Весна всегда приходит в Хервар незаметно. Но в то утро, когда Донья в одиночестве выехала из Аулхонта, весна была уже в самом разгаре.

После проливного дождя, случившегося перед рассветом, длинные низкие кряжи и долины сверкали; но уже заметно потеплело, и над землей приподнимался туман, который вскоре стал редеть, пока не исчез. Скопившиеся в углублениях лужицы подергивались легкой рябью от порывов ветра. Трава все еще была короткой и нежной, ярко-зеленой, густо пересыпанной голубыми незабудками. Сосновые рощи не изменились, но ивы уже покачивали длинными серебристо-зелеными прядями, а на березах трепетала свежая листва. На безоблачном небе, заполненном множеством крылатых созданий и песнями, ярко сверкало солнце. Вдалеке мунрог присматривал за своими самками и телятами. Их шкуры были фантастического красного цвета. Рога их сверкали. Ближе резвились зайцы, из зарослей вспархивали фазаны, своими поисками занялись первые пчелы и стрекозы. Воздух клубился так, что иногда пах землей, иногда рекой.

Донья следовала по реке Сталльон на запад, пока ее сад не пропал из виду. Наконец она обнаружила то, что искала — большой плоский камень, частично выступающий над гладью реки. Она спешилась, привязала лошадь, скинула с себя одежду и счастливо потянулась, когда свет упал на ее кожу. Она улеглась на камне, сверкающем под ее ногами, купаясь в лучах солнца. Некоторое время она наблюдала за пескарями, игравшими среди лежащих на дне камешков, а течение ласкало ее босые ступни. Потом она достала письмо, которое захватила с собой. Оно пришло накануне с почтовым верховым, остановившемся в Фальде. Она не сказала о нем своим домочадцам и не была уверена, что ей этого хотелось.

Листки шуршали между пальцами. Написанное неуклюжими каракулями, с частыми ошибками, но тем не менее мысли излагались в нем на чистейшем рогавикианском.

«В Арваннете, в ночь после равноденствия, Джоссерек Деррейн приветствует Донью, леди Аулхонта из Хервара.

Любимая,

когда это письмо дойдет до тебя, через два или три месяца, я уже покину Андалин. Ты никогда больше не увидишь меня. В тот день, когда мы попрощались с тобой, я думал, что, возможно, мне удастся вернуться, после того как я отвезу своих товарищей обратно и закончу все дела, которые еще у меня остались в Арваннете. Но я понял, насколько была ты права и добра, когда хотела, чтобы я оставил тебя ради своего же блага.

В вашем языке нет слов, которые бы я знал, чтобы выразить то, что мне хотелось бы сообщить тебе. Ты помнишь, каким уставшим я был тогда, и ты пыталась понять меня, но у нас обоих ничего не получилось. Возможно, чего-то ты не можешь чувствовать, а чего-то не дано мне… Ладно, об этом позднее.

Ты говорила, что любишь меня. Остановимся на этом, этого достаточно…»

Донья отложила письмо и долго сидела, глядя на горизонт. Наконец она снова принялась за чтение:

«…хотят знать, что случилось и чего следует ожидать.

Твой словарь, как и мой, ограничен. Мне приходится использовать слова арваннетианского языка, и я надеюсь, что благодаря им ты сможешь хотя бы что-то понять. Короче говоря, новости хорошие.

Уничтожение всей имперской армии было сокрушительным — это ты, конечно, можешь себе представить. Адмирал Роннах по моему совету сделал вид, что ему просто-напросто ничего об этом неизвестно. Разумеется, до Наиса дойдут слухи, что при этом сражении присутствовали какие-то „наблюдатели“, но это произойдет не скоро, и слухи будут туманными, да и невозможно будет провести какое-либо расследование. А следствием этого является то, что теперь вы, северяне, и впредь можете поступать так против любого агрессора, который рискнет напасть на вас.

Конечно, Империя не предпримет вторую попытку, по крайней мере, в течение ближайших нескольких лет. А я так думаю, что этого вообще никогда не случится. Среди сдерживающих факторов будет постоянное присутствие приморцев в заливе Дельфинов (для защиты своих интересов).

Понимаешь, при помощи наших переговорных устройств представитель Киллимарейча в дипломатической миссии в Рахиде может значительно влиять на обстановку. У Престола нет никакого иного выхода, кроме как укусить кислое яблоко и подписать договор, который в значительной степени отражает интересы Ичинга.

Арваннет признается независимым государством, и его независимость гарантируется обеими великими державами. Ни одна из них не будет вводить туда свои войска, а будут поддерживать с ним только торговые связи. Время покажет, кто станет истинными правителями города, — Империя, которая пытается охватить своей завоевательской политикой все северо-западное побережье залива, или же приморцы, развивающие свою торговлю и вовлекающие в нее и свои колонии в море Ураганов. А мне так кажется, что править не будут ни те, ни другие. В Арваннете снова установится собственное правительство. Фактически будет восстановлен прежний порядок. Порядок, который пережил многое на своем веку.

Что же касается вас, северян, то торговля будет немедленно возобновлена, и вас оставят в покое…»

Донья дважды перечитала этот отрывок, обдумывая каждую строчку, а потом продолжила:

«…скоро корабль доставит меня домой по Сверкающей Воде, а уж оттуда я отправлюсь дальше… только куда? В каком-то отношении это будет и твоя дорога. Будет больно, если это окажется не так. Даже сейчас внутри все жжет, словно свежая рана. Но все не так уж плохо, как кажется, а должно стать еще лучше.

Ты помнишь, как перед прощанием мы стояли, держась за руки, на берегу Джугулар и сквозь медленно падающий снег наблюдали, как природа вокруг Рога Неза покрывается исцеляющей коркой льда? Вот сейчас, когда я пишу эти строки, у меня такое же чувство. И я смею надеяться, что скоро наступит потепление, воды освободятся ото льда, и нам откроется мир чудес и приключений, еще дожидающийся нас, когда мы наконец прозреем и увидим то, что, боюсь, мы никогда не понимали и не видели даже в своих самых причудливых снах…»

Донья нахмурилась, покачала головой, хотела было перечитать последнее предложение, потом пожала плечами и продолжила чтение:

«…потому что, как мне кажется, я понял наконец, кто вы — и потому начал сознавать, а кто же я сам такой.

Помнишь ли ты и тот день, когда ты вернулась в Громовую Котловину с охоты, и мы вместе прогулялись по степи? Ты сказала, что у рогавикианки с чужеземцем никогда не выходило ничего путного из их совместной жизни, да и не могло быть. И вот внезапно я понял, что это — не суеверие, не традиция, не какой-либо искусственный барьер — а истинная правда.

С тех пор я жил этой мыслью, изучал ее, пытался отбросить ее прочь, твердя себе, что она ложная, потом широко раскрыл глаза и увидел, что доказательства ее истинности — повсюду вокруг меня, и тогда я, наконец, собрался с духом, обложил себя картами и начал разрабатывать ее, насколько это было возможно. Я не первым занялся исследованием этой не известной никому территории — едва ли это так, после стольких-то столетий! — и я многое почерпнул из книг и бесед с просвещенными людьми (не называя твоего имени!). Однако, возможно, случайно вышло так, что я стал первым, кто понял что-то в процессах эволюции и попытался посмотреть на жизнь с этой позиции.

Тебя как-то заинтересовала идея в одной из наших бесед, что, к примеру, киты и дельфины — двоюродные братья одного семейства животных, вернувшиеся в море, тогда как тюлени и моржи принадлежат к другому семейству, а пингвины — и вовсе птицы, которые аналогичным образом возвратились к морю (хотя та рептилия, которая являлась предком птиц и млекопитающих, должна была вымереть много эпох назад)… Ты так заинтересовалась этим, что я не сомневаюсь, что хотя бы часть из нашего тогдашнего разговора осталась в твоей памяти…»

Донья согласно закивала головой. Она скользнула взглядом по пескарям в речке, насекомым, лягушке, ящерице, малиновке, своей лошади, пробежала рукой по своему телу.

«…Человек — это тоже животное. Мы видим, что у него и у обезьян — общие предки. И мы видим, что он продолжает эволюционировать в самых различных районах нашей планеты. Иначе откуда взяться такому разнообразию цвета кожи и лиц?

Но все это — лишь поверхностные изменения, не глубже, чем у каких-нибудь различных пород собак. Подобно волку, койоту и собакам, мужчина и женщина разных рас могут зачать жизнеспособное потомство и воспитать любого человеческого детеныша согласно любому человеческому образу жизни и мышления.

Человеческому образу. Люди разных рас используют одни и те же абсолюты, которые таким образом доказывают, что они, вероятно, столь же древние, как мозг или большой палец на руке.

Кроме вас, рогавикианцев.

Что же именно произошло на равнинах Андалина после наступления ледника — я не могу утверждать наверняка. Полагаю, что появилась новая порода, совершенно случайно, и она выжила, благодаря то ли удаче, то ли собственному упорству, тогда как остальные вымерли, и в конце концов образовалось новое человеческое племя.

Вы не понимаете, насколько вы уникальны: подобно нам, вы считаете, что так и должно быть, воспринимаете это, как само собой разумеющееся. И все же я сейчас думаю, что все ваши истории верны: от брака рогавикианки с чужестранцем редко бывают дети, а если такое и происходит, то дети, как правило, стерильны. Я понимаю теперь, что это вполне оправдывает убийство вами нежелательных детей — что действительно имеет место; вы просто точно так же, как и мы сами, скрываете истинные мотивы — и мне кажется, моя догадка верна.

Посуди сама.

Повсюду в других местах человек — существо стадное, коллективное, называй как хочешь. Обществ, подобных Киллимарейчу, дающих отдельному индивидууму полную свободу, очень мало; и как сама эта свобода, так и ее восприятие этим индивидуумом определяются обществом.

Я неизбежно вынужден употреблять неверные выражения. Для вас „общество“ означает просто „класс чужестранцев“. Ты-то знаешь, насколько этот класс разнороден, возьмем, к примеру, людей Рахида, Арваннета и Диких Лесов, либо же Тех, кто проживает к западу от Гор Лунного Замка; но вы молча допускаете, что отдельные личности сами выбирают, какой именно образ жизни им вести. „Свобода“ для тебя заключается в том, что ты можешь дать излишки рыбы, пойманной в запруде, или еще что-нибудь в этом же роде. Если я скажу тебе, что это право, за которое люди сражались и умирали, ты просто уставишься на меня удивленным и непонимающим взглядом. Под словом „отдельная личность“ я не имею в виду „особенную личность“… Я, кажется, начал выражаться совсем уж непонятными словечками, верно?

Позволь мне все же попытаться как-нибудь описать вас с моей точки зрения, точки зрения чужеземца. Рогавикианец, будь то мужчина или женщина, по природе — с самого рождения — эмоционально независим. Кроме отдельных случаев захвата нарушителей (обычно их убивают, поскольку не знают, что с ними делать), у вас нет необходимости принуждать других к чему-либо — ни силой, ни используя более тонкие средства, подобные тем, что использует человек, подчиняя себе прирученных животных; да нет у вас даже крошечного желания, сознательного или подсознательного, чтобы вами управляли. Если не считать домашних животных, я сомневаюсь, что вы способны сами командовать или подчиняться.

Рогавикианцев невозможно привязать к дому.

В любом другом месте нашей планеты людей можно приучить к дому. Вероятнее всего, человек эволюционировал, уже будучи, так сказать, одомашненным существом, знающим не только то, что ради выживания он должен работать совместно с другими людьми, объединяться в группы и побеспокоиться о выборе руководителя, но и рожденным с этим. Тех, кто поступал иначе, наказывали, пока они не умнели, а те, кому урок не шел впрок, гибли, ибо того желала оставшаяся масса.

Вы, рогавикианцы, отлично сотрудничаете между собой, поскольку живете небольшими тесными группами. Но если кто-нибудь из вас отказывается выполнять свою долю обязанностей или же совершает какое-либо серьезное нарушение, либо же представляет для вас угрозу, то как реагируете вы на это? Вы просто поворачиваетесь к нему спиной. И вы, индивидуалисты, ничего не можете поделать с ним, таким же индивидуалистом (или, что чаще, ею. То, что агрессивностью ваши женщины не уступают вашим мужчинам — и даже превосходят — тоже любопытный феномен, хотя мужчины храбры). Когда не подчинившийся вашим правилам отвергается достаточным количеством людей, вы превращаете его в бродягу, изгоя, либо же, что более вероятно, его ждет жалкая смерть.

У вас нет законов, лишь здравый смысл и ограниченное число обычаев. Сильнее всего, я не сомневаюсь в этом, вас друг к другу притягивает желание доставить удовольствие тем людям, которых вы любите. У вас нет ни судебных разбирательств, ни суда; вы просто выносите свой приговор на основе взаимного согласия. У вас высокий уровень самодисциплины, и я полагаю, высок и средний показатель умственного развития, но все это — лишь результат естественного отбора: те, у кого нет таких качеств, просто погибают, не оставляя после себя потомства.

И вы очень нуждаетесь в свободном пространстве, и эта потребность еще сильнее вашего желания жить. А уж из этого, скорее всего, и вытекает все остальное: ваши браки, ваши умения, ваша любовь к земле, весь ваш общественный уклад… и ваша душа (вот, вновь мне пришлось употребить рогавикианское словечко, и я не уверен, что правильно).

Я не знаю, откуда взялась эта ваша потребность. Вряд ли здесь уместно использование слова „инстинкт“, верно? У многих животных есть чувство территориальности. У моих соплеменников, похоже, есть зачаточная форма его. В вас же, кажется, оно становится доминирующим. И это мощная врожденная настоятельная потребность отличает вас от меня сильнее, чем отличие во внешнем облике или фигуре.

Мне кажется, ваше стремление охранять свои границы происходит в результате естественной реакции на необходимость сохранения незанятого пространства вокруг вас. Но откуда же оно взялось?

Феромоны? Сейчас я употребил киллимарейчанское слово. Так называются выделения у животных, с помощью которых они могут влиять на своих собратьев. Грубым примером может служить мускусный запах, который привлекает самцов к самкам в период размножения. Я прочитал, что натуралисты в моей стране в наши дни полагают, что муравьи и пчелы трудятся сообща из-за феромонов… например, так они отмечают путь к пище. А вот как среди людей, кто знает?

Возможно, вы, рогавикианцы, выдыхаете какое-то вещество, которое в определенной концентрации заставляет вас нервничать. Понимаешь, вы не можете ощущать это вещество, и, быть может, в сочетании с запахом человека вы не переносите и сам этот запах; и когда все больше людей скапливается на вашей территории, вам это кажется ненормальным…»

Донья задумчиво покивала головой.

«…Как и почему это происходит, можно лишь строить догадки, пока мы не узнаем больше. Но вот мое мнение: когда только началось наступление ледника, всего не хватало, но потом природа приспособилась к измененным условиям, и вернулось прежнее изобилие. Тем временем те люди, которые не хотели жить огромными, тесными группами, имели больше шансов выжить на равнинах, чем те, кто жил там раньше.

Интересно, создаются ли эти мои гипотетические неуловимые флюиды в ходе химических реакций, происходящих внутри тела человека, которые имеют на него еще более странное воздействие, чем это? Не думаю, что ты, дорогая моя Донья, когда-либо задумывалась над этим, но ты — как и почти любая женщина твоего народа — настоящая девушка — мечта для любого мужчины-чужеземца, и ты превратила эту мечту в реальность: кто еще способен доставлять радость столь многим мужчинам и самой получать удовольствие от каждого из них, и не испытывать при этом болезненного принуждения, а наоборот, быть деятельной во всех областях жизни? Скажу тебе, что такое удается лишь очень немногим женщинам в моем мире, да и то у меня большие в этом сомнения.

Но одно лишь это не может служить оправданием вашему обращению с нашими мужчинами. Конечно, вам от них ничего не нужно. Несмотря на все это, на ваше высокомерие, часто даже бессердечие, ветреность, несмотря на все это, насколько же невинны вы, женщины Рогавики! И вы сами предупреждаете нас. Может, само это вещество, которое делает вас такими, какие вы есть, проникает в нас и оказывает подобное же воздействие, но в нас нет вашей врожденной способности сохранять душевное равновесие. И ведь вы не опасны для мужчин-рогавикианцев, верно?

Может быть, именно поэтому вы никогда не влюбляетесь в нас так, как мы — в вас… как, возможно, вы влюбляетесь в своих мужчин в своих семьях? Вот тут я использовал свой родной язык…»

Донья нежилась в лучах солнца рядом с ручьем. Ветер усилился и шевелил ее волосы. На отмели на мгновение промелькнула щука — речной хищник.

«…Ну вот, моя дорогая, я и подошел к концу. „Наконец-то“, — вероятно, думаешь ты. Но, понимаешь, кроме этих предположений и вопросов, которые, возможно, когда-нибудь пригодятся тебе, мне нечего подарить тебе на память. Но сначала я должен объяснить тебе ход моих мыслей, а уж потом сообщить, к чему они меня привели, хотя это довольно просто. Может быть, я прав, может быть, я ошибаюсь, но вот мое предположение.

Повсюду на земле люди — домашние животные.

И только одни вы, рогавикианцы — дикие животные.

Я не говорю, хорошо это или плохо. Быть может, будущее принадлежит вам, а может, вы обречены погибнуть, или же оба наших вида будут сосуществовать вместе еще минимум миллион лет. Человек живет не для того, чтобы думать о своем конце.

Близится утро, я смертельно устал, но хочу отдать это письмо в руки человека, который сегодня отправляется на север, хотя сезон для путешествий уже миновал. Но у меня нет ничего, что могло бы сделать тебя осторожнее. У меня есть лишь тягостное понимание того, что ты, Донья, и я не можем быть мужем и женой точно так же, как ястреб и морской лев. Ты говорила мне это в степи, а потом — среди снегов у реки. И теперь я попытался объяснить тебе причину этого.

Прощай, моя любимая соколица.

Твой Джоссерек».

Уже наступил полдень. Донья улыбнулась — такой мягкой улыбки Джоссерек никогда так и не увидел на ее лице. Она поднялась одним движением, разорвала его письмо на мелкие клочки и долго смотрела, как ветер уносит их прочь.

— Я донесу до своего народа твои мысли, — произнесла она вслух. — Судя по твоему письму, ты хочешь такой же свободы, как у нас.

Она оделась, вскочила на лошадь и поскакала назад, в родной Аулхонт.