я увидел Шанк–дзи, окружённого толпой приверженцев. Он был светлокожий, как большинство вапаланцев, и не носил пышного воинского парика, хотя на боку висела великолепная сабля с украшенной драгоценными камнями рукоятью. Его белые волосы были просто завязаны в хвост, как у меня, только кольцо, скреплявшее их, сверкало бриллиантами.

А его узкое, гладко выбритое лицо — хотя большинство его поклонников отращивали узкие усики или такую же узкую бородку — странно напоминало маску, на нём совершенно ничего не отражалось. Из–под тяжёлых век глаз было почти не видно. Его фигура сразу привлекала к себе внимание, в нём чувствовалась с трудом сдерживаемая энергия, неутолимая жажда действия.

Он тоже был молод, хотя вряд ли кто–нибудь мог про него сказать, что он похож на окружавшую его молодёжь. В нем несомненно ощущалось что–то от той ауры власти, которой для меня всегда был окутан мой отец. Правда, даже будучи сыном Императора, он, согласно обычаям Вапалы, не обладал здесь никакой властью и по занимаемому положению считался ниже, чем глава любого Дома.

Однако люди расступались перед ним. Я обратил внимание, что многие странно оглядывались, когда он проходил мимо. Одна женщина быстро сделала пальцами жест, которым в моей стране принято отгонять злую судьбу. С другой стороны, встречалось и множество таких, которые выкрикивали его имя, хотя он не отвечал приветствующим ни взглядом, ни жестом.

Пока я бродил по рынку, Мурри укрывался в разрушенном доме по соседству или в маленьком дворике за лавкой Равинги. Когда я побеспокоился об его безопасности, Алитта ответила мне с тем нарочито торопливым видом, с каким всегда разговаривала со мной, что эта развалина тоже принадлежит кукольнице, и никто не войдёт туда без спросу.

Мой рождённый в пустыне товарищ скучал. Если бы не котти, постоянно сновавшие в его укрытие и не возможность по вечерам возвращаться под крышу дома Равинги, то думаю, он снова вскарабкался бы на крыши и отправился бы в город на разведку. По вечерам я рассказывал ему, что видел в городе. Не знаю, много ли значили для Мурри человеческие дела, никак не касавшиеся непосредственно его жизни, но слушал он внимательно, а иногда даже удивлял меня вопросами.

Особенно его заинтересовал мой рассказ о Шанк–дзи, пока я говорил, он несколько раз перебивал меня рычанием, а под конец подвёл черту:

— Этот убивать… убивать не есть… — он подыскивал способ выразить важную для него мысль с помощью того ограниченного словаря, которым мы с ним пользовались. — Он убивать… носить зубы… снимать шкуру… показать другим.

Охотник ради охоты. Но это же можно было сказать больше, чем о половине тех, кто так гордо разъезжал по городским улицам. Шанк–дзи отличался от них другим. Кинрр, когда мы встретились впервые, был неприветливым и враждебным, но я понимал его. Даже моего братца я мог понять — после определённых усилий. А этот будущий Император…

— Не один… — прервал мои мысли Мурри, — два…

— Что два? — не понял я.

Кот моргнул. Ему, казалось, снова не хватало слов. Наконец он ответил:

— Вот стоит один, — он положил лапу на пол, рядом с моим коленом. Затем положил вторую лапу, в нескольких пальцах позади первой.

— Вот… второй…

— Второй человек?

Мурри снова заморгал.

— Другой…

Я почти ощутил «го озадаченность, словно он не знал точного ответа.

Некто, стоящий за Шанк–дзи? Это означает, что вапаланин, стремящийся занять трон своего отца, имеет какую–то скрытую поддержку. Здесь, в городе, я подслушал достаточно замечаний «в сторону», чтобы понять, что за внешним покоем кроются какие–то интриги, что Алмазный город уже не тот, каким был раньше, свят о следующим строгим традициям.

Больше вытянуть из моего пустынного друга ничего не удалось. Мне оставалось только надеяться, что он поделится со мной всем, о чём узнает — или догадается — в будущем.

Над городом сгустились сумерки. Лавка закрылась, и хотя мобили ещё названивали, в том уголке дома, где сидели мы с котом, было относительно тихо. В первый раз с тех пор, как пришёл в Вапалу, я достал кифонг, любимый кифонг Кинрра, и стал настраивать его, с удовольствием заметив, что тяжёлый путь нимало не повредил арфе.

Бока инструмента до блеска отполировали тысячи прикосновений, узор, когда–то украшавший арфу, был еле виден. Может быть, когда–то это были строки музыкальной вязи, церемониального письма, которым в Вапале записывали музыку.

Я пошевелил пальцами, чтобы размять их, затем отважился взять аккорды одной из песен, как учил меня Кинрр. Алитта куда–то исчезла, куда, я не знал. Дом был довольно большим, а я придерживался лишь той его части, куда мне разрешила заглядывать сама хозяйка. Услышав звон струн, кукольница вошла к нам и уселась на кучку циновок, со вздохом потирая спину рукой, словно провела много часов, согнувшись за рабочим столом.

А я уже нащупал нужные струны, и следующая песня Кинрра вышла получше. Мурри ворчливо замурлыкал, а три котти собрались рядом с Равингой, расхаживая вокруг, тёрлись ей об ноги и поглядывали на меня. Все, как одна, чёрные и всегда ходили вместе, словно связанные невидимой цепочкой. Они удостаивали меня определённого внимания, но было совершенно ясно, что в этом доме лишь Равинга и её ученица заслуживают их полную любовь и преданность.

Я запел песню, которую сочинил в изгнании сам Кинрр, песню, в которой говорилось о звёздах, на которые он любил смотреть, о тишине ночи, о палящей жаре, приходившей с наступлением дня, но больше всего — об одиночестве, рвущем душу на части.

Почему из всех его песен сейчас мне вспомнилась именно эта, я не знал. Просто она казалась самой подходящей и подобающей для этого дня, для этих сумерек.

— Кто научил тебя этой песне? — не успели затихнуть последние ноты, как рядом со мной оказалась Алитта. Куда девалось пренебрежительное выражение лица, с которым она всегда смотрела на меня? Глаза пылали, кулачки были стиснуты, словно она собиралась сейчас же броситься на меня.

— Тот, кто её сочинил. Человек, называвший себя Кинрр…

— Мертвецы не поют! — словно котти, прошипела она.

— Верно. Но когда он учил меня, он был ещё жив. Великий Дух взял его к себе позже.

Она поднесла сжатую в кулак руку к губам и пронзила меня взглядом так, как будто хотела проникнуть в мои мысли и прочесть все воспоминания.

— Но это не… Никто не слышал такой песни Кинрра!

— Я слышал, — и тут я рассказал об отшельнике и об островке, на котором он жил в изгнании. Как он говорил о Вапале, и как он умер, отдав последние силы, чтобы спасти мою жизнь.

Девушка слушала, и глаза её влажно блестели в свете лампы.

— Кинрр, — повторила она имя, когда я умолк. — Да, вне всяких сомнений, эта песня принадлежит ему. Я думала, он погиб в резне той ночью. Неужели ему удалось сбежать…

Она медленно покачала головой.

— Он был последним из присягнувших, и вот как завершились его дни.

Опустившись на подушки напротив меня, Алитта явно говорила сама с собой. Казалось, силы покинули её, в глазах и в голосе отражалось отчаяние. Она потрогала кифонг пальцем, касаясь его так, словно это было величайшее сокровище.

— Верно, верно… это инструмент Кинрра… которым так восхищался Китикар. Если бы кто–то и сохранил арфу, так это он. Я много раз слушала, как он играл, — и он был одним из лучших, как Кинрр в своё время, хотя и скромничал, говоря, что ему далеко до Кинрра.

Она взяла кифонг и положила его на колени. Пальцы коснулись струн, но потекла не заунывная мелодия, какую играл я, а негромкий хрустальный перезвон, поющий о цветущих садах, о весёлых плясках, о биении молодых сердец. Я никогда не слышал такой песни от человека, который звал себя Кинрр, и всё же догадался, что это — тоже его песня, только сочинённая в иные, счастливые времена.

Я откинулся назад, опёршись о спину Мурри, который, как обычно, свернулся позади меня, чтобы послушать. От этой мелодии на сердце становилось легко, словно кто–то нашёптывал на ухо: «Все беды пройдут, и наступит покой и красота».

До конца она не доиграла. Снаружи ворвались другие звуки, хрустально–чистые, но совсем не ласковые. Они проникли даже сквозь стены. Пальцы Алитты замерли, очнувшись от воспоминаний, она вновь посуровела лицом. Равинга выпрямилась.

— Хабан–дзи отправляется к месту погребения, — сказал она. — Одни времена закончились, другие начинаются.

Какие таинства вершатся сейчас в вапаланском Дворце

Ушедших, подумал я. И долго ли люди будут помнить того, кто станет сейчас одним из обитателей Дворца? Нет, конечно, любой ребёнок может перечислить имена всех Императоров, начиная с незапамятных времён. Я хоть сейчас мог бы отбарабанить эту считалочку назубок. Но многие ли из этих правителей оставили в памяти людей какой–либо другой след, кроме имени?

— Завтра, — Равинге пришлось повысить голос, чтобы перекричать погребальный звон, — завтра они выберут.

Я заёрзал. Опять спорить с её уверенностью в том, что буду избран именно я? Так и не дождавшись моего ответа, она поднялась и ушла к себе. Алитта бережно положила кифонг на пол и тоже выскользнула, не сказав ни слова. Мне оставалось только улечься спать. В эту ночь, однако, я спал не один — Мурри улёгся рядом со мной, как во время того изнурительного путешествия, через которое нам с ним пришлось пройти.

Поутру снова зазвонили во все колокола, и от этого трезвона, после тишины пустыни, голова просто раскалывалась. Но всё равно пришлось идти вместе с Равингой и Алиттой на площадь перед Дворцом Ушедших, куда, по–моему, собралась вся Вапала.

Высокая лестница, как волна, подымавшаяся к широким вратам дворца, была увенчана яркой пеной парадных одежд. В одном ряду стояли королевы, с ног до головы усыпанные сияющими камнями, позади почтительно замерли придворные. А впереди всех стояли Герольд и глава старшего из Высочайших Домов Вапалы. Между ними дремал на солнышке огромный зверь, украшенный алмазной сеткой между ушей — Голубой Леопард, символ власти, как преданный страж, вечно следующий за Императором.

Герольд выступил вперёд, и Великий Мобиль, сверкавший у нас над головами всеми цветами радуги, прозвенел в последний раз и умолк. Проникновенный голос Герольда, подобающий его сану, разнёсся над стихшей внизу толпой.

— Великий Хабан–дзи навечно слился с Духом нашей земли. На его место должен стать другой. Слушайте асе о храбрейшие и искуснейшие! Слушайте хорошенько, прежде чем отважитесь встать на путь испытаний, ведущий к короне!

Тут он указал на Великую Корону, подвешенную в сердце мобиля.

— С древнейших времен заведено, что желающий взойти на престол должен показать себя перед каждым из королевств, чтобы все увидели, что он знает жизнь тех, кем будет править. Итак…

В королевствах: в Сноссисе он должен достигнуть потока вечнотекущей лавы и принести из храма, стоящего над огнём, одну из рубиновых кошек Куарра.

В Аженгире он должен добыть кристаллы соли, дабы показать живущим там людям, что не уступит им в силе и умении.

В Тваихик он должен вынести плод из проклятого сада.

В Каулаве он должен отыскать Леопарда–хранителя вечного знания и предстать перед ним, чтобы коснуться талисмана, быть испытанным и получить высшую власть судить по делам добрым и злым.

А вернувшись сюда, он должен завладеть короной, висящей в воздухе.

Тот же, кто пройдёт с победой сквозь все эти испытания, — да будет он Императором!

Скорее всего, мелькнуло у меня в голове, он сольётся с Духом. Кто из смертных в силах вынести такое? Всем известно, что каждое из этих препятствий почти невозможно преодолеть. Но я понимал также и то, что послаблений не будет, что всё названное Герольдом должно быть преодолено и будет преодолено. Где–то здесь, в толпе, замершей у подножия лестницы, стоит человек, который в конце концов поднимется по этим ступеням наверх с короной в руках. Сколько бы людей ни погибло прежде него.