Меня  зовут  Робинетт  Броудхед:  вопреки  своему имени, я мужчина. Мой психоаналитик (я зову его Зигфрид фон Психоаналитик, хотя, конечно, это не его  имя:  у  него вообще нет имени, потому что он машина) по этому поводу получает немало электронного удовольствия.

   - Почему вас беспокоит, что некоторые считают это женским именем, Боб?

   - Меня не беспокоит.

   - Тогда почему вы постоянно об этом вспоминаете?

   Он  раздражает  меня,  вспоминая  о  том,  что я вспоминаю. Я смотрю на потолок  с  подвешенными  мобилями и светильниками, потом в окно. На самом деле   это   не   окно.   Движущаяся  голограмма  прибоя  на  мысе  Каена; программирование Зигфрида очень эклектично. Спустя немного я говорю: "Меня так  назвали  родители,  с  этим  я  ничего  не могу поделать. Я произношу Р-О-Б-И-Н-Е-Т-Т, но остальные обязательно произносят неверно".

   - Вы знаете, что можно поменять имя.

   -  Если  я  это сделаю, - говорю я, и я уверен, что прав, - ты скажешь, что у меня навязчивое желание защитить свои внутренние дихотомии.

   -   На  самом  деле  я  скажу,  -  говорит  Зигфрид  со  своим  тяжелым механическим   юмором,   -   что   не   нужно   использовать   специальные психоаналитические  термины.  Я  был  бы  благодарен,  если  бы  вы просто сказали, что чувствуете.

   -  Я  чувствую,  -  в  тысячный раз отвечаю я, - что я счастлив, у меня никаких проблем. Да и почему бы мне не быть счастливым?

   Так  мы  играем  словами, и мне это не нравится. Мне кажется, что в его программе  какая-то  ошибка.  Он  говорит:  "Скажите мне, Робби, почему вы несчастны?"

   Я ничего не отвечаю. Он настаивает: "Я думаю, вы обеспокоены".

   -  Вздор, Зигфрид, - говорю я, испытывая легкое отвращение, - ты всегда так говоришь. Я ни о чем не беспокоюсь.

   Он  вкрадчиво  заявляет:  "Нет ничего плохого в том, чтобы сказать, как себя чувствуешь".

   Я  снова смотрю в окно, я сержусь, потому что начинаю дрожать и не знаю почему. "Ты мне надоел, Зигфрид, понимаешь?"

   Он  что-то  отвечает,  но  я не слушаю. Гадаю, зачем я трачу здесь свое время.  Если  есть  человек,  имеющий  все  основания для счастья, то этот человек  я.  Я  богат.  Хорошо выгляжу. Не стар, и к тому же у меня Полная медицина,  так что в следующие пятьдесят лет я могу быть любого возраста - по  выбору.  Живу  я  в Нью-Йорке под Большим Пузырем; тут может позволить себе  жить  только  очень  богатый  и  к тому же известный человек. У меня летние  апартаменты, выходящие на Тапанское море и на плотину Палисейдс. И девушки  сходят  с  ума  из-за  моих трех браслетов-"вылетов". На Земле не очень  много  старателей,  даже  в  Нью-Йорке. Все дико хотят услышать мой рассказ  о  том,  что  там на самом деле в туманности Ориона или в Большом Магеллановом  Облаке  (Разумеется, я не был ни в одном из этих мест. О том единственном интересном месте, где я побывал, я не люблю говорить).

   - Если вы действительно счастливы, - говорит Зигфрид, выждав положенное количество микросекунд, - зачем вы приходите сюда за помощью?

   Терпеть не могу, когда он задает вопрос, который я и сам себе задаю. Не отвечаю.  Ежусь  на  матраце  из  пластиковой  пены, снова занимая удобное положение; чувствую, что сеанс предстоит долгий и мерзкий. Если бы я знал, почему мне нужна помощь, зачем бы она была мне нужна?

   - Роб, вы сегодня неразговорчивы, - говорит Зигфрид в маленький динамик в  голове  матраца.  Иногда  он  использует  очень  жизнеподобный манекен, который  сидит  в  кресле,  постукивает  карандашом  и  время  от  времени насмешливо улыбается. Но я ему сказал, что нервничаю из-за этого. - Почему бы вам просто не сказать мне, о чем вы думаете?

   - Я ни о чем особенном не думаю.

   - Расслабьтесь. Говорите все, что придет в голову. Боб.

   - Я вспоминаю... - говорю я и замолкаю.

   - Что вспоминаете, Роб?

   - Врата?

   - Это скорее вопрос, чем утверждение.

   -  Может,  так и есть. Ничего не могу поделать. Именно это я вспоминаю: Врата.

   У меня есть все основания помнить Врата. Там я добыл деньги, браслеты и все  остальное. Я вспоминаю тот день, когда покинул Врата. Это был, сейчас сообразим,  31 день 22 орбиты, значит, отсчитывая назад, шестнадцать лет и несколько  месяцев  с  того  времени,  как я оставил Землю. Тридцать минут спустя после того, как меня выписали из больницы, я получил деньги, сел на корабль и улетел. Не мог больше ждать ни минуты.

   Зигфрид  вежливо  говорит: "Пожалуйста, Робби, говорите вслух, о чем вы думаете".

   - Я думаю о Шикетее Бакине, - отвечаю я.

   - Да, вы упоминали его, я помню. А что же о нем?

   Я  не отвечаю. Старый безногий Шикетей Бакин жил в соседней комнате, но я  не  хочу обсуждать это с Зигфридом. Я корчусь на своем круглом матраце, думая о Шики и стараясь не заплакать.

   - Вы, кажется, расстроились, Боб.

   На  это  я  тоже  не  отвечаю. Шики - единственный человек, с которым я попрощался  на  Вратах.  Странно.  В нашем статусе была большая разница. Я старатель,  а Шики мусорщик. Ему платили ровно столько, чтобы он не умер с голоду,  потому  что  он  выполнял грязную работу, и даже на Вратах кто-то должен  убирать  мусор.  Но  рано  или  поздно  он станет слишком старым и больным даже для этой работы. Тогда, если ему повезет, его просто выбросят в космос, и он там умрет.

   Если  же  не повезет, его, возможно, отправят обратно на планету. Здесь он  тоже  умрет  и  очень  скоро,  но  вначале  несколько  недель проживет беспомощным калекой.

   Во всяком случае он был моим соседом. Каждое утро он с трудом вставал и тщательно  вычищал  каждый  квадратный дюйм своей каморки. Она становилась грязной,  потому  что  на  Вратах всегда множество мусора, несмотря на все попытки  его  убрать.  Вычистив  все,  даже  основания маленьких кустиков, которые  он  с  трудом  вырастил  и  оформил,  он брал обломки, бутылочные крышки,  клочки  бумаги  и снова разбрасывал там, где только что вычистил. Забавно!  Я  никогда  не  мог  понять, в чем разница, но Клара говорила... Клара говорила, что понимает.

   - Боб, о чем вы только что думали? - спрашивает Зигфрид.

   Я сворачиваюсь клубком и что-то бормочу.

   - Я не понимаю, что вы только что сказали, Робби.

   Я  молчу.  Думаю,  что стало с Шики. Вероятно, он уже умер. И вдруг мне становится грустно от смерти Шики так далеко от Нагои, и мне снова хочется плакать.  Но  я  не  могу.  Я  корчусь  и извиваюсь. Бьюсь о пенопластовый матрац,  пока  не  начинают  протестующе скрипеть удерживающие меня ремни. Ничего  не  помогает. Боль и стыд не уходят. Я доволен собой, доволен тем, что   стараюсь   изгнать   эти   чувства,  но  у  меня  не  получается,  и отвратительный сеанс продолжается.

   Зигфрид  говорит:  "Боб,  вам  требуется  много  времени для ответа. Вы что-нибудь утаиваете?"

   Я отвечаю с благородным негодованием: "Что за нелепый вопрос? Если бы я утаивал, откуда мне об этом знать? - Я молчу, обследуя уголки своего мозга в  поисках  того, что я утаил от Зигфрида. Ничего не нахожу. Рассудительно говорю,  -  Кажется, ничего нет. Я не чувствую, что утаиваю что-то. Скорее хочу сказать так много, что не знаю, с чего начать".

   - Начинайте с любого, Роб. Первое, что приходит в голову.

   Это  кажется  мне  глупым.  Откуда  мне  знать,  что  первое, когда все перемешалось?   Отец?   Мать?  Сильвия?  Клара?  Бедный  Шики,  пытающийся передвигаться  без  ног,  порхая,  как  ласточка  в  амбаре, охотящаяся за насекомыми: точно так же Шики ловит мусор в воздухе Врат?

   Я  касаюсь  тех  мест в мозге, где больно. Я знаю по предыдущему опыту, что  будет  больно.  Так  я  себя  чувствовал  в  семь лет, когда бегал по Скальному  парку  вместе  с  другими  детьми  и  пытался  обратить на себя внимание.

   |  481 - IRRAY (0) = IRRAY (P)        13,320

   Или  когда мы оказались вне реального пространства и поняли, что попали в  ловушку,  а  из  ничего  появилась  призрачная  звезда,  улыбаясь,  как Чеширский  кот.  У меня сонм таких воспоминаний, и все они причиняют боль. Да,  это так. Они само воплощение боли. В указателе моей памяти против них написано "Болезненно". Я знаю, где отыскать их, и знаю, как бывает больно, когда они всплывают на поверхность.    Но пока я их не выпущу, они не причинят мне боли.

   - Я жду, Боб, - говорит Зигфрид.

   -  Думаю,  - отвечаю я. И тут мне приходит в голову, что я опаздываю на урок  гитары.  Это  напоминает  мне еще о чем-то, я смотрю на пальцы левой руки,  проверяю,  не  отросли ли ногти: мне хотелось бы, чтоб мозоли стали больше  и  тверже.  Я  не  очень  хорошо  играю  на гитаре, но большинство слушателей  не  слишком  критичны,  а я получаю удовольствие. Но нужно все время  упражняться  и  помнить.  Сейчас посмотрим, думаю я, как перейти от фа-мажор к соль на седьмой струне.

   -  Боб,  - говорит Зигфрид, - сеанс был не очень продуктивным. Осталось десять-пятнадцать минут. Почему бы вам не сказать мне первое, что придет в голову... прямо сейчас?

   Первое  я отвергаю и говорю второе. "Первое, что приходит мне в голову; я вспоминаю, как плакала мать, когда погиб отец".

   -  Не  думаю,  чтобы  это  на  самом  деле  было первым, Боб. Позвольте высказать предположение. Первая мысль была о Кларе.

   В груди у меня сжимается. Дыхание перехватывает. Неожиданно передо мной возникает  Клара,  какой  она  была  шестнадцать  лет  назад,  и ни на час старше... Я говорю; "Кстати, Зигфрид, я думаю, что хочу поговорить о своей матери". И позволяю себе вежливый примирительный смешок.

   Зигфрид  не  вздыхает  покорно,  но  он  молчит  так, что создает то же впечатление.

   -  Понимаешь,  -  говорю я, тщательно обходя все, не относящееся к этой теме,  - она хотела после смерти отца снова выйти замуж. Не сразу. Не хочу сказать,  что  она  обрадовалась его смерти или что-нибудь такое. Нет, она его  любила.  Но теперь я понимаю, что она была здоровая молодая женщина - очень  молодая.  Сейчас  подумаем... ей было тридцать три. И если бы не я, она,  конечно,  вышла  бы замуж. У меня чувство вины, я не дал ей вторично выйти замуж. Я пришел к ней и сказал; "Мама, тебе не нужен мужчина. Я буду мужчиной  в  семье. Я о тебе позабочусь". Но, конечно, я не мог. Мне тогда было пять лет.

   - Мне кажется, вам было девять, Робби.

   -  Да?  Сейчас  подумаем.  Зигфрид,  ты,  кажется, прав... - Я стараюсь проглотить  большой  комок,  образовавшийся  в  горле,  давлюсь  и начинаю кашлять.

   - Скажите, Роб, - настойчиво говорит Зигфрид. - Что вы хотели сказать?

   - Будь ты проклят, Зигфрид!

   - Давайте, Роб! Говорите.

   -  Что  говорить?  Боже,  Зигфрид!  Ты  меня прижал к стене. Этот вздор никому не приносит пользы.

   - Боб, пожалуйста, скажите, что вас беспокоит.

   -  Заткни  свою  грязную  жестяную  пасть! - Вся боль, от которой я так старательно уходил, вырывается наружу, и я не могу с ней справиться.

   - Боб, я предлагаю, чтобы вы попытались...

   Я  бьюсь о ремни, вырываю клочья пены из матраца, реву: "Заткнись! Я не хочу  тебя  слушать! Я не могу справиться, неужели не понятно? НЕ могу! НЕ могу справиться!"

   Зигфрид  терпеливо  ждет,  пока  я не перестану плакать, что происходит совершенно  неожиданно.  И  тут,  прежде чем он успевает что-то сказать, я устало  говорю;  "Дьявол,  Зигфрид,  все  это ничего не дает. Я думаю, что нужно  прекратить.  Наверно,  есть люди, которым твои услуги нужны больше, чем мне".

   -  Что  касается  этого,  -  отвечает  он,  -  то я с ними встречаюсь в назначенное время.

   Я вытираю слезы бумажным полотенцем и ничего не отвечаю.

   -  Я  думаю,  что  мы еще можем кое-чего достичь, - продолжает он. - Но решать, будем ли мы продолжать сеансы или нет, должны вы.

   - Есть в восстановительной комнате что-нибудь выпить? - спрашиваю я его.

   -  Не то, о чем вы думаете. Но мне говорили, что на верхнем этаже этого здания очень хороший бар.

   - Что ж, - говорю я, - я просто удивляюсь, что я тут делаю.

   Пятнадцать  минут  спустя,  подтвердив сеанс на следующей неделе, я пью кофе  в  восстановительной  комнате  Зигфрида.  Прислушиваюсь, не начал ли плакать его следующий пациент, но ничего не слышу.

   Я   умываюсь,  повязываю  шарф,  приглаживаю  вихор  на  голове.  Потом поднимаюсь  в бар. Официант знает меня и проводит к столику, выходящему на юг,  к нижнему краю Пузыря. Он взглядом показывает на высокую медноволосую девушку,  в  одиночестве  сидящую  за  столиком,  но  я отрицательно качаю головой.  Выпиваю,  восхищаясь  ногами медноволосой девушки и думая о том, куда отправиться на ужин, потом отправляюсь на урок гитары.